Табунщики Даука и Буцка дулись друг на друга. И вся-то история загорелась из-за пустяков: Даука выразил порицание Буцка за то, что последний оседлал вороного коня из табуна и ездил на нем, пока Даука находился в отлучке в соседнем ауле.
А конь-то вороной, с белым пятнышком на лбу, лучший скакун в табуне, принадлежал далекому родственнику Даука.
Уже давно Буцка лелеял в душе мысль поездить на этом коне и только ждал отлучки товарища.
И вот в один из вечеров, когда Даука, большой любитель пображничать, отправился в соседний аул, он и решил привести в исполнение задуманное.
Буцка поймал коня, оседлал его, вскочил и вихрем понесся по полю.
Никогда его душа не испытывала такого чувства радости, как теперь, когда вороной скакун, вытянув шею и раздувая ноздри, мчал его по степи, подобно вихрю.
Буцка гикал, на всем скаку сбрасывался с коня, а затем обратно вскакивал, кидал на землю папаху и, изловчившись, подымал ее, мчался на коне, останавливал коня сильной рукой на всем скаку, тот замирал как вкопанный, закусив удила и подняв голову.
Буцка был лихим наездником. Но он был беден и с завистью смотрел на своих более счастливых товарищей, которые могли хвастаться своими конями и оружием.
И вот, чтобы как-нибудь раздобыть денег для приобретения этих столь заманчивых для всякого настоящего джигита предметов, Буцка и решил сделаться общественным табунщиком.
Едва-едва Буцка успел немного поводить коня, чтобы дать ему остыть, и расседлал его, как на беду появился Даука, будто свалился с неба, как снег на голову. Его в ауле постигла неудача, и он был очень зол.
Еще издали Даука начал объезжать табун, всматриваясь, все ли в порядке.
Как вдруг видит: вороной конь стоит, фыркает, потряхивается, катается по траве, и с коня валит пар.
Даука ничего не сказал. Что-то промычал про себя, кинул лишь едва заметный гневный взгляд в ту сторону, где находился товарищ. •
Подъехав к Буцка, Даука бросил на него быстрый, пронизывающий взгляд. Тот отвернулся в сторону, сплюнул, пустив тоненькую струю слюны сквозь два передние зуба и, сделав беззаботно-равнодушный вид, спросил:
— Что нового?
— Ничего!.. — ответил так же внешне спокойно Даука, в то время как внутри у него все клокотало от бешенства.
— Все здоровы?
— Здоровы!..—ответил снова Даука, подумав про себя: «Ишь ты, собачий сын!»
— Хорошо угостили?
— Дай Бог, чтоб в царстве мертвых их так угощали!..—зло крикнул Даука, щелкнул плетью и уехал прочь.
Прошли целые сутки, прежде чем Даука заговорил о коне. Целые сутки он переваривал в себе злость, пока, наконец, не спросил:
— Буцка, а кто ездил на вороном коне?..
— А что? — спросил Буцка тем же небрежно-равнодушным голосом, отвернувшись в сторону и как бы всматриваясь в какой-то черный предмет, вырисовывавшийся вдали в том месте, где степь и небо, сливаясь, образовывали изогнутую линию... — Я поездил немного... лошадь хорошая, хотел испытать...
Даука вскипел.
— Так знаешь, что я тебе скажу: эта лошадь пущена в табун не для того, чтобы ты на ней ездил. Заруби это себе на носу...
Буцка вспыхнул, и неизвестно, чем бы кончилась эта ссора, если бы в это время к табунщикам не подъехало несколько всадников.
— Хороших дней вам, славные табунщики!..— обратились приезжие с приветствием.
Даука и Буцка бросились принимать гостей.
Но когда гости уехали, товарищи все же не помирились...
Буцка был хотя и беден, но очень самолюбив. Среди товарищей он слыл за вспыльчивого, готового обидеться из-за пустяка и из-за пустяка же броситься с кинжалом. Поэтому товарищи его недолюбливали, а это делало его еще более раздражительным и подозрительным.
Так и теперь, он почувствовал кровную обиду от замечания товарища, но смолчал, так как ничего не может быть для горца священнее гостя, и он покрыл бы себя несмываемым позором, если бы в присутствии гостей начал сводить с Даука счеты.
Но когда гости уехали, Буцка не находил себе больше места. Куда бы он ни шел, везде его терзало сознание перенесенной им обиды. Ему начинало казаться, что Даука в душе смеется над ним и считает его, наверное, трусом.
Если бы к его обнаженной груди кто-либо приложил раскаленное железо, наверное, оно бы не так жгло, как эти мысли.
И Буцка решил так или иначе выказать себя перед Даука в истинном свете.
Как-то, завязав разговор с Даука о самых посторонних, малозначащих вещах, он неожиданно перевел беседу на вороного коня.
— Прошлый раз, Даука, ты чрезмерно выбранил меня за вороного коня, в тот час я тебе ничего не ответил, приехали гости, но должен тебе сказать, что твои слова были очень плохие слова...
— Плохие или хорошие,—ответил спокойно Даука,— но повторяю их и теперь. Я знаю, что говорю. Я тебя предупредил. А я не люблю повторять два раза одно и то же.
— А ты что из себя представляешь? — побагровев, вспыхнул Буцка.—Ты что! Пристав что ли?! Таких, как ты, я много видел...
— Не лай попусту!—опять сдержанно ответил Даука.— Твой лай к добру не приведет!..
Слово за слово,—засверкали кинжалы, и Даука и Буцка, как два разъяренных барса, кинулись друг на друга.
В пылу схватки Даука поскользнулся, и вне себя Буцка нанес ему страшный удар по голове, раскроив череп.
Даука упал на землю, чтобы больше уже никогда не встать...
Была ночь. Величественная кавказская ночь. Тишина. Прохладный ветерок дул с гор. Сверкали звезды. Полный месяц, как круглый блестящий шар, катился по небу.
В полуверсте от стоянки табунщиков был расположен аул. Оттуда доносился лай собак, то усиливавшийся, то стихавший.
Буцка вытер травой кинжал и засунул его в ножны. Тяжело стало у него на душе.
Молча стоял он около трупа убитого, постепенно приходя в себя и чувствуя всю непоправимость роковой ошибки.
— Что делать теперь?—думал он и не находил ответа.— Заплатить за кровь?—Где ж! Это сколько же нужно заплатить?— Если б он продал все свое имущество и имущество немногих своих дальних родственников, то и тогда платы за кровь Даука не хватило бы.
Выдумать какую-нибудь историю,—ничего не выйдет... Не проведешь...
Буцка тяжело вздохнул. Поднял голову к небу, родному небу, которое сверкало миллионами ярких звезд, но оно было немо и безучастно... И понял он, что так же холодно-безучастна к нему судьба...
Темный лес могучей стеной вырисовывался вдали... И понял Буцка, на какую житейскую тропу толкает его злой рок, понял, и решение, в котором была роковая безнадежность, стало зреть в его груди...
