Iriston.com
www.iriston.com
Цæйут æфсымæртау раттæм нæ къухтæ, абон кæрæдзимæ, Иры лæппутæ!
Iriston.com - история и культура Осетии
Кто не помнит прошлого, у того нет будущего.
Написать Админу Писать админу
 
Разделы

Хроника военных действий в Южной Осетии и аналитические материалы

Публикации по истории Осетии и осетин

Перечень осетинских фамилий, некоторые сведения о них

Перечень населенных пунктов Осетии, краткая информация о них и фамилиях, в них проживавших

Сборник материалов по традициям и обычаям осетин

Наиболее полное на сегодняшний день собрание рецептов осетинской кухни

В данном разделе размещаются книги на разные темы

Коста Хетагуров "Осетинскя лира", по книге, изданной во Владикавказе (Орджоникидзе) в 1974 году.


Перечень дружественных сайтов и сайтов, схожих по тематике.



Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Индекс цитирования
Статьи Словари
Здравствуйте, Гость
Регистрация | Вход
Опубл. 08.05.2009 | прочитано 6011 раз |  Комментарии (3)     Автор: Tabol Вернуться на начальную страницу Tabol
ГОРЦЫ-ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ (начало)

Инал КАНУКОВ 

 

Со взятием в плен Шамиля все горцы Кавказа словно почувствовали тесноту на родине; теперь-то казалось, ясно увидели, что прежней свободе, которую отстаивали они так мужественно от неприятелей и покупали ценою своей крови и жизни, пришел конец. Еще больше встревожились горцы, когда между ними пронесся слух, что детей их будут брать в солдаты: это-то последнее обстоятельство послужило особенно чувствительным толчком, заставившим их разом оставить ту родину, за которую еще так недавно проливали кровь, и искать убежища и безопасности в Стамбуле, как они зовут Турцию вообще, предполагая, что в Турции к ним вернется прежняя привольная жизнь и дети их будут гарантированы от ненавистной им солдатчины. 

«Там живут наши единоверцы, там и схороним свои праведные кости...» Сказав это, благочестивые мусульмане, имевшие в виду день страшного суда, хъиамат'а, этого memento mori, распродали свое движимое и недвижимое имение и собрались в Турцию. 

И вот потянулась со скрипом длинная вереница ароб, покрытых сверху разноцветными коврами, сказав последнее прости своей родине и направляясь к обетованному Стамбулу. 

Но знают ли они, куда они стремятся? Нет, не знают. Они знают только, что существует где-то в мире страна, называемая Стамбулом, и что в этом Стамбуле живут такие же мусульмане, как и они сами. Они стремятся туда так безотчетно, потому что обольщены ложными слухами, что им там будет хорошо и лучше даже, чем на старой родине. 

Но увы! Какое разочарование постигло этих поистине несчастных переселенцев, и сколько раз слышались слова проклятий на головы тех, которые их увлекли, когда трудность дороги и действительность предстали им воочию и раскрыли им глаза,— и тогда-то, забыв недавние розовые мечты, они поняли, что обмануты, что они сделались жертвами своего легковерия, поддавшись лживым словам тех глупцов, которые уверяли их, что им будет хорошо. И вот они по милости этих глупцов-фанатиков теперь гибнут. Это переселение горцев в Турцию пишущий эти строки может тем увереннее характеризовать, что он сам был в числе переселявшихся в Стамбул в 1860 году и, следовательно, перечувствовал те трудности, о которых он здесь упоминает. Все отрывочные воспоминания об этом переселении, оставшиеся в моей памяти, я постараюсь здесь изложить. 

Я родом осетинец, мусульманин. Фамилия наша, Кануковы, считалась и считается до сих пор одной из привилегированных и родовитых фамилий между осетинскими племенами. Отец мой, хотя не служил в регулярных войсках, но тем не менее участвовал в разных кампаниях против враждебных России горцев и за это дошел до подпоручичьего чина, считаясь по армейской кавалерии и управляя аулом нашей же фамилии, Кануковским. 

Я уже упоминал выше, что после покорения Шамиля между горским населением появилось какое-то беспокойное состояние, и это беспокойство заразило даже нас, вечно покорных русскому правительству и невозмутимых осетинцев-мирян. Всполошились и осетины, пошли втихомолку беспокойные толки между осетинами-мусульманами, и стали они тоже помышлять о Стамбуле и притом с такой мыслью, что будто оставшимся здесь предстоит гибель. Нашлись между ними и такие фанатики, которые верили во все эти толки, принимали все за чистую монету и решились распрощаться с родиной. 

К числу таких-то фанатиков присоединился и мой дядя, считавшийся тоже майором по армейской кавалерии и, следовательно, имевший тем более весу среди своих земляков, что был в русской службе офицером. Ему вздумалось поднять охотников к переселению в Турцию, и ему, как лицу влиятельному, действительно удалось завербовать многих, причем он побуждал их, говоря: «Нам теперь нечего делать здесь, будут нас здесь притеснять, а в Стамбуле нет». 

Конечно, это он высказывал не свое собственное убеждение, а общее настроение, охватившее в это время всех горцев-мусульман. 

И не нашлось тогда ни одного порядочного горца, который бы постарался разубедить и представить предпринимаемое дело в настоящем его виде. И простодушные земляки, принимая дядины слова за чистую монету, верили и присоединялись к числу все более и более увеличивавшихся переселенцев. 

Не нравилось одно ему: отец все что-то отнекивался и не решался покидать старую родину. 

— Что ты будешь делать здесь, когда один останешься среди русских? — шептал дядя ему.— Что ты будешь делать, когда лучшие нашей фамилии собираются в Стамбул, а разве ты не из лучших? 

И отец, ежедневно слыша все одно и то же, не устоял против этого и решился. 

Меня только что определили в одну из кавказских гимназий, и я не успел пробыть там и полугода, как получаю письмо через директора гимназии, с деньгами, в каковом письме отец просил директора о немедленном отправлении меня на родину. 

Меня снарядили в путь, и в числе нескольких товарищей, отправлявшихся на родину, я приехал во Владикавказ. 

Когда отсюда я подъезжал с своим молочным братом к аулу, в котором мы жили и в котором прошли первые дни моего детства, у меня сердце сжалось невольно и слезы подступили к горлу. Это было вызвано тем мрачным и печальным видом, который представился нашим взорам. 

Там, где прежде были сакли, теперь рос лишь один бурьян да торчали среди этого бурьяна кое-где обломки старой заброшенной сакли, усугублявшие еще больше и без того невеселый вид аула, веселее которого, по моему понятию, не было нигде... 

Из расспросов сопровождавшего меня брата я узнал, что все жители переселились в другой аул, кроме нескольких дворов мусульман, которые должны на днях отправиться в Стамбул, а вместе с ними и мы. Теперь для меня было ясно, почему меня взяли из гимназии так поспешно и так рано. Сердце еще более сжалось, когда вспомнил, что вовсе придется проститься с родиной, а тем более, что этот Стамбул в моем детском воображении рисовался какою-то пустыней, где почва почти без всякой растительности. Вероятно, наслышавшись об Аравии, родине Магомета, я перенес понятие об этой стране и на Стамбул, 

Вот подъехал я к родному жилищу. Я не узнаю в этом жилище прежнего, с которым соединялось столько сладких детских, воспоминаний; я не видел во дворе и кругом сакли той заботливой чистоты, которая всегда здесь царила, благодаря заботливости отца, а теперь двор порос бурьяном, и среди зелени бурьяна. наша сакля выглядит особенно печально: видна запущенность. 

Посреди двора раскинуты две палатки, откуда слышится громкий говор; далее стоят несколько новых ароб, покрытых сверху персидскими коврами, и я как в палатках новых, так и в новых арбах, равно и в запущении двора угадал окончательно признаки приготовления к дальнему пути, вследствие чего покидается наша старая сакля. 

Как только перешагнул я через порог родной сакли, мать Встретила меня; держа в своих объятиях и обливаясь слезами, она шептала мне: 

— Едем в Стамбул, мой день! Твой отец не хочет оставаться здесь. 

Уныние матери навело и на меня очень мрачное расположение духа, и я весь день проплакал, тем более, что молочная мать моя, сидя около меня и тоже сетуя о том, что мы навеки расстаемся с ней, усугубляла это мрачное расположение. 

— Я не поеду в Стамбул,—говорил я матери, всхлипывая о г удушавших слез,— я не хочу... 

— Что ты, бог с тобой! Что ты говоришь? Избави тебя бог проговориться об этом отцу,— говорила между тем мать, утешая меня. 

При имени отца я мгновенно умолк, потому что он воспитывал меня в строгой школе и особенно чувствительно наказывал за неуместные возражения, что отнюдь не терпимо отцами от сыновей, а тем более сыновей еще молодых. Но на этот раз я мог бы быть спокойным относительно того, что отец мог меня услышать, потому что он отправился куда-то в Кабарду по своим делам и вот уже почти две недели, как не возвращается оттуда. 

Через четыре или пять дней, хорошенько не помню, после моего приезда мы должны были тронуться в путь, так как все приготовления к пути, как-то: съестной запас, арбы, продажа имения и т. д. — были уже готовы, и отец, окончив свои дела в Кабарде, наконец, вернулся и захлопотал об отправлении. 

Накануне выступления в нашей сакле, проданной за бесценок какому-то жителю другого аула, собралась толпа женщин из всех соседних и дальних аулов с целью попрощаться с нами. 

Начали выносить вещи из сакли к арбам,— при этом старались особенно наши холопы. Начались прощания, поднялся громкий плач: все присутствовавшие плакали, обнимая в последний раз мать, меня и сестер. Младшего брата не было при этом всеобщем прощании: он куда-то спрятался. Долго его искали. Помню, как, наконец, его отыскал наш холоп, .вытащил на гумне из-под соломы. В объятиях холопа он сильно барахтался и все кричал, задыхаясь от обильно лившихся слез: — Пустите меня, я не хочу! Не хочу! 

Но сильные руки холопа уложили его, наконец, в арбу, и он еще долго сидел, всхлипывая, пока не заснул. 

Да и кто из нас хотел ехать добровольно в совсем незнакомый Стамбул, и если бы отец отбирал у своей семьи голоса, то, наверное, все бы мы отказались; но отец считал это лишним и даже обидным для себя: довольно, что он решил; во всех делах его слово имело решающий вес, а слово матери — один пустой звук, не имевший ровно никакого значения. 

На дворе послышался легкий скрип ароб — то запрягали волов. Наконец, вошел холоп в саклю и сказал: 

— Пора, пора! Волы уже запряжены, и мы готовы в путь. , Стали выходить из своей сакли. 

И теперь словно в ушах раздается то рыдание, которое невольно вырвалось из груди моей матери, когда она переступала в последний раз через порог своей сакли, и я, кажется, никогда не забуду это рыдание. 

Однако мы вышли. Арбы уже выехали со двора — мы пошли следом, словно похоронная процессия. У дороги, через которую нам предстояло идти, стояла большая кавалькада вооруженных с ног до головы всадников, которые при виде приближавшихся женщин слезли с своих коней и почтительно пропустили нас*. 

Проходя мимо них, женщины прервали свой плач и, потупив взоры, проходили молча. Всадники те были наши родственники и знакомые, которые собрались нас проводить на некоторое расстояние. 

На расстоянии одной версты от аула арбы наши остановились, поджидая нас... Расстались... Сели в арбы... Арбы заскрипели, и в этом пронзительном их скрипении будто слышалось последнее прощание. Плакалось и нам. Я оглянулся еще раз назад и видел, как женщины долго стояли на одном и том же месте, провожая нас глазами; оттуда доносился отрывочный плач. Всадники молча сопровождали нас по обеим сторонам. Их было около пятидесяти. Они нас провожали до самого Ардона и там расстались. 

Наши арбы в количестве десяти с дядиными продолжали отсюда путь на следующий день к сборному пункту, куда должна была собраться вся партия переселенцев из всей Осетии. Отца и дяди не было с нами: они отправились вперед верхами. В Ардоне к нам присоединилось еще несколько ароб, ехавших в Стамбул. 

К вечеру дорога уже пошла вдоль утесистых скал: мы въехали в пределы гор. Сбоку шумит какая-то речка, на горах по бокам лепятся там и сям аулы, и стада баранов, словно муравьи, ползая, пасутся на вышине. Обогнули какую-то горку, донесся до ушей какой-то невнятный говор, и замелькали огни в вечерней мгле. 

* Если всадник едет навстречу идущей женщине, то он считает долгом приличия слезть с коня и, ведя его в поводу, пропустить мимо женщину и тогда уже садиться. То же самое, если бы всадник стоял, а женщина проходила бы, и наоборот. Все это — знаки уважения к прекрасному полу. 

— А вот и сборное место,— говорит холоп, погоняя волов. 

И действительно: мы подъезжали к сборному пункту, куда по уговору должны были собраться все переселенцы. Но так как уже наступала темнота, то нельзя было судить о количестве собравшихся, и только видел я много огоньков, мелькавших там и сям. 

Мы распрягли волов и, закусив, расположились спать. Я лег под арбою и слышал, как надо мною в арбе еще всхлипывала моя мать, и под тяжким давлением недавних впечатлений я заснул крепким сном... 

Наутро я проснулся часов в девять. Когда выглянул из-под арбы, то увидел множество ароб, покрывавших лощину, окруженную со всех сторон крутыми высокими горами. Переселенцы в нарядных платьях сновали туда и сюда. Откуда-то слышались слова какой-то песни. На мой вопрос, где поют, брат сказал, что Ахмед Цаликов сделал прощальную пирушку (куывд), куда приглашены все переселенцы, и что песня раздается оттуда. 

Желая побывать на этой прощальной пирушке, я оделся и умылся, потом направился к месту общего веселья. 

На краю лощины, покрытой густой травой, расположилась толпа пирующих переселенцев. Старики сидят рядком по старшинству. 

Посреди собравшейся толпы навалена огромная груда говядины от зарезанного Ахмедом быка; вокруг этой груды суетилось несколько парней, выполнявших роль прислужников и деливших мясо на кусочки, приблизительно соображаясь с числом гостей. 

Позади пирующих образовался кружок веселой молодежи, и оттуда-то слышалась громкая песня. Певцы перебивали друг друга, и каждый вставлял в песню свою фразу, каждый заменял слово по-своему — видно было по всему, что они сочиняли. Толпа мальчишек с увлечением слушала певцов и умильно переглядывалась при каждой ловкой фразе, выдуманной кем-либо из певцов. 

После долгих усилий и напряжения поэтических способностей молодежь сложила песню вроде следующей: 

 

В Стамбул поедем, в Стамбул, ребята! 

Ой-та-рира, ой-рира! 

Наш путь будет счастлив, и бог нам поможет! 

Ойт, говорите, ребята, ойт! 

 

И так далее в этом роде. Подошел Ахмед, виновник пирушки и главный зачинщик поездки в Турцию, и, обратясь к певцам, сказал: 

— Да поможет вам Аллах за ваши труды, но не осрамитесь: сочините получше песню, песню, которую бы мы оставили на родине. 

Но певцы и без того уже не жалели ни цветистых фраз, ни заманчивых красок, которыми обрисовывали предстоящий путь. И вполне веря всему этому, не основанному ни на чем положительном, переселенцы были в веселом расположении духа. Пока еще они были со свежими силами, надежда на блестящее будущее их не покидала; пока действительности они не испытали, они были веселы и безмятежны. 

Помню я, как девушки на привалах в нарядных платьях собирались посреди ароб чуть свет и танцевали до изнеможения, пели песню, в которой они себе предрекали мужей-пашей и шелковые штаны; танцы длились до самой глубокой ночи, и в ночном воздухе, бывало, долго-долго носились звуки гармоники, хлопанье в ладоши и веселые песни и говор, и так было приятно и светло на душе у всех переселенцев! 

Но надежды и розовые картины — увы! — скоро разлетелись, как дым, когда действительность дала себя почувствовать. Невесела была дорога, и поэтому неоднократно слышались проклятия из уст тех, которые прежде верили в розовые мечты и не хотели верить ни во что другое. И неоднократно они вспоминали оставленные аулы, где жилось так привольно, и неоднократно они задавали себе вопросы: «Куда идем? Зачем бежим из дорогой родины и чего ищем?» 

Да и действительно, обстоятельства этой трудной дороги были таковы, что невольно заставляли переселенцев оглядываться назад, и я знаю, что многие вернулись бы, если бы не боялись стыда и посрамления, что они струсили. 

Вот мы подымаемся по узкой дороге, по которой можно ехать только арбами по одной, одна за другою. Нагруженных ароб пара волов не в силах втащить на крутой подъем, отчего переселенцы принуждены впрягаться вместе с волами в—унос и таким образом с трудом втаскивать их одну за другою. Вот втащили на вершину крутизны несколько нагруженных ароб, но уже вечер, а половина ароб еще остается внизу, у подошвы горы, и завтра до вечера нужно возиться также и с ними. С такими же усилиями, с какими подымали переселенцы свои нагруженные арбы на вершину скалы, с такими же усилиями и осторожностями должны они потом спускать их с крутизны, чтобы не разбить о скалы. 

Картина другая. Подымаемся по крутой извилистой дороге, внизу далеко шумел какой-то поток, увлекая в своем бурном течении огромные камни; берега его скалисты и круты. В арбах никто не сидит, потому что волы и лошади, впряженные в арбы, подымают последние с большим усилием и без того: языки высунули, и влага течет изо рта, поливая пыльную дорогу, нагретую полуденным зноем южного солнца. Впереди всех мерно и осторожно выступает арба нашего муллы; по бокам арбы идут его сыновья, а сам он идет сзади, боязливо поглядывая на шумящий внизу поток. Арба запряжена лошадью, она еще двигает усталыми ногами и лезет, что называется, из кожи. 

Но вдруг при одном повороте лошадь оступается и увлекает за собою арбу со всеми вещами, находящимися в ней, и низвергается в шумящий внизу горный поток. 

— Спасите, спасите! — кричат мулла и его сыновья, тревожно вглядываясь вниз, где бедная лошадь, кряхтя, барахтается и борется с быстрым течением речки. 

Цепь ароб переселенцев останавливается, и скрип, доселе раздиравший ухо, умолкает на время; общее смятение. Прежде всего сыновья муллы разрывают на себе платье и кидаются спасать свое добро, за ними следуют другие, и вскоре вокруг лошади и арбы появляются десятки полунагих мужчин, которые успевают отцепить лошадь и вынуть кое-что из арбы, уходящей все далее и далее. 

Но задача другого рода: каким образом вывести коня, когда берега круты,— и вот, чтобы устранить это трудное препятствие, они вместе с лошадью и похищенным у воды добром плывут вниз по течению до тех пор, пока не находят достаточно отлогие берега, по которым можно было бы взойти им и вывести коня; арба, оставленная на произвол потока, крутясь и ворочаясь, то останавливается, то уплывает все далее и далее и наконец исчезает, провожаемая печальным взором злосчастных хозяев. 

А вот еще неприятность. Вдруг наши арбы опять останавливаются. 

— Что такое? — пролетает вопрос по рядам ароб переселенцев. 

Оказывается, что впереди дорога подмыта рекою; единственный зыбкий мост, через который переправлялись путешественники, и тот уничтожен с корнем,— вон только холодные волны большой реки беспрестанно лижут край высокой крутой черной скалы, которая стала нам стеною поперек дороги. После долгих усилий удается переселенцам перекинуть через подмытое место под скалою небольшой мостик, по которому, конечно, немыслимо переправляться нагруженною арбою, ибо он не в состоянии удержать такой тяжести, и переселенцы разбирают арбы и переносят их руками по частям через этот мост; процесс переноски длится три-четыре дня. 

— Будь он проклят, этот путь!—слышится там и сям.—Сколько лишений, сколько трудов приходится терпеть нам теперь! 

А ведь недавно они были еще полны надежд на счастливое будущее! 

Преодолев неимоверные препятствия, мы через Кутаис достигаем Батума. Итак, мы уже в пределах обетованного Стамбула, или Турции. Здесь мы делаем большой привал после утомительной дороги и располагаемся лагерем. Нам от турецкого правительства выдают по одной палатке на семью. 

Впереди нас раскидывается безбрежное Черное море (Сау денджыз), к которому мы так торопились, чтобы взглянуть, что такое за денджыз, и неужели в самом деле море так велико, как рассказывают про него, и что это за корабли плавают на нем. И вот теперь мы видим перед собою воочию это желанное море, и оно раскидывается широко-широко перед нашими изумленными, выражающими суеверный страх взорами, и море это вздувается большими водяными массами и качает как ни в чем не бывало большие-большие корабли, которые вместят десятки наших саклей. И неужели, думается нам, придется нам на этих кораблях (наутæ) ехать в самый Стамбул, как говорят? Не может быть, да это и страшно, очень легко погибнуть среди такого огромного моря... Нет-нет... этого не может быть, утешают сами себя переселенцы. 

Какое удовольствие доставляло нам вечером глядеть на море, когда оно спокойно и отражает в своих водах лучи заходящего в кровавом зареве солнца, с каким страхом спрашивали мы, когда видали морских свинок, игравших вечером: 

— А что бы это такое было? 

И каждый из нас давал свои объяснения, более или менее нелепые. 

Так как в Батуме мы пробыли достаточно и уже успели несколько отдохнуть и забыть недавние путевые невзгоды, то наша молодежь позволила себе распотешить своей джигитовкой батумское общество и хвастнуть немного перед ним своею ловкостью на коне и умением владеть оружием. 

И вот в один прекрасный день батумское общество, узнав о желании «черкесов» поджигитовать, собралось на одной площади, а для соблюдения общественного благочиния и порядка сюда же была приведена чуть ли не целая рота здешней крепостной команды. Все с особым нетерпением ожидали начатия джигитовки. Важные турки, вооруженные длинными своими чубуками, оживленнее перебрасывались фразами в ожидании того, как черкесы будут выделывать перед ними «всякие штуки». 

Наконец, появилась и наша молодежь в числе десяти человек, вооруженная с ног до головы, на прекрасных лошадях, которыми, кстати сказать, запаслись в дорогу почти все переселенцы. 

Турки загалдели что-то по-своему, пересмеиваясь между собою, вероятно, насчет костюмов; блюстители благочиния и порядка дрючками разгоняли более любопытных, которые подвигались на место, где должно было происходить ристалище. Оно и началось. 

Вначале джигитовка имела мало интереса, так как она состояла из нехитрых эволюции, но когда кто-то из молодежи на скаку стал вверх ногами и потом опять сел, то по толпе пробежал гул одобрения и гром рукоплесканий. 

— Баллах, чох яхшн! Чох яхши! — говорили восторженные турки, одобрительно хлопая в ладоши. 

Другой на скаку подымал мелкие турецкие монеты и стрелял в них; третий стоя скакал и стрелял, мчась на своем скакуне,— словом, произвели приятное впечатление на турок своим молодечеством. 

Ну за то же и подружились с нами, а в особенности солдаты, которые наших приглашали к себе обедать, и наши, конечно, этим не брезгали, тем более, что между солдатами находились два-три «земляка», беглых русских солдата, которые сиживали во владикавказской тюрьме и теперь вспоминали про Россию и пшенную кашу со щами, заедая эти воспоминания пловом с бараниной. 

Окрестности Батума изобиловали всякими фруктами, до которых наши были особенно падки, почему в продолжение всего нашего пребывания у Батума мы питались почти исключительно одними фруктами, возили их мешками, так как запрету к тому не видели; ну да зато же и побаливали, так что после более влиятельные лица среди переселенцев, видя пагубное влияние фруктов, окончательно запретили их возить из лесу, что сперва было подняло ропот между переселенцами. 

Отсюда в Константинополь по морю решились поехать немногие семейства, в числе их был и наш мулла. Остальные все решились ехать на Карс. Путь на Карс, хотя не представлял тех трудностей, какие представляла дорога от родины до Батума, но тем не менее и он был сопряжен с большими невзгодами, а может быть, нам легче потому казалось, что уже привыкли отчасти к трудам и лишениям. К тому же трудность пути облегчалась еще тем, что местное правительство давало нам подводы для перевозки наших вещей. 

Наша дорога пересекается горною рекою. По бокам возвышаются громадные черные скалы, покрытые елью и сосною. От этой речки уже нет аробной дороги. На скалах лишь маленькие тропиночки, словно черные нитки, виднеются, и по ним можно взбираться лишь коню да волу и то с трудом. По этой причине переселенцы разламывают свои арбы и самые необходимые их части, как, например, колеса, принимают на лодки, остальные нет. 

Нам должно было идти вверх по течению, и потому лодочники из местных селений, которые должны были обязательно везти наши вещи и нас самих вверх по реке, должны были тянуть лямки, что было очень затруднительно. Так должны были тянуть на расстоянии верст семи. В лодки позволялось класть все домашние вещи и из частей арбы — колеса. Оглобли же мы привязывали к седлу и так таскались с ними по горам до нового места, где опять сколачивали кое-как свои жалкие арбы. 

И вот отец наш привязывает сам к своему седлу две оглобли одной арбы по обоим бокам седла, а от другой арбы привязывает к моему седлу, и мы взбираемся по тропиночке, погоняя впереди волов. Лошади наши еле подымаются по этой тропиночке, тем более, что отягощены оглоблями и дорога скверная. При подъеме на гору оглобли своею тяжестью тянут лошадь назад, и вследствие этого седло через несколько минут спадает на круп лошади. Волы боязливо пробираются вперед гуськом и тихо ступают по тропинке. Вдруг два вола сталкиваются нечаянно, и один из них низвергается со скалы. 

— Ай! Алла-ай! — восклицает отец,— самый лучший вол наш погиб! — и он глядит, остановившись, в ту пропасть, куда упал вол. 

Но там внизу ничего не видать, лишь только река серебряною лентою извивается между громадных скал, и по ней вверх по течению движется какая-то черная точка: то лодка, в которой сидит наше семейство... 

Но вот узкая тропинка переходит все более и более в широкую дорогу, а ночь между тем приближается. Отец молчит: он мрачен, потому что потеря хорошего вола произвела в нем дурное расположение духа, от которого он не может оторваться. 

Уже настает ночь. Внизу где-то мелькнул огонек, по направлению которого отец кричит. Оттуда, как из могилы, доносится знакомый нам отзыв нашего холопа,— и по направлению этого крика, сопровождая наших утомленных волов, мы спускаемся, с опасностью для жизни, по крутой незнакомой скале. 

У подошвы скалы расположилось наше семейство у огонька; малые братья и сестры плачут, прося есть, но нечем накормить: весь запас вышел, а поблизости нет селения, где можно было бы достать им хлеба. Плачут дети, да и мы сами проголодались, ничего не евши в продолжение всего утомительного дня, и убийственно хочется есть. Нечего делать, потерпим до следующего дня,— что-то будет? 

Еще картина. Арбы мы давно покинули где-то, по невозможности долее с ними возиться, и мы идем пешком по скалистым тропинкам. 

Жара несносная, во рту сохнет, и хочется пить, а тут еще гора встала навстречу стеною; подымаемся на эту скалу. Мать моя идет впереди, и хотя ей помогает наш холоп подыматься по крутой тропинке, однако силы ей изменяют, и она в изнеможении опускается на дороге. К ней присоединяются и остальные, утомленные ходьбою. 

Нет нигде тени от дерев, полуденное солнце пронизывает до самых костей. Вдруг до слуха моего доносятся раздирающие душу вопли — то больная моя сестра просит пить: 

— Воды, воды! — кричит она,— умираю без воды! 

Лежит она на бурке, которую ей постлал на голой скале холоп, обязанный носить ее всю дорогу на своих плечах. 

Мать садится у ее изголовья и не знает, как помочь нужде, и хотя сама жаждет,— просит, чтобы достали ей воды для больной. 

Но где искать воды? Кругом голые скалы, на которых последняя трава выжжена солнцем, да ряды сосен, щетинящихся кругом. Я уже обежал все окрестности, ища воды для умирающей сестры, забыв свою жажду, но нигде не видал признака воды и вернулся ни с чем. 

Но нет конца только адским мучениям, а всему остальному бывает: жара к вечеру стала спадать, и жажда уменьшилась, благодаря этому обстоятельству. Ах, вечер так свеж, так приятен, а этот ветер так освежительно действует на тело! 

Вот на востоке замигала одна какая-то звездочка, а там еще, еще и еще, и вскоре все голубое необъятное небо усеялось тысячами ярких звезд, весело перемигивающихся между собою. И как приятно повевает этот вечерний ветерок на усталые члены, и как свободно дышится. Вот так бы и заснул мертвецки на спине, глядя в глубину ночного неба и любуясь на мириады ярких звезд, но рыдания больной сестры, раздающиеся так явственно в ночном воздухе, раздирают мне душу и гонят сон прочь, навевая грустное настроение души. 

У изголовья, при свете поднявшейся полной луны, можно видеть все ту же верную мать, неподвижно и печально глядящую на больную, и кажется мне, что она плачет. Бедная! Сама она измучена дневною дорогою, сама она умирает от жажды, а приходится ей караулить свою возлюбленную дочь, и желала бы она пособить ее мучениям, желала бы она облегчить ей страдания в ущерб своему здоровью — видит бог — но увы! Ее желания неисполнимы, и ей остается только молча проливать слезы и вполголоса утешать больную: 

— Не бойся, не бойся, мое солнышко, все пройдет, успокойся!  

Но успокоения нет, и больная мечется всю ночь на бурке, и она, как статуя, неутомимо сторожит свое любимое дитя. На ее жаркие слезы никто не обращает внимания, никто особенного участия не принимает в ее материнской скорби! 

Да и какое дело тем холодным мрачным скалам, которые безмолвно глядят на всякие людские скорби и радости сотни лет, какое дело тем ярким звездам, что одинаково взирают так весело на всякое проявление человеческой жизни, каково бы оно ни было; какое дело той луне, которая с сотворения мира идет все по той же дороге и так же?.. Нет, видно, приходится оставить надежду на все окружающее и плакать: самой, может быть, легче будет, и, может быть, невидимый господь увидит твои материнские слезы и своей всемогущей силой поможет беде... 

Холопу нет до нее дела, он теперь заботится о том, чтобы развести костер, и пошел искать дров, а на что ему костер, не знает никто из нас. Нам теперь не до огня, нам хочется есть, а с собою ничего нет; избавились немного от жажды — явилось другое, более утомительное серьезное желание — голод. 

Холоп спокойно сваливает принесенные дрова в кучу и разводит огонь и потом оглядывается молча кругом. Наконец, его молчание прерывается такою фразою: 

— Там, вероятно, ночлег пастухов,— и он указывает пальцем по тому направлению, где мелькает огонек и слышится лай собак, — и затем исчезает. 

Через несколько времени он показывается и на спине несет целого барана: 

— Бог дал,— говорит он как-то таинственно. 

Призывает к себе тихо другого холопа и отходят с добычей в сторону, где и режут ее. Вмиг сдирают с него шкуру, потрошат и внутренности низвергают с кручи, а кровь закапывают. Отрезав несколько кусочков баранины, они стали жарить шашлык, который вскоре зашипел на горячих угольях и приятно защекотал нам обоняние. Немного утолив голод шашлыком, мы расположились спать, все, кроме матери, которая без устали продолжала . сидеть у изголовья больной дочери и проливала слезы. 

Наутро с рассветом мы продолжали наш невеселый путь. 

Вот навстречу нам потянулся целый караван волов. Впереди всех выступает вожатый, сидя на жирном воле, разукрашенном разными бубенчиками и другими побрякушками. Вожатый с флегматическим выражением лица покуривает свой длинный чубук и дает нам знать одним мановением руки, чтобы мы сторонились узкой дороги; мы боязливо сторонимся и дико смотрим, как проходит мимо караван волов, навьюченных огромными тюками. 

Наконец, к вечеру по указанию нашего вожатого-туземца мы увидели вдали аул, расположенный на скале,— туда-то нам должно было идти, и мы через несколько утомительных часов достигли его. Нам здесь отвели квартиры, которые мы нашли очень нечистыми и неудобными. Но, за неимением лучших, мы поместились в них. Вещи были свалены в кучи среди комнат. Все расположились отдыхать, кто как мог, причем больную положили на единственной кроватке, находившейся здесь, в квартире. 

 

(ОКОНЧАНИЕ)



<==    Комментарии (3)      Версия для печати
Реклама:

Ossetoans.com OsGenocid ALANNEWS jaszokegyesulete.hu mahdug.ru iudzinad.ru

Архив публикаций
  Января 2024
» О чем рассказали восточно-европейские руны
  Ноября 2022
» От Кавказа до Волги
  Августа 2022
» Кавказцы глазами русских: говорят архивные документы...
  Марта 2022
» К вопросу о заселении Фиагдонской котловины, по данным фамильных и народных преданий
» О новых именах в истории царственного дома средневековой Алании
  Февраля 2022
» К ВОПРОСУ ОБ УДЕЛЬНЫХ ВЛАДЕТЕЛЯХ УАЛЛАГКОМА ПО ФАМИЛЬНЫМ, НАРОДНЫМ ПРЕДАНИЯМ И АРХИВНЫМ МАТЕРИАЛАМ
  Декабря 2021
» Осетинская религия; религия осетин (Ирон дин)
  Мая 2021
» Иверская (Моздокская) икона Божией Матери
  Мая 2020
» Соотношение понятий Æгъдау, религия (дин), вера во внутриосетинской дискуссии
  Июля 2019
» Открытое обращение представителей осетинских религиозных организаций
  Августа 2017
» Обращение по установке памятника Пипо Гурциеву.
  Июня 2017
» Межконфессиональный диалог в РСО-Алании состояние проблемы
  Мая 2017
» Рекомендации 2-го круглого стола на тему «Традиционные осетинские религиозные верования и убеждения: состояние, проблемы и перспективы»
» Пути формирования информационной среды в сфере осетинской традиционной религии
» Проблемы организации научной разработки отдельных насущных вопросов традиционных верований осетин
  Мая 2016
» ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА
» НАРОДНАЯ РЕЛИГИЯ ОСЕТИН
» ОСЕТИНЫ
  Мая 2015
» Обращение к Главе муниципального образования и руководителям фракций
» Чындзӕхсӕвы ӕгъдӕуттӕ
» Во имя мира!
» Танец... на грани кровопролития
» Почти 5000 граммов свинца на один гектар земли!!!
  Марта 2015
» Патриоту Алании
  Мая 2014
» Что мы едим, или «пищевой терроризм»