Много лет пронеслось с тех пор над седыми вершинами Кавказа. Это было еще в те времена, когда русские вели упорную борьбу с свободолюбивыми племенами полудиких горцев, когда кровь потоком лилась по всему Кавказу, орошая каждую пядь завоевываемой земли. 

В глухом ущелье, высоко под небесами, будто орлиное гнездо, лепился небольшой горный аул. 

Трудно представить себе, как могли люди взобраться на такую головокружительную высоту, как могли они жить там, постоянно окутанные туманом, чуть ли не рядом с полосой вечных снегов. 

Но в те времена, когда человеческая жизнь подвергалась опасности на каждом шагу, когда повсюду рыскали хищники, готовые воспользоваться чужим добром, когда все воевали друг с другом, каждый чувствовал необходимость в надежном жилище. 

И люди жили тогда в пещерах с потаенными ходами, строили башни, в которых можно было бы скрыться на случай опасности, подымались на вершины, где только орлы вили свои гнезда. 

Так вот, на одной из таких недосягаемых высот лепился аул ингушей. 

Жители этого аула промышляли исключительно разбоями и грабежами. 

Из своего недосягаемого убежища они спускались на равнину, сторожили караваны на больших дорогах, нападали на богатые казачьи станицы, угоняли стада рогатого скота и табуны лошадей и с похищенным добром, веселые и радостные, возвращались к домашним очагам, оглашая родное ущелье диким криком, победными выстрелами и тягучим заунывным пением. 

Среди жителей этого аула пользовался огромным уважением старик по имени Тембот. 

Слава его сыновей особенно увеличивала почет и уважение, окружавшие старика. 

Его три сына были красой и гордостью всего ущелья. 

Первые в рядах самых отважных удальцов. 

Неустрашимые, дерзкие с врагами. 

Одинаково кидались они в самые опасные места, одинаково презирали трудности и не боялись смерти. Были очень дружны меж собой. 

Не чаял в них души старик Тембот. 

Но вот однажды душераздирающие крики понеслись по аулу. 

Что случилось? 

Женщины, накидывая на себя большие черные платки, выбегали из маленьких дымных сакель и, оглашая воздух жалобным завыванием, небольшими группами куда-то торопливо бежали. 

Мужчины были мрачны с нахмуренными бровями и злобными взглядами, и можно было видеть, как по временам сильные руки опускались на рукоятки кинжалов. 

В одном месте толпа окружила всадника. 

Бледный, окровавленный, поддерживаемый с двух сторон рослыми парнями, он вел рассказ умирающим голосом. 

...Он один вырвался... Едва спасся, принес печальную весть о гибели остальных. . 

Он молит о мщении... 

И в груди каждого росло грозное, беспощадное чувство... Оно вырывалось теперь наружу, оно сверкало в глазах, оно кривило и заостряло и без того острые и хищные черты лица. 

Оно дышало в каждом слове. Искало исхода в страстных движениях, в гневной жестикуляции. 

Мщение!.. 

Не дослушав рассказа, многие бросались к лошадям и появлялись в полном боевом снаряжении, готовые идти немедленно в далекий поход. 

Отряд джигитов — цвет молодежи — попал в засаду, и все погибли в неравном бою. 

Едва один вырвался из рук смерти и едва добрался до родного аула... 

В этом несчастном бою погибли и все три сына Тембота. Они пали в числе первых. 

Ужасную новость услышал старик. 

Задрожали его руки, и весь зашатался он, готовый свалиться, как старый, кочерявый дуб под напором ветра. 

Незаметно ушел он из толпы в свою осиротелую саклю. 

Тяжелая мысль гвоздем засела в его мозгу. Напряженно, мучительно думал он. С ужасом смотрел в будущее. Понимал свое бессилие. Вспоминал давно прошедшие годы, когда он был так отважен и храбр. 

Что делать? 

Кто отомстит за смерть его сыновей? 

Гниют тела их непогребенными! Печально будут скитаться их души в царстве теней, не находя успокоения... 

Если б хоть десяток лет сбросить с плеч... 

Безысходная скорбь тяжелым камнем легла на сердце старого Тембота. 

Никуда не показывался он больше. 

Не слышно было его умных речей на собраниях. 

Даже в мечети не показывался он. 

Сидел дома одинокий, мрачный. 

Мчалось время. Прошел год, другой, третий... И аул снова зажил прежней веселой жизнью. 

Старое горе забыто. Подросли новые джигиты. Начались новые набеги. 

И снова повсюду звонкий смех, веселье, говор, снова танцы, стрельба, джигитовки. 

Снова по временам пригонялись стада рогатого скота, гурты баранов и табуны лошадей. 

Почти все уже успели дорого отплатить за смерть близких людей и исполнить священный долг кровавой мести. 

И не один труп молодца-казака лежал распростертым в поле, подстреленный пулей хищника, и не одна молодица подносила ладонь руки ко лбу, защищаясь от солнца и пытливо всматриваясь, не курит ли дорога. 

И не одну слезу выплачет она и все же не дождется больше желанного. 

Прошел еще год. И все уже забыли о горе, постигшем аул. Только время от времени какая-нибудь седовласая старушка вспомнит вдруг о своем ненаглядном сыне, тихо завоет, жалостно причитая, в кругу своих сотоварок, и все до того мирно и спокойно беседовавшие, услыша плач, станут серьезны и сумрачны. 

Но плач скоро прекращается, и снова говор, смех и веселье. 

Только один старик Тембот не знал конца горю. 

Отчаяние заползало в его душу. Меркнул свет в его очах. Гасли надежды. 

Высох старик. 

Нередко уходил он далеко за аул и горько рыдал. Слезы катились у него из глаз. 

Слабым голосом звал любимых сыновей. 

Целыми часами сидел он неподвижно на одном месте. 

У старого Тембота была дочь Лэля. 

Старик не любил дочери. Ему было бы приятнее иметь сына. И он был несправедлив к дочери. Он был жесток к ней. 

О, если б у него был сын... 

И маленькая Лэля росла заброшенной, нелюбимой и одинокой. 

Но время шло. Росла Лэля. Из ребенка обратилась в девушку. 

И не один джигит уже с изумлением оглядывал Лэлю и, вдруг, испустив дикий крик, щелкал плетью по крутым бокам л отпади, подымал ее на дыбы и, сделав несколько стремительных скачков, останавливал ее сильной рукою, победно озираясь по сторонам. 

Скоро имя красавицы Лэли стало известно по всему ущелью. 

Росла молва о ней. 

Молодых и старых всех равно зажигала страстью красавица Лэля. 

Бывало, как только Лэля появлялась на танцах и выходила в круг, десятки самых отборных джигитов кидались вперед, желая протанцевать с нею. Какая-то сила подымала всех присутствующих. Ярче блестели глаза из-под нависших бровей. Живей и ловче были движения. Грознее раздавались крики удали. Сильнее были хлопанья ладошей. Учащенней темп танца. И выстрелы раскатами проносились по ущелью. 

Окутанная пороховым дымом, Лэля неслась, как призрак, светлый, манящий к счастью. 

Опустив длинные, черные ресницы, полузакрывшие большие, глубокие, как у серны, глаза, подняв руки на уровень с плечами, склонив слегка на бок горделивую голову, неслась Лэля в диком страстном танце, сама полная страсти, будящая страсть. 

И когда кто-либо, выхватив пистолет с дулом, блестевшим от чеканного серебра, возбужденный подскакивал и стрелял у самых ног Лэли, окутывая ее облаком порохового дыма,— ни один мускул не изменял красавице, и она продолжала свой стремительный танец, все так же непоколебимая, все так же гордая. 

Все кругом приходили в восторг. И нередко выступление Лэли кончалось очень печально. Разгоряченные соперники набрасывались друг на друга, и дело доходило до кровавых столкновений. 

И эту картину увидел однажды Тембот, и старик внезапно преобразился. Счастливая мысль мелькнула в его голове. 

И когда мулла с высоты минарета призвал правоверных к вечерней молитве, долго и горячо молился старый Тембот всемогущему Аллаху. Стал весел старик. 

И все льнули к старику. Жадной толпой собирались вокруг него. Старались заслужить его любовь и доверие. 

О, как мучил их всех образ красавицы Лэли!.. Многие втайне вздыхали по ней. Многие, более решительные, посылали сватов к старику. 

Но старик отказывал всем знатным и незнатным, богатым и бедным, молодым и старым. Что-то задумал старик. Что-то готовил. На что-то решился. 

И вот однажды призвал к себе Тембот всех женихов. 

Долго и грустно говорил он о своем безысходном горе. И молча слушали все, потупив взоры в землю. 

Опираясь на большую суковатую палку, весь седой и сгорбленный, тихим голосом говорил старик, что у него осталось только одно богатство, одно сокровище—дочь его, но это сокровище он отдаст только тому, кто сумеет исполнить его волю. 

Не смыта кровь сыновей его кровью врагов, и завещанный дедами и отцами священный долг кровавой мести не выполнен. 

Только тот получит Лэлю, кто привезет ему руку убитого врага. 

И клянется он землей, лучезарным солнцем, — что если б это сделал даже пастух Ибрагим, то и тогда он выполнит обещание. 

Старик указал на пастуха Ибрагима, который случайно гнал в это время стадо с далеких пастбищ. 

Притаившись за дверью, слушала Лэля речь отца. Бледность покрыла ее лицо. Понимала она, что приходит конец ее девичьим годам... 

...Учащенно билось сердце. Скоро вступит она в чужой дом к нелюбимому человеку, будет мучиться и надрываться в непосильной работе. Слезы подступили к горлу. 

Хваталась она обеими руками за голову и тихо причитала. Но когда отец поклялся и указал на пастуха Ибрагима, Лэля сразу повеселела. 

Аллах посылал ей избавление. 

Луч надежды закрался в ее сердце. Радость появилась на лице. 

Никого не любила она из всей этой толпы женихов, хотя это были самые отборные люди, самые удалые джигиты, и каждая считала бы за счастье иметь мужем любого из них. Они были для нее чужими и далекими людьми. Лэля росла одиноким, заброшенным ребенком, без ласк матери, без счастья и радости, с угрюмым отцом-стариком, и в эти годы одиночества только один человек был ей близок и дорог — это был пастух Ибрагим. 

Без него она бы давно зачахла и увяла, одинокая, без любви и приюта. 

И она любила Ибрагима. Со всей страстью дикой горянки. 

В долгие вечера, когда все кругом погружалось в тихую дрему, Ибрагим рассказывал маленькой Лэле дивные сказания старины. 

Он пел ей песни, в которых так красиво воспевались подвиги предков. 

Никто не мог так петь этих песен, как пел их Ибрагим. 

Беден Ибрагим. 

Нет у него дорогих коней. Нет позолоченного оружия. Серебряный пояс не охватывает его стройного стана. Нет на нем черкески, тонко вытканной из дорогой шерсти. Не носится Ибрагим целыми днями на статном скакуне и не оглашает родного ущелья выстрелами и удалым криком. 

Но знает Лэля, что смерти Ибрагим не боится, что не остановится он ни пред чем, когда кровь закипит в его жилах, что, неукротимый, он пойдет до конца и или погибнет, или победит!.. 

Только Ибрагиму должна принадлежать она. 

О, Ибрагим сумеет отомстить за смерть ее братьев!.. 

И когда старый Тембот, отпустив женихов, радостный и веселый, зашел к своей дочери и, рассказав ей все, что было, добавил с тихим смехом: 

— Знаешь, пастух Ибрагим тоже хочет попытать счастья. Что же, пусть! Я поклялся, что отдам ему тебя, если он сумеет отомстить, — ничего не сказала Леля, только, взглянув ласково на старика, глубоко задумалась... 

Шумит старый, вековой лес. Весело пробегает ветер по зеленым листьям и покачивает верхушки деревьев. Лес смотрит своими тысячами таинственных глаз, широко и мощно раскинувшись во все стороны. 

Солнце играет между деревьями и, пропуская лучи сквозь листву, бегает по мягкому желтоватому мху маленькими светленькими кружочками. Иногда раздается веселое чириканье птички, где-нибудь прижавшейся к ветке царственного великана, однообразное постукивание дятла по дуплу высыхающего дерева, хруст валежника и треск обламываемых сучьев. 

Уже давно углубился Ибрагим в чащу леса. 

Затянув дедовскую песню, с которой предки отправлялись в далекие набеги, твердо и уверенно шагал он. 

Надежда согревала его грудь. Далекое счастье манило и звало к себе. 

Бодро пробирался он по лесу. Вдруг он слышит за собой сзади конский топот. Ибрагим останавливается и отходит в сторону. Сзади показывается всадник. 

Нагоняет... 

В черной лохматой бурке, вооруженный с ног до головы, закутанный башлыком, едет на горячем вороном коне незнакомый всадник. 

Поздоровался Ибрагим. Но всадник проехал мимо, щелкнув плетью. 

Видно, кровник отправляется на розыски врага,— подумал про себя Ибрагим и продолжал путь... 

День клонился к вечеру, и угрюм становился старый лес. Солнце скрылось. Тени сгущались. Уродливо протягивали деревья свои ветви и, казалось, грозили кому-то. 

Страх подымал голову в груди Ибрагима и заставлял его ускорить шаги. 

Еще немного усилия, и близка опушка леса. 

Как вдруг выстрел пронесся по лесу, и встревожился старый лес. 

Как подкошенный упал Ибрагим на траву. Схватился рукой за грудь и забился. От боли катался по земле и выл диким нечеловеческим голосом. И понял Ибрагим, что приходит ему конец, что никогда не вернуться ему больше в родной аул. 

Далеко, далеко мелькнул перед ним образ Лэли и, тяжело вздохнув, Ибрагим испустил дух. 

Недвижим лежал Ибрагим. 

Зловеще уставились в небо стеклянные глаза мертвеца... 

Никогда не заиграют в них больше лучи жизни... 

Хищные вороны выклюют их... 

Никогда не видать им больше красавицы Лэли. Но... раздвигаются кусты, и выходит человек, держа в руке дымящееся ружье. Злая улыбка кривит хищное лицо. 

Неподвижно и молча стоит он над пораженным врагом. 

Выхватив из ножен кинжал, сильным взмахом отрубает незнакомец правую руку Ибрагима по локоть и бережно прячет ее в дорожный мешок, привешенный к луке седла. 

Оттащив труп Ибрагима в сторону от дороги, зарывает его в землю и прикрывает листьями. Затем вскакивает на коня и, в дикой радости оглашая воздух криком, мчится назад. 

И не слышит безумец, как таинственно шумит старый лес... 

Встревожился старый лес. Никогда не был он свидетелем такого коварного злодейства. Все сильней и сильней шатаются деревья. От злости они скрипят и стонут. Машут огромными ветвями, как бы стараясь схватить злодея. Ломаются вековые стволы, отрываются ветви и листья кружатся в бешеном танце. Кажется, что несутся проклятия вдогонку убийце. 

Но безумец глух. Мчится он на взмыленном коне. Бьет шелковой плетью крутые бока лошади, и кажется, что будто выстрелы раздаются по лесу, так щелкает широкий язычок плети, ударяясь под животом лошади. 

Через три дня Измаил слезал с коня у ворот Тембота, усталый и запыленный. 

Бережно отвязал он драгоценную ношу от луки седла и передал старику. 

— Видит Аллах, я исполнил твою волю, я отомстил за смерть твоих сыновей; вот рука, которую я отрубил у трупа убитого мною врага; теперь, Тембот, очередь за тобой, и ты также должен сдержать свое обещание. 

Так говорил Измаил, почтительно стоя у дверей сакли. И старик, растроганный, подошел и обнял Измаила. Радостью наполнилось его сердце, горели глаза, и, подняв руки к небу, сказал он торжественно: 

— Да будет на то воля Аллаха... 

То, что лелеял он в глубине души, — исполнено. Кровь его сыновей смыта кровью врага... 

Успокоятся их страждущие тени и будут они равно с другими проводить время в царстве теней вплоть до дня страшного суда, когда призовет Аллах всех к себе и каждому воздаст по делам его, когда пойдут все по мосту тонкому и острому, как лезвие кинжала, и смело пройдут правоверные, а грешники и неверные низринутся в пену огненную. 

— Лэля, — крикнул старик, — омыта кровь братьев твоих, больше не будут проклинать они старого отца — вот она, рука врага! 

И старик бросил Лэли окровавленную руку. 

Но что же померкли глаза Лэли? 

Широко раскрылись они в испуге. 

Застыла на мгновенье Лэля, но быстро оправилась, и только гнев сверкнул в черных глазах. 

Она узнала руку Ибрагима... 

Она увидела знакомый шрам руки, нежно ласкавшей ее. 

Как не узнать ей этой руки, которая так часто опускалась с лаской на голову, когда она была маленьким, шаловливым ребенком... 

Поняла все, но смолчала. 

Не могла она открыть старику всей правды. Не поверит старик... Откуда она может знать руку Ибрагима? 

Промолчала. Ни слова не сказала отцу. Что-то задумала... 

Свадебный пир приходит к концу. Уже много съедено и выпито, и слегка хмельные гости шумно выражают восторг гостеприимным хозяевам. 

Еще по последней чарке, еще один танец под усиленное хлопание ладошей и под учащенные выстрелы повеселевшей молодежи, и гости начинают расходиться. 

Закутавшись в башлык, тихо крадется Измаил. 

Давно уже уснул аул. Тихо кругом. 

По небу плывет месяц и с каким-то холодным любопытством следит, как пробирается Измаил к молодой жене. 

Днем прячется Измаил, и только ночью разрешают ему адаты родины видеться с женой. 

Измаил входит в сени и бесшумно отворяет желанную дверь. На широкой брачной постели сидит одинокая Лэля и тихо плачет. 

Катятся горькие слезы. Кажется ей, что видит она, как лежит в поле бедный Ибрагим, убитый коварным соперником. Шумит над ним степной ковыль. Поет заунывную погребальную песню. Черные вороны стаями кружатся над его головой. 

Никто не плачет над трупом Ибрагима. Гниет труп Ибрагима, не омытый и не погребенный. 

Кто накажет убийцу?.. 

И что-то бережно под подушкою ощупывает Лэля. 

Молчалива и холодна Лэля. Не отвечает она на ласки Измаила. 

И думает Измаил, что это — девичья стыдливость. 

Страсть охватывает Измаила... Ищет он судорожно рукой конец узла, завязанного на груди Лэли. 

Не может найти. Рвет платье. И обнаженную, холодную, как мрамор, прижимает к устам, и в буйном порыве кидает Измаил жену на постель. 

Неподвижно лежит Лэля. 

Ничего не видит опьяненный страстью Измаил. 

Острая боль заставляет Измаила вскрикнуть... Он хрипит... 

Нет Измаила... 

Поднялась Лэля. По прекрасному белому телу алыми лентами стекала кровь... 

Так отомстила ингушка Лэля за смерть любимого человека. Проходило время. Умирали одни поколения, нарождались новые, но не забыл народ Лэли. 

И теперь еще в глухих горах в протяжном и заунывном пении прославляется верность Лэли, хватает за душу песня и будит в груди диких горцев волну страстей.