Кануков Инал Дударович 

Когда две недели тому назад я подъезжал к аулу, куда мы переселились только недавно, на меня нашло уныние. Это чувство было вызвано мрачным, непривлекательным видом аула. Смотря на него, я невольно вспоминал с удовольствием прежний наш аул, в котором провел столько отрадных дней. Вспомнил ближайший лес, куда уходил я за орехами, речку, где купался я часто, мельницы, под которыми мне неоднократно приходилось лазить за рыбою; вспомнил те вишневые и те грушевые деревья, которые росли в маленьком нашем саду, прилегавшем к нашей сакле. 

Ничего подобного не замечал я в новом нашем ауле. Я не видел в нем также и того довольства, которое заметно в аулах по дороге от Владикавказа. 

Проезжая через них, я видел большие гумна, наполненные огромными скирдами пшеницы; видел на речке множество мельниц, весьма порядочных; видел дома европейской постройки, покрытые черепицей, и маленькие, аккуратно содержимые садики перед этими домами. Словом, видно было по всему, что там жители стараются обставить свою жизнь по возможности лучше, удобнее. 

А тут представились только жалкие сакли, мрачно глядевшие своими одиночными крошечными окнами из-под соломенных крыш. Сколько я ни старался, не мог увидеть ни одного деревца и — увы! — ни одного гумна со скирдами, как в соседних аулах. 

Когда я въехал уже в аул, мне стало еще грустнее, потому что ближе присмотрелся к саклям, лепившимся по обеим сторонам улицы. Сакли почти все были плетневые, вымазанные или глиною, или же коровьим пометом. Мне казалось, смотря на них, что если подует порядочный ветер, то он разнесет их по полю со всем домашним скарбом. 

Улица, по которой я ехал, была пуста, и, казалось, весь аул вымер. Только несколько дворняжек, растянувшись посреди улицы, грелись на солнце. Увидев мое приближение, они кинулись мне навстречу, причем одна из них вцепилась в хвост моей лошаденки и вырвала клок волос. 

Два маленьких мальчика, а может быть, девочки — не могу утвердительно сказать, потому что костюм их был неопределенный,— копались в лужице, образовавшейся от вчерашнего дож-ля. Они усердно лепили горки из грязи; но, увидев мое приближение, они бросились бежать, оставив свое занятие, и очутились в ближайшем дворе. Вероятно, они испугались моего русского костюма. 

— Эй! Сайдус! Сайдус! Твоя чушка! — кричали они мне вслед, стараясь попасть в меня комками грязи. 

Куры с цыплятами в чем-то копались, да прошла с кувшином воды какая-то женщина,— вот и все встречи при въезде моем на новое местожительство. 

Наконец, по указанию одного мальчика, я достиг нашего двора. Двор этот мало отличался от соседних дворов и по величине, и по конструкции; две сакли, из которых одна о двух помещениях: одно называется уат, а другое тæвдгæнæн. 

В уат'е, как это и всегда бывает, помещаются женщины; тут же на нарах, вдоль стены, возвышаются один на другом тюфяки, затем выше одеяла, и, наконец, все это завершается подушками. Вдоль стены, противоположной двери, всегда во всяком уат'е красуется сынтæг (огромная койка, которая тоже заменяет и диван); за сынтæг'ом, на нарах вдоль стены, расставлены сундуки, по порядку своих размеров. На стене же этого помещения часто висят доспехи хозяина, как, например, ружье, шашка, пистолет. Назначение всякого тæвдгæнæн'а то, чтобы это помещение, которое всегда прилегает к уат' у, согревало зимою семью от холода, для чего в тæвдгæнæн'ах всегда устроена печка или огромный камин. Тæвдгæнæн не нововведение между осетинами: он с давних пор между ними распространен. Летом тæвдгæнæн служит складочным местом всякого домашнего скарба, и в эту пору года живут в нем редко. Но за неимением другого помещения, более удобного, я поселился в тæвдгæнæн'е, причем, вместо мебели, Окружают меня всякого рода кадки и другие принадлежности домашнего обихода. 

Необходимая пристройка всякого осетинского жилья есть хæдзар. Хæдзар служит, с одной стороны, кухней, с другой — помещением работников у узденей. Что же касается до хæдзар'ов у чернолюда (сау адæм), то они служат помещением всей семьи в продолжение дня. К хæдзар'у нашему лепится курятник плетневый, в котором живет два десятка кур, надоедающих мне своим кудахтаньем. За курятником тянется навес для ароб (уæрдондон, что в переводе значит: место для ароб). 

Кунацкой у нас не оказывается, между тем как кунацкая составляет также почти необходимую пристройку всякого порядочного двора. И все это окружено плетневой низенькой огорожей. А другие и того не имеют. Вон, например, напротив нас живет Казн, так он со всею семьею помещается в одной маленькой плетневой сакле. У него нет стойла и даже курятника, как у других, и одинокая сакля его торчит почти посреди улицы без всякой огорожи... 

Скука... Невыносимая скука!.. Первые полторы недели еще кое-как прошли, но теперь нет возможности совладеть со скукою... Никто не посещает меня, да и сам я никого уже не посещаю: со всеми родными и знакомыми уже повидался неоднократно. 

В первые дни моего приезда время проходило еще сносно. Придут несколько женщин-родственниц поздравить меня с приездом. Первым долгом они обнимали меня троекратно, приговаривая: 

— О мое солнышко!.. Мой ясный день!.. Как ты вырос! Какойты большой стал!.. 

Потом желали мне быть инæлар'ом (генералом) или офицером. У нас, в особенности женщины, никак не могут допустить, чтобы, учась у русских в школе, не получить офицера. 

— А какой ты мне сделаешь подарок, когда сделаешься офицером? — обыкновенно спрашивает посетительница.— Уж ты мне привези башмаки, чтобы я носила их в знак памяти, или же привези мне платок шелковый, а вот моему маленькому Бибо — сапоги. 

— Хорошо, хорошо,— говорю я обыкновенно на это. 

— Да не забывай нас, когда сделаешься офицером,— добавляет она,— а то вот сколько наших в России пропало, как только получили офицера. Позабыли даже своих родных и не помогают им! 

И в этом я их уверяю. 

Потом, поболтав между собою об аульных новостях, до которых, скажу мимоходом, наши женщины большие охотницы, они расходятся по домам. 

Или же, если женщин нет, придет какой-нибудь мужчина и поздоровается, взявши за руку, но никогда не обнимается, как женщина. Станет он расспрашивать точно таким же образом и прежде всего, конечно, спросит: 

— Скоро ли будешь офицером? 

— Скоро,— отвечаю я на это. 

— Это хорошо,— говорит он,— только не забывай своих,— добавит он и так же сошлется на тех офицеров наших, которые, по его выражению, улупа хæрынц (т. е. прокучивают свое жалованье) и пренебрегают своими. 

Попросит и он себе подарочка. Обыкновенно, если посетитель старик, то я уже заранее знаю, что он попросит трубку, оправленную серебром; если молодой — попросит или кинжал серебряный или же газыри серебряные. Пообещаешь им, и они разойдутся, довольные мною. 

Таким образом, благодаря посетителям и посетительницам, проходила моя монотонная аульная жизнь. Но теперь, так как никто уже не стал посещать меня, то и скука вполне овладела мною. Напрасно я принимаюсь за чтенье — не помогает. Единственные гости, которые еще посещают по временам мою обитель,— это телята; во время жары, спасаясь от оводов и комаров, они вбегают с шумом в открытые двери моего тæвдгæнæн'а и нарушают тишину моей отшельнической жизни... 

Проснувшись, я взглянул в окно. Прежде всего в глаза мне кинулся наш аульный холм,— этот холм² у меня как бельмо на глазу,— на котором толпа мужчин о чем-то шумно разговаривала. На мой вопрос, что за сборище, брат мне сказал, что то собрались старшины и судья, так как нынче «суды бадыны бон у» (т. е. сегодня день заседания). Я вспомнил, что в аулах теперь введены правильные судебные заседания. 

«Пойду-ка посмотрю, о чем говорят»,— подумал я. Оделся, умылся, пошел на холм. 

Все приветствовали меня с добрым утром. Те, которые сидели, приподнялись со своих мест и предложили мне сесть. Я отказался, как требовало приличие, так как я был моложе их. 

— Будет сейчас заседание суда,— обратился ко мне один знакомый старик, бывший членом суда.— Ты ведь по-книжному знаешь и, вероятно, всякое дело понимаешь лучше нас: так, где случится, там можешь направить нас на путь, если будем ошибаться. 

Я согласился присутствовать в их заседании, но не с тою целью, чтобы наставлять старцев велемудрых, ибо не к лицу было бы мне, безбородому мальчику, по их выражению, научать стариков, видавших многое на своем веку, уму-разуму. 

Вообще считается нескромностью со стороны молодого человека участвовать в разговорах со стариками и даже слушать их мудрые речи. 

— Пошел вон отсюда! — говорят обыкновенно эти мудрецы любопытному безбородому, который осмелится заслушаться их разговора.— Ведь ты не старик. Стыдно тебе при стариках. 

Настоящее же предложение мне было сделано из вежливости. 

Среди общего разговора раздался голос одного старика, который спросил, все ли налицо судьи. Оказались все налицо. 

— Идемте же в судебный дом,— сказал тот же старик, и все сошли с холма. 

Я тоже последовал за ними, и мы направились к кунацкой аульного старшины Кургоко. Судьи разместились на диване, который есть необходимейшая принадлежность всякой кунацкой, по старшинству. Мне принесли маленький низенький табурет, на котором я поместился ниже всех, так как был моложе всех, да и было бы величайшей нескромностью с моей стороны, если бы я сел среди стариков, хотя бы они и предлагали это. 

Всех судей числом пять; они все старики, исключая одного, самого хозяина кунацкой, Кургоко, которому не больше лет тридцати. Аульный крикун, опершись на свою длинную суковатую палку, стал у дверей. 

Мальчик-писарь, принявший эту должность на три месяца, сел перед судьями и, развернув журнал, в котором записывались решения дел аульных, положив чернильницу на пол и вооружившись пером, принял выжидательную позу. 

— Эх, какой мы, право, дрянной народ,—сказал один из стариков.— Не заведем себе не только дом для суда, но даже такую незначительную по своей стоимости принадлежность, как стол, который необходим для писаря. 

— Да и то правда,— подтвердил другой.— Посмотреть в других аулах, так все не то, что у нас. Там есть и отдельно построенный для суда дом, есть и стол, и писарь не пишет так, как у нас, на коленях, и чернильницу не ставит на пол. И мечети у них хорошие, крытые черепицей или железом; а у нас что есть? Есть мечеть, и та не крыта вот уже второй год, а что стоит покрыть ее соломой? А что касается до тебя,— обратился он к писарю,— так мы тебя насчет платы за твои труды не обидим. Тебе за три месяца следует 10 руб. и по мерке пшена, и мы тебе это дадим. В этом же роде говорили и другие присутствующие в кунацкой, и бог знает, до каких пор длились бы эти разговоры, если б один из судей не заметил: 

— А скоро ли начнем дела-то решать? 

Судьи приутихли. Некоторые при этом вынули изо рта свои трубочки, из которых они выпускали дым махорки,— явились челобитчики. 

Это были два парня: один из них, Уруц, принес жалобу на Бибо за то, что последний еще при жизни отца его задолжал ему восемь руб., которые и по настоящее время не отдает ему, Уруцу. Один из судей обратился к Бибо, стоявшему у дверей, с вопросом, почему он не отдает долга Уруцу? 

— Зачем же я буду отдавать, когда не я ему должен, а онмне должен четыре рубля,— сказал на это Бибо. 

Уруц, в свою очередь, взваливал долг на Бибо, Бибо на Уруца, и, таким образом, прения ни к какому результату не приходили. 

Судьи, стараясь как-нибудь покончить это дело, потребовали у них свидетелей, но свидетелей не оказалось как у одного, так и у другого. Как ни судили, ни рядили, все ж таки ни к какому окончательному результату не приходили. Вконец измучились старцы, так что на лицах их показался пот. 

Довольно! — сказал один из судей, видя бесплодность прений.— Довольно: ничего не выйдет. Бьем, бьем солому, а зерна все же нет. Толкуем и толкуем много, а все же ничего путного не выходит. Ну, согласились бы хоть на мировую, что ли, но и этого не хотят. 

— В таком случае, пусть присягу примут,— сказал другой старик, утирая пот с лица. 

— Маци! — обратился он к крикуну, который все это время стоял у дверей и флегматически покуривал.— Сходи за муллою, да только скорее. 

Крикун безмолвно повиновался и вскоре возвратился, сопровождая нашего аульного муллу, который, прихрамывая на одну ногу, нес под мышкой коран. 

— Асалям алейкум! — произнес протяжно мулла, входя в храм правосудия. 

— Алейкум салам! — ответили на это протяжно старцы, приподнимаясь с своих мест. 

— Сядь, мулла, вот тут,— сказали ему судьи. 

Мулла сел на указанное место. Ему объяснили повод, по которому его призвали. 

— Как! Из-за такого маловажного дела приводить к присяге! — воскликнул мулла, окидывая удивленным взглядом присутствовавших судей.—Судьи,—обратился он к ним,—вы должны быть осмотрительней относительно присяги: присягу вы должны дозволять только в крайних случаях, при важных делах, иначе какой же страх будет иметь наш народ и какое он будет питать уважение к преславному святому корану, когда эта книга при всяком маловажном деле будет, как бы в шутку, разворачиваться для присяги?! Опомнитесь, судьи! Подумайте, что это дело важное. Что же касается до меня, то я не беру на себя греха и не стану в таком ничтожном деле раскрывать коран и приводить к присяге. 

Сказав это, мулла замолчал. Судьи, опустив головы, как будто о чем-то призадумались. Некоторые из присутствующих поддержали слова, сказанные муллою, а один из них пришел даже чуть не в ярость. 

Вы не знаете и не понимаете священного значения присяги! — кричал он на всю кунацкую.— Вы на то судьи, чтобы... 

— А тебя кто спрашивает? — перебил его один из старцев, выходя из задумчивости.— Ступай отсюда, козлиная ты борода, пока тебя не вывели. Или ты пьян, или сумасшедший! 

На эти последние слова тот стал было возражать, но по приказанию старшего из судей был выведен из кунацкой. 

— Если уж так,—сказали судьи,—так пусть идет дело это на решение в город... 

В это время, когда еще заседание не должно было прекратиться, в дверях кунацкой показался сын Кургоко, который нес маленький круглый столик с разрезанным пирогом. За ним выступал другой мальчик, с медным чайником в одной и стаканом в другой руке. 

— Ба! Берекет! Берекет!—воскликнули некоторые, резко переменяя тон и обративши взоры на пирог, начиненный сыром. 

Ну теперь довольно! Пора прекратить прения,— сказал Кургоко,— нужно и горло промочить... 

Да... кричали порядком,— сказал один из почтенных старцев.— И ведь этакие собачьи сыны! Ничего не поделаешь с ними, с такими упрямцами... 

— Вы делаете то, что в состоянии,—сказал кто-то из-за кунацкой, где тоже собралась порядочная толпа. 

— Сколько есть умения и сил, стараемся,— ответил польщенный старец. 

— Бери, бери! Нечего там много разговаривать,— говорил Кургоко, протягивая к старцу стакан, наполненный аракою. 

— Да ты что мне подаешь,— сказал старик как бы несколько обиженным тоном, отодвигая от себя стакан,— ты дай вот сперва Саге: он старше меня. 

— Он уже пил,— говорил Кургоко, Ну, так дай бог вам берекет,— говорит старик, взявши стакан с сияющим видом.— Дай бог, чтобы твои дети все здоровы были и чтобы вот этот маленький бичо сделался большим мужчиною. 

Говоря это, он поднес стакан к губам маленького сына Кургоко, но тот отвернулся от стакана. 

— Не пьешь араки? Ах, маладец! Ну, да милость божья снизойдет на тебя³ ,— обратился он к нижесидящему судье. 

На здоровье! — отвечает последний,— и пошла круговая попойка... 

Сегодня я писал у своего окна и не заметил, как подошел ко мне старик Мосе. Он долго и внимательно смотрел на то, как я писал. 

— Что же ты меня, старика-то, не научишь писать по-книжному? Разве я не могу научиться? 

— Как не можешь? Но на это есть сперва особая книжка (я объяснил ему значение азбуки). 

— Эх, а как бы мне, старику, хотелось выучиться по-книжному! Если бы знал я читать, я бы взял самую большую книгу и читал бы ее... А то, что я теперь на самом деле? Ничто... Хоть и старик, но ничего не знаю, а вот ты еще молодой, а знаешь все, как черт. Вот ты теперь пишешь какие-то каракульки, и удивительнее всего для меня, как ты по этим каракулькам узнаешь разные имена. Где написано имя Саге, там уже не прочтешь Мосе... Что сегодня написал, то можешь сказать слово в слово через три-четыре дня. А я ничего не понимаю в этом и смотрю с бараньей тупостью. Видно, жальче нас народа и бог не создавал. 

Говоря это, он грустно покачал головой. 

— Оставь-ка лучше писать и возьми книжечку да переведи мне какой-нибудь чудесный рассказ (æмбисонд). 

Мосе — страстный охотник слушать æмбисонд'ы. Он меня посещает почти каждый день с тех пор, как я ему однажды перевел отрывок из странствований Улисса. Теперь я взял и перевел ему сказку братьев Гримм «Дедушка и внучек». Мосе слушал с большим вниманием, и, когда я кончил, он воскликнул: 

— Арæби!⁴ Какая истинная правда! Есть и у нашего народа такой же æмбисонд,— и он рассказал мне следующую сказку, в которой нельзя, в самом деле, не заметить поразительного сходства со сказкою Гримм. 

Старик и его сын. У одного сына состарился отец и вместе с тем ослеп. Старик, да к тому же слепой, не мог больше работать и потому сидел всегда во время работ дома. Сыну надоело смотреть на то, как престарелый отец его сидит без дела и не помогает ему ни в чем, и он сказал однажды про себя: «Вот теперь отец мой состарился, и я не знаю, какую он мне пользу еще может принести. Я думаю — никакой. Так зачем же он будет даром есть мой хлеб? Дай-ка я сброшу его с высокой скалы, чтобы и о смерти его никто не узнал». 

Затем он зашил старика-отца в телячью шкуру, сплел корзину и, положив его в нее, понес на высокую скалу, чтобы сбросить его оттуда. На пути старик заговорил из корзины: 

— Эй, мой сын! Ты устал, неся меня на своих плечах? 

— Ничуть,— отвечал сын. 

— Ну, хорошо, мой сын, мое солнышко, хорошо, что ты не устал. Но только прошу тебя, когда ты меня сбросишь со скалы, то не бросай корзины, в которую ты меня посадил теперь, чтобысбросить меня со скалы. Ты не бросай ее со мною. 

— Зачем ты это говоришь? — спросил он. 

— Как зачем? Затем, чтобы твоим сыновьям, когда они возмужают так же, как и ты, и ты сам постареешь так, как я, не пришлось плесть новую корзину, в которой бы тебя, как и ты меня теперь несешь, принесли, чтобы сбросить тебя со скалы. 

«Ах! Ведь отец прав»,— подумал сын и понес старика-отца обратно и с тех пор стал относиться к нему с таким почтением, какого прежде никогда к нему не имел. 

Вчера у соседа, Дзарахмата, был праздник. Он праздновал рождение своего сына, который появился на свет вчера же. 

Веселье длилось до самого позднего вечера. 

Посреди двора были устроены танцы, в которых принимала участие одна молодежь. Мужчины пожилых лет, образовав кружок и взявши друг друга под руки, кружились на одном и том же месте и пели какую-то несвязную песню про белого быка (урс гал). Они горланили до тех пор, пока им из сакли не вынесли жаренных на масле пирогов (уæлибæхтæ) и чайник араки. Из: пирогов на этот раз до места назначения дошло только два, так как один из них, как это случается весьма часто при таких праздниках, был похищен дорогою толпою голодных мальчиков, которые и съели его мигом за курятником. 

Под навесом уæрдондон'а несколько девушек, качаясь на качелях, пели песню: 

О Мады Майрæм! 

О фыды хицау! 

Кæй радтай — цæринаг⁵  

При таких же торжественных случаях девицы обыкновенно» поют общеупотребительную между ними только следующую песню: 

Уæлæ халон фæтæхы. 

Уый йæ дзыхы цы хæссы? 

Уый йæ дзыхы хъæмпы хал. 

Хъæмпы халæй цы казны? 

Ахстæттæ дзы скæна. 

Ахстæттæй та цы кæны? 

Лæппынтæ дзы рауадза. 

Лæппынтæй та цы кæны? 

Хуымæллæгмае сæ арвита. 

Хуымæллæгæй цы кæны? 

Бæгæны дзы сфыца. 

Бæгæныйæ цы кæны? 

Хистытæ дзы фæкæна.⁶  

Чтобы сохранить правильный выговор этой песни, я пишу ее на туземном же языке. 

Обыкновенно к концу этой песни прибавляются разные просьбы, относимые к вороне. Интересно бы знать происхождение этой песни. Я сомневаюсь, чтобы она была чисто народным произведением, ибо подобный склад и размер стиха не в духе осетинских произведений. 

Со всех сторон шли женщины в лучших своих нарядах, чтобы поздравить хозяев с благополучным окончанием родов и появлением на свет мальчика, а не девочки. Они шли не с пустыми руками, но каждая несла с собою хуын (три пирога, жаренные на масле или испеченные в золе). Эти приношения уничтожались принимавшими участие в веселье мужчинами. Веселье длилось почти до самой полночи... 

Вот и теперь слышится звук разбитой гармоники, хлопанье з ладоши и звон таза, который играет роль барабана. 

У меня нашелся теперь в ауле приятный собеседник. Это наш сосед Хатацко. На полевую работу он не выходит, потому что у него болят ноги, вследствие чего он ступает всегда пригнувшись, словно крадучись. Несмотря ни на какие жары, я всегда вижу его в шубе. 

— Зачем ты ходишь в шубе в такую жару? — спрашиваю яего. 

— Как зачем? Так, чудак, прохладнее,— отвечает он. 

Он кое-как говорит по-русски; участвовал неоднократно в слепцовских делах и с особенным восхищением вспоминает о храбрости Слепцова и быстроте его серого коня. 

Живет Хатацко не бедно и даже с достатком. В рабочую пору из мужчин его только одного можно видеть в ауле, да разве еще старого кузнеца Даута, у которого Хатацко просиживает по целым дням и проводит с ним время в болтовне. Если же Хатацко не в кузнице, то наверное его можно видеть на холме, где он сидит, сгорбившись, с своей неразлучною дочкою, которая сопровождает его совершенно нагою, хотя ей уже лет шесть. 

— Отчего ты не одеваешь ее? — спросил я Хатацко. 

— Она еще не нуждается в одежде: она еще маленькая, и нестыдно ей ходить в таком виде, а вот как подрастет, так я ее разодену на славу и выдам замуж за хана или пашу,— так ведь, дочка? — обратился он к ней, шлепая ее по голому телу. Та кричит. 

Сегодня меня кто-то окликнул с холма. Я выглянул в окно — Хатацко, по обыкновению, сидит на холме и зовет меня к себе, махая своим костылем. 

— Подь сюда! Подь сюда! — кричал он мне. 

Я отправился, хотя жара была невыносимая. 

— Тебе, видно, скучно? — спросил он меня, когда я с ним поздоровался.— Я знаю, ты не привык к нашей собачьей жизни. 

— После того, как ты изнежился у русских, наш черствый чурек и наша дымная сакля покажутся невыносимыми, я знаю. Но что же делать: мы народ бедный. Работаем, как волы, а все-таки никакого берекета нет,— и это оттого, что не умеем жить. 

Сказав это, он грустно покачал головой и замолк. Я тоже молчал. 

— Да что ты нынче такой хмарный?—обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, продолжал — Это не годится, нужно быть всегда веселым, разговорчивым, шустрым, не то, право, тебе можно какую-нибудь болезнь получить. Возьми меня в пример: я во всю жизнь не предавался печали,— продолжал он серьезно, говоря на родном языке,— не предавался печали, хоть и остался таким же круглым сиротою, как и ты, да еще при худших обстоятельствах, чем ты с братом. 

Мне было тогда восемь лет, брату шесть. Отец нам почти ничего не оставил по смерти. Единственная лошадь, на которой он ездил, была вскоре продана, как и оружие его, оправленное в серебро. Нас приютил один родственник, и мы стали жить у него; но какое же житье сироты в нашем народе? Потаскался по задворкам, испытал много оскорблений и всяких побоев от своих сверстников, но никогда не унывал: я старался своим обидчикам отплачивать тем же. Впоследствии я стал выделяться между своими товарищами своим проворством и смышленостью, терся во время игр и танцев между молодежью и научился так играть и танцевать, что меня полюбили старики нашего аула и стали за меня заступаться, когда кто-нибудь, бывало, обижал меня. Лет тринадцати я уже стал принимать участие в полевых работах, как и мой брат,—мы погоняли волов во время пахоты. Потом со временем мы сами пристрастились к работе и стали самостоятельно жить и работать. Но в работе я отставал от брата. Мне все хотелось послужить у русских, и я, действительно, служил примерно, но богу угодно было послать на меня проклятую болезнь, и я вот в 30 лет уже негодный человек. Во всяком случае, нечего мне роптать. Мы, слава богу, живем с достатком, благодаря трудолюбию брата. А отчего он стал таким хорошим работником? Оттого, что он не увлекся, как я, молодечеством, не погнался за джигитством. А что было бы, если бы и он, как я, пристрастился к верховой езде, чем и как бы мы теперь жили? 

Так же, как твой дядя Тего, который не кто иной, как негодный шалопай, проводящий время в бесцельных разъездах. Теперь времена другие настали, дорогой Бобо, времена джигитства миновали... Пора расстаться с оружием и взяться за соху. 

— Меня удивляет,— продолжал он,— как твой младший брат еще не хочет понять, что продавать отцовское оружие совсем не грешно. Отчего он не хочет продать его и на вырученные деньги не купит хотя бы корову? На кой конец оно будет торчать на стене вашего уат'а, на добычу ржавчине, когда маленькие ваши сестры просят есть? Удивляюсь! Оставил бы эту дурь! По моему мнению, гораздо было бы благоразумнее как можно скорее сбыть его с рук, пока, может быть, кто-нибудь купит его, или бы, наконец, снес вон к Дауту, и он бы сковал из него серп или косу,— и то лучше, чем оно будет на стене торчать. Вот еще что скажу: наша молодежь все еще и теперь склонна иногда к воровству. Это гнусное занятие, разоряющее других, должно презирать, а не считать за молодечество. В настоящее время на джигита, разъезжающего на своей лошадке по аулам с оружием, я смотрю как на человека вредного, бездельного, который, шатаясь по домам, объедает других... 

Все это говорил Хатацко с полным убеждением и даже с некоторою язвительностью. Я не ожидал от него столь резких приговоров над молодечеством, освященном предками, не предполагал в нем таких здравых мнений о том, что в настоящее время ;наш якорь спасения — работа и работа... 

С некоторого времени я стал посещать холм. Там форум аула, там можно наслышаться всяких новостей и æмбисонд'ов от болтливых стариков, там можно услышать решения общественных и частных дел. Я так часто стал посещать холм, что неоднократно слышу от своего брата: «Зачем ты все ходишь туда? Стыдно тебе со стариками там болтать». 

Я знаю, почему делается это замечание. Высшее сословие считает унизительным для себя ходить на холм, так как туда собираются люди из низшего сословия. Но я, конечно, нимало не обращаю внимания на это предубеждение и все-таки хожу на холм коротать скучные дни аульной жизни. 

Вот и вчера просидел я там целый вечер и услышал много занимательных рассказов. Между прочим, вот что рассказывал один старик. 

Недалеко от нашего аула есть огромное болото, поросшее камышом. Болото это, как известно, образовалось на месте старого нашего аула. Рассказчик уверял, что в этом болоте живет чудовище непомерной величины, чудовище это — залиаг калм⁷ . Этот залиаг калм издает странный рев, похожий на рев буйвола; на голове имеет золотой таз. Как-то слух об этом чудовище распространился и по другим аулам. Любопытные из соседних аулов приходили неоднократно поглядеть на это чудовище, и некоторым, как уверяли они, удалось видеть его. Рассказы таких очевидцев распространили в народе ужас, и вот однажды решили убить это чудовище, чтобы оно не наделало, паче чаяния, каких-либо неприятностей. Для этого почти весь наш аул и некоторые из соседних аулов отправились с заряженными винтовками на место, откуда, по уверениям очевидцев, должен был показаться залиаг калм. Десятки винтовок уставились наготове по тому направлению, откуда он должен был показаться. 

В безмолвном, напряженном молчании смотрели они в болото. Вдруг раздается знакомый рев, и вслед за тем раздались выстрелы; но чудовище не убито, потому что оно не показалось. Говорят, кто-то ехал мимо этого болота и заснул в арбе. Когда раздался как раз над его ухом этот страшный рев, слышный за двадцать пять верст, то он, в испуге выпрыгнув из арбы, бежал до тех пор, пока не упал замертво. 

Это явление, наводящее на суеверных горцев такой страх, можно объяснить, как мне кажется, весьма просто. Так как дно болота покрыто густым слоем тины, то ключевая вода, проходя через эту тину, производит звук, который, конечно, не так силен, чтобы слышен был за двадцать пять верст. Но суеверное воображение горца дает самым простым явлениям природы чудовищные объяснения. 

Потом зашла речь о небесных светилах. 

— Как ты думаешь, где теперь солнце скрылось? — спросил я у одного. 

— Известно, в море,— ответил тот с самоуверенностью.— Где же иначе и скрываться ему? — продолжал он.— Если бы оно не погружалось в море, то был бы потоп, потому что воды набралось бы столько, что она вышла бы из своих берегов и затопила бы нас. А солнце своим жаром уничтожает много воды. 

Я стал ему объяснять, как умел, что солнце не погружается в море, что оно неподвижно, что оно больше земли, что земля вращается около солнца... 

— Э, нет! Что ни говори, а земля никак не вертится,— перебило меня несколько голосов.— Как же мы в таком случае никуда не падаем? 

Я стал объяснять. Круглоту земли, между прочим, признали, но никак не хотели верить тому, чтобы земля вертелась вокруг такого незначительного по своей величине тела, как солнце. 

— Уж ты нам что ни говори, а деды наши лучше ваших книг знали. Мы говорим то, что говорили наши деды и прадеды. 

Протестовать против дедовских традиций с моей стороны было бы и некстати, и неосторожно, ибо я навлек бы на себя сильную неприязнь стариков; пожалуй, назвали бы еще гяуром. Поэтому я замолчал. 

— А из чего сделаны луна и звезды? — спросил какой-то любопытный. 

— Они созданы богом из чесноку,— объяснил другой.— Каким образом это так устроено богом, об этом предки каши ничего не знали, но говорят, что действительно из чесноку. 

Я улыбнулся. 

— Смейся, смейся! — обратился ко мне тот, кто объяснял состав звезд,— а все же наши деды не ошибались, ибо они научились сами от дедов, а те от своих дедов, и так от самого Атана и Амана (Адама и Евы), которые, как самые близкие люди к богу, знали очень хорошо, как сотворено все видимое. 

— А небо как устроено? — спросил тот же любопытный. 

— Небес всех пять: из них первое состоит изо льда, второе из меди, третье из серебра, четвертое из золота, а пятое из чистого брильянта. 

— А как же ледяное небо не тает от солнца? — допрашивал все тот же. 

— А уж это так бог устроил,— пояснил с важностью знаток. 

Другой: 

— А отчего происходит гром? 

Это трудно объяснить... Говорят, что по небу катятся камни, но навряд ли это так... А вот слышали ли про чудо: там, где ударит гром, оказывается часто стальная цепь. В одном ауле, кажется, Даргавсе, около стога сена ударило громом. Стог сгорел. 

Когда хозяин стога пришел на место несчастия, то нашел там стальную цепь; он взял ее и повесил в своей сакле над очагом,, как простую цепь. Однажды над очагом на этой цепи он варил в котле свиное мясо,— хозяин был христианин. В то время, когда вода в котле уже вскипела, капля ее как-то попала на цепь. Как только это случилось, цепь, к удивлению семьи, сидевшей у очага, раскачала котел и, опрокинув его, обдала варом всю семью. 

— Аллах, аллах! — произнесли некоторые из слушателей. 

Потом, сбросив с себя нечистый котел, цепь, как змея, обвилась вокруг перекладины, на которой он висел. Хозяин, смекнув, что это цепь не простая, снял ее и понес к речке, чтобы смыть с нее каплю воды из нечистого котла. Как только он окунул цепь в реку,— пошел дождь. 

— Аллах, аллах! — повторили слушатели. 

— Затем, по наущению знахарей и знахарок аула, он отнес эту цепь в священное место Реком, где она хранится и по настоящее время в маленьком ящике, откуда ее берут и окунают в воду, когда хотят, чтобы пошел дождь. Я сам видел эту цепь, уæллæхи!—закончил рассказчик. 

Несколько голосов подтвердили, что в Рекоме действительно хранится эта цепь⁸ . 

Вчера опять на холме слушал стариков. Сперва рассуждали о предстоящих покосах, потом перешли к частным делам. Заговорили потом о чудесном действии корана, о целительной силе талисманов, об излечивании обойденных чертями. По рассказам, такие целительные талисманы пишет мулла соседнего аула Джерихан. 

Мосе рассказывал какую-то легенду про Аматхана. Окончив ее, он обратился ко мне. 

— Расскажи-ка нам про того человека, о котором ты мне уже рассказывал, как его — Адиссе? 

Я принес Грубе и стал переводить о странствованиях Одиссея. Толпа любопытных окружила меня и внимательно слушала, изредка обнаруживая знаки удивления. Несколько слушателей особенно были заинтересованы моим переводом. Некоторые из них уже слышали что-то подобное. Они останавливали меня в некоторых местах и делали кое-какие добавления. 

— У нас тоже есть что-то вроде этого æмбисонд'а,— сказал один молодой мужчина. 

Я попросил его рассказать. Рассказ его действительно напоминал странствования Одиссея. В этом рассказе роль Одиссея играют трое гаджи⁹ , которые, возвращаясь из Каабе (Мекки) по морю, терпят кораблекрушение, но спасаются на обломке корабля, и волна выбрасывает их на остров уæйыг'а (одноглазого циклопа)¹⁰ . 

Они приходят к циклопу, который съедает двоих из них, третий же спасается, выколов глаза циклопу и одевшись в шкуру огромного козла, любимца циклопа¹¹ . 

Я уже помирился с аульной скукою. Она не тяготит меня так, как прежде. Не посещаю холма — и то не так скучно. Наши старики что-то в последнее время стали жаловаться на свое горькое житье. 

— Что за житье наше? — говорил сейчас один старик, сидя в моем тæвдгæнæн'е.-— Посмотришь, как живем мы, так даже совестно. Ну, что за сакли у нас? Курятники какие-то, не избавляющие нас от холода зимою, а летом от дождей, даже самых незначительных. На дворе капнет — в сакле капнет. Зимою сколько мы дров истребляем! В продолжение зимы привезешь по крайней' мере ароб сто, огонь всегда пылает среди сакли, а все-таки мало-тепла. Рукам бывает тепло и ногам тоже, потому что почти зарываем их в золу, а спина все-таки мерзнет. А платье отчего так рвется у нас? Оттого, что в продолжение всей зимы жжешь его у огня и по целым месяцам не снимаешь его с плеч... Шубы нам служат и летом и зимою. Еде не знаем меры. Зарежу, например, я барана на ночь, и уже к утру его не будет: оставлять как-то неловко. Фруктами лесными мы не хотим пользоваться: нам кажется стыдным везти их возами отсюда и променивать на хлеб. И что это аул наш отстал от других аулов? Почему беднее всех? Посмотреть кругом — так ни у кого не увидишь порядочного строения, как в других аулах. Право, прежние наши холопы живут гораздо состоятельнее нас... Однако мне надо спешить: «когда пойдет дождь, а сакля наша протекает; нужно будет немножко прикрыть ее соломою,— сказал он и вышел. 

В самом деле, подул сильный ветер. Вон на соседней сакле ветер перевернул почти всю соломенную крышу. Хозяин суетится около своей сакли; подает сыну, который успел вскочить на крышу, полено — положить его на оставшуюся часть крыши, чтобы и ее не снесло ветром. На остальных саклях там и сям тоже показались хозяева, укладывая на крышах дрючья, полена, камни и все, что тяжело, что может предохранить соломенную крышу от разрушения ветром. 

В нашем уат'е поднялась такая же суетня. Снимают тюфяки, подушки и одеяла с нар и громоздят их в кучу <там>, где не протекает. 

В мой тæвдгæнæн приносят тазы, чашки, тарелки и ставят на: тех местах, где протекает, а протекает почти во всех местах. 

Но так протекает не у одних нас; я уверен, что почти во всех саклях аула такая же течь. Разве вон только Эльмурза не опасается, что в сакле у него будет течь, потому что крыша его сакли земляная, а не соломенная, как у других. 

Идет дождь. Прибежали откуда-то куры со своими цыплятами и лезут, промокшие, в мой тæвдгæнæн; вон петух, где-то запоздавши, улепетывает что есть мочи через улицу и исчезает под навесом сарая; вон бежит кто-то, накинув на себя войлок и сопровождая теленка ударами палки. Дождь шлепает по лысине холма, журчит по соломе, протекает внутрь строений и мочит все, что попадает на пути. Среди сакли уже порядочные лужи... Но, слава богу! Тучи прошли, и небо прояснилось; солнце засияло еще ярче, чем прежде. Из саклей выползли жители, вынося на солнце все свое промокшее добро. И сколько гниет платья и домашней утвари от всякого дождя в ауле! А все оттого, что плохо кроются сакли. 

Эти два дня я гостил у родных в соседнем ауле. Один мой родственник женился, и у него шел пир. Я был приглашен через Данела. Так как аул, куда меня приглашали, отстоит недалеко от нашего, то я отправился с Данелом вечером пешком. Дорогою Данел сообщил мне несколько эпизодов из своей жизни. Так как он тип известного разряда нашей молодежи, то мне хочется оставить в памяти его образ. Если не во всех, то, по крайней мере, в большей части наших аулов найдется несколько экземпляров этого характерного типа нашей современной молодежи. 

Данел — мужчина средних лет, с жиденькою русою бородкою и с маленькими усиками; глаза его живые, проницательные. Ходит он вечно в заплатанном бешмете. Серая черкеска его тоже достаточно поношена: в одном месте она заплатана кожею, а в Другом материей. На груди красуется несколько газырей, самых разнокалиберных. Одни из них без затычек, вследствие чего в них только гуляет ветер, и два-три газыря с затычками. В одном из них хранятся всегда две-три спички, которыми он закуривает паперос. Он не какую-нибудь вонючую махорку курит, а туренцка, как он называет турецкий табак. Туренцки у него бывает не больше, как на две-три папироски; она тщательно завернута в бумажке, вложенной в складку шапки. Туренцки он не покупает — да у него и денег-то нет,— а выпрашивает у торговца ситцами в нашем ауле, Михела, или же у кого-нибудь другого, курящего турецкий табак. Папиросная бумага встречается у него редко, а если встречается, то это для него роскошь. Он обходится и без папиросной бумаги, довольствуясь простой писчей. 

Я сказал, что в одном из газырей с затычками хранятся спички, в остальных же двух газырях на запас хранятся два заряда. Придется же ему танцевать с какою-нибудь хорошенькою девушкой: нужно же шикнуть, т. е. выстрелить во время самых танцев из пистолета, с которым он редко расстается. Шапка его от ветхости похожа скорее, как у нас выражаются, на дохлую курицу, чем на шапку. А может быть, и оттого она растрепана, что неоднократно тешилась ею молодежь и стреляла по ней. И несмотря на все это бедное одеяние, он всегда бывает весел, болтлив, разговорчив, учтив и, что выдается резче всего в его характере, бывает услужлив. Многие в нем весьма часто нуждаются. Приедет ли к кому-нибудь в аул какой-либо важный гость — Данел ухаживает за гостем. Он очень хорошо знает уæздандзинад (узденский этикет) и потому умеет обходиться с гостем, хоть будь он даже биаслан-æлдар (кабардинский князь); он везде понатерся, везде бывал и все знает. И он весьма гордится тем, что знает в совершенстве уæздандзинад и часто щеголяет этим знанием. Ни одна пирушка в нашем ауле от него не ускользнет. Да и сами хозяева, в доме которых происходит пир, не пожелают отсутствия Данела, потому что он отличный распорядитель танцами и сам отличный танцор. Танцы почти всегда открывает Данел. При этом, подхватив любую девицу под мышку, он старается изумить толпу каким-нибудь нововведением в танцах. С девицами же Данел обходится как брат с сестрами,— и девицы только его одного не дичатся, только с ним одним свободно говорят, от других же парней конфузятся и бегают. Девицы ничуть не сердятся на Данела за то, что он отпускает им неприличные остроты весьма плоского свойства: похихикают под своими длинными рукавами рубах и только. Другие же парни не настолько смелы, чтобы шутить с девицами, да и вообще странная у нас натянутость в отношениях между девицами и парнями! Девицы даже как бы стыдятся показывать парням свои лица... 

Данел не только душа молодого общества нашего аула, но его и в других аулах знают. Будь в ауле за пятьдесят верст пирушка, он и туда поспешит, если только есть возможность поспеть; и в другом ауле его примут с удовольствием; там, как и в нашем ауле, он будет распоряжаться играми и будет веселить честную компанию, за что поест и попьет, может быть, слаще всех. Для него нет определенного, постоянного местопребывания, хотя у него есть своя собственная сакля. Но что за сакля? Она похожа на сказочную избушку на курьих ножках. Стоит эта сакля особняком, почти на самой середине улицы, без всяких пристроек и забора. В ней живет престарелая мать Данела, потерявшая всякую надежду на помощь со стороны сына. 

Так вот с этим Данелом отправился я к родным в соседний . аул. Дорогою нужно было переходить нам через небольшую речку. Так как моста через нее не оказалось, то Данел вызвался перенести меня на своих плечах и, несмотря на мой отказ, убедительно просил меня согласиться на его предложение. 

— Как ты шибко идешь,— сказал я Данелу, когда мы пошли дальше. 

— В ходьбе я посоперничаю с лошадью,— сказал на это Данел самодовольно.— В прошлом году, когда в Санибе был куывд(пир), я отправился с одним товарищем; он отстал от меня на половине дороги, я же поспел к куывд'у, хотя до Санибы около50 верст. 

Стали мы подходить к аулу. Еще издали слышалось хлопанье в ладоши и звук гармоники; кто-то даже бил в медный таз, заменяя тем барабан. Двор, куда мы вошли, был наполнен людьми. Шум, гам, песни, звук гармоники, хлопанье — все это сливалось в нестройный гул. 

— Расступитесь, люди, и дайте гостям дорогу! — сказал Данел, раздвигая толпу. 

— Никак пришел Данел? — сказал кто-то из толпы. 

— Ах, чтобы тебя бог покарал! (Хуыцауы ард дыл фæцæуа!) — обратился к нему другой.— Что же ты до сих пор не приходил? Вот девки по тебе скучают и не хотят танцевать. Заставь их, пожалуйста! 

Девицы, стоявшие вдоль наружной стены уат'а, перед которой танцевала пара, увидев Данела, как будто повеселели. 

— Добрый вечер, девки! — приветствовал Данел, подходя кним. 

Некоторые из них тихо захихикали, закрываясь длинными рукавами, а некоторые даже фыркнули и побежали было внутрь уат'а, где была невеста. 

—А, так вот как!—воскликнул Данел, ухватившись за платок одной бежавшей девушки. Платок остался в его руках. Девушка, выглянув в окно, умоляла знаками отдать ей похищенный платок, но Данел не дал его до тех пор, пока все девушки не вышли опять и не стали танцевать. Так как было уже темно, то два или три парня держали высоко над головой зажженные лучины, чтобы светить танцующим. Между тем на одном конце двора мужчины делали симд¹² ; на этот раз они пели песню циничного содержания про пресловутого во всей Осетии Асаго. Из хæдзар'а раздавался гул и слышались отрывочные фразы следующего рода: 

— Выпей, ради отца твоего!.. Ради мертвых твоих!.. 

— Не могу, ей-богу, уæллæхи!.. 

— Ну, еще немножко... На голову вылью, если не выпьешь... 

Потом слышалась песня, сопровождавшаяся хлопаньем в ладоши: 

— Аназ æй, аназ æй, акъул æй кæ! (Выпей, выпей, опрокинь!)¹³ . 

Игры длились почти до самой полночи. Все это время я стоял в группе молодых парней, которые издали поглядывали на девушек. Кто-то меня окликнул, и я пошел в тæвдгæнæн, где мне приготовили ужин из уæлибæх'а, сжаренного в масле. Данела со мною не было, и я попросил, чтобы его позвали. Он пришел и присел на корточки за стол, между тем как я сидел на сынтæг'е. Мать жениха присела также подле меня и подкладывала мне лучшие кусочки уæлибæх'а. Не успел я взять второй кусочек, как в сенях, соединяющих уат новобрачных с тæвдгæнæн'ом, раздался грохот и мне послышалось, что кто-то прошептал умоляющим голосом: 

— Пусти меня, ради твоих мертвых! Ради твоего отца! 

Тотчас Данел выскочил из-за стола и мигом исчез в сенях. 

Я вопросительно взглянул на сидевшую около меня женщину, но та с улыбкою сказала: 

— Это молодежь там балуется... 

После ужина я приглашен был в кунацкую, где для меня была приготовлена постель, и я лег спать, между тем как танцы еще продолжались. 

На утро следующего дня я проснулся поздно. Вышедши из кунацкой и умывшись, я отправился во двор, где вчера происходило веселье. Двор теперь был еще шумнее, потому что еще больше собралось посетителей. Перед воротами, нæууыл (на дерне) расположились старики и шумно разговаривали в ожидании баранины, которая перед ними была навалена на плетни. Несколько парней своими кинжалами, рубили ее на мелкие части; тут же три «адушки приличной величины стояли с напитками: одна с аракой, другая с пивом и третья с бузой. Я стал поодаль у плетня и смотрел на шеренгу девиц, стоявших вдоль стены уат'а, совершенно отдельно от парней. Они стояли молча, потупив взоры в землю и немного опустив на лица платки. Между собою они не говорили, а перешептывались, как будто кого-то стыдились. Улыбка редко появлялась на их бледных лицах. 

Впрочем, нет ничего удивительного, что наши девушки лишены того цвета лица, который называется «кровь с молоком»: проводят они почти всю свою жизнь в сидячем положении и занимаются только шитьем.  

— Смотрите-ка, Пацо, черт, сколько девушек еще везет из Брута,—сказал кто-то около меня. 

Пацо — прототип Данела. Он тоже из нашего аула и отличается своей учтивостью и кæстæрдзинад'ом (прислуживанием старшим). 

Он подъезжал на этот раз в арбе, понукая запряженную в нее клячонку. Арба его наполнена была девушками, которые лицом были обращены назад. 

— Ну-те, козы, теперь вылезайте! — сказал Пацо, когда подъехал к воротам.— Да смотрите, танцуйте хорошо, не то вас обратно отвезу и вам долго не придется побывать на таком веселье. 

Девушки слезли с арбы и направились к своим подругам, которые стояли у стены уат'а. Они стыдливо опускали взоры, закрывали лица и, краснея, проходили перед парнями, которые кидали на них жгучие взгляды и, подсмеиваясь, отпускали своего рода комплименты. 

Вечером этого дня назначался чындзæхсæв¹⁴ , а потому меня; задержали еще на день. При наступлении вечера выстрел из пистолета возвестил, что новобрачную выводят из уат'а в хæдзар. Действительно, из уат'а выходила невеста, сопровождаемая толпою девушек, которые пели песню, обычную в таких случаях:: «Алай-булай! Ой, алай-булай!»¹⁵  

Къухылхæцæг¹⁶ , держа за руку молодую, вел ее к хæдзар'у.. Так как хæдзар был близок, то невеста скоро скрылась вместе с сопровождавшими ее девушками, и я не мог подробно рассмотреть эту процессию. В хæдзар'е еще раз раздался выстрел из пистолета, и потом опять послышалось пение: «Алай-булай!» Заинтересованный, я кое-как протолкался через толпу, чтобы посмотреть, какими обрядами сопровождается чындзæхсæв. С моей стороны любопытство это было непозволительно, ибо мне, как близкому родственнику жениха, не позволялось по обычаю смотреть на молодую. Но однако этот обычай, освященный веками, я преступил и видел обряд чындзæхсæв'а. 

Я видел, как къухылхæцæг с обнаженной головой обвел молодую, у которой лицо было закрыто белой вуалью, троекратно около рæхыса (рæхыс — цепь, висящая над очагом и пользующаяся в народе священным почетом). Между тем мужчины, сидевшие вдоль стены, продолжали петь и пить. После троекратного обхождения невеста остановилась у очага. Кто-то палочкою снял с лица ее белую вуаль и, втыкая эту палочку с вуалью в стену хæдзар'а, громогласно произнес: 

— Семь сыновей и одну дочь! 

И все присутствовавшие загалдели: 

— Семь сыновей и одну дочь!¹⁷  

Все это время æфсин (хозяйка дома) стояла на женской стороне очага¹⁸ , держа в руке чашу, наполненную, как это обыкновенно бывает, медом, смешанным с маслом. 

Когда сняли с молодой вуаль, æфсин поднесла к губам ее ложку, наполненную этой смесью, и произнесла: 

— Будьте друг другу так сладки, как этот мед и это масло вместе. 

И все присутствующие в хæдзар'е повторили эти слова. Затем къухылхæцæг стал выводить молодую из хгедзар'а. В то время, когда он с молодою проходил через толпу молодых парней и пожилых мужчин, сопровождаемый тою же обрядною песней (алай-булай), кто-то ударил его по бритой обнаженной голове, затем еще и еще; удары сыпались на бедную голову къухылхæцæг'а, несмотря на то, что он умолял своих палачей оставить его в покое!¹⁹  

Было уже около одиннадцати часов, когда Данел подошел ко мне. 

— Пойдем к фысым'ам М.,— сказал он.— Ты тем более должен видеться с ним, что он твой близкий родственник. А ты знаешь, что я вчера похитил у молодца? — продолжал Данел, указывая на пистолет, висевший у него на левом бедре.— Знаешь, зачем я вчера выскочил из-за стола? Ты, вероятно, слышал грохот в сенях? Я знал, что это лукавый М. крался к своей молодой жене. Я еще до этого следил за ним, но не мог открыть его убежища, а он, черт, залез на чердак и выжидал удобного случая пробраться к своей. Не зная, что его караулит в сенях Афако, он спрыгнул с чердака и только что хотел шмыгнуть в свой уат, как Афако поймал его за черкеску. К тому времени подоспел и я и вырвал у него пистолет; теперь его выкупают фысым'ы медом. Обещали целый улей сжечь²⁰ . 

Хоть я отнекивался от такого приглашения, но Данел упросил меня, заклиная отцом, дедом, прадедом и всеми моими мертвыми. Я отправился. Фысым'ы М. живут в соседнем ауле, верстах в трех отсюда. Входя в саклю, где гостил М., Данел первым долгом обратился к нему с такими словами: 

— Ну, нечего сказать! Хорош же ты. Еще не успел никто лечь спать, а ты лезешь к невесте. 

— А, чтоб тебя бог покарал за твою вчерашнюю проделку,— сказал М., приподнимаясь с сынтæг'а, на котором он лежал. Тут же около него сидели три его сверстника, которые пели какую-то песню, но при нашем входе замолчали и приветствовали нас добрым вечером. 

— Стыдно, стыдно так рано пробираться к невесте,— продолжал Данел, садясь на сынтæг около М. Я тоже, поздоровавшись, сел около него. 

— А мне-то какое дело, что еще никто не лег,— сказал М.,— я довольно ожидал на чердаке... Вы будете до утра веселиться — и мне, по милости вашей, придется тогда просидеть на чердаке целую ночь?.. 

Пошутили, потолковали. К тому же времени фысым М-а принес целый улей белого меду. 

— Ну, теперь пистолет опять твой,— сказал Данел, подавая его М. 

— Не бойся, нæ уазæг (наш гость), мы не ударим в грязь лицом и не дадим никому обидеть тебя,— сказал фысым. 

Позвали еще некоторых гостей, и несколько сотов меду было уничтожено, остальное Данел навалил на тарелку, чтобы взять с собою для своих товарищей. 

— Ну, теперь идем,— сказал Данел, приподнимаясь с своего места.— И тебе пора теперь к своей молодой,— обратился он к М,— теперь уже тебя никто не подкараулит: все уже спят. 

В самом деле, было уже далеко за полночь. М. встал и вышел, ему подвели какую-то клячонку; он сел на нее, предложил и мне сесть на фæсарц²¹ , и мы поехали, между тем как Данел с къухыл-хæцæг'ом и еще другим парнем шел сзади пешком, не забывши захватить с собою мед. 

Недалеко от уат'а М. слез в густом коноплянике; я сделал то же. М., привязав свою клячонку к колу, вбитому в землю, направился к уат'у, а я поджидал Данела с товарищами. Вскоре и они показались. 

— Где М.? — спросил меня Данел. 

Я сказал, что он пошел к уат'у. 

— А, шельмец! Он уже успел... Погодите, мы посмотрим через щель, как он раздевает свою невесту,— и он приложился к щели в стене уат'а. 

— Ради бога, не делай этого,— умолял къуыхылхæцæг Данела, но Данел продолжал смотреть. 

— Бедняжка, как она дрожит,— говорил он шепотом, продолжая смотреть в щель.— Он раздевает ее, а она стоит на одномместе, плачет и дрожит всем телом. Теперь осматривает за ковром под нарами, нет ли кого там...²²  

Къухылхæцæг ушел обратно. 

— Как бы это устроить какую-нибудь штуку? — сказал оставшийся с Данелом парень. 

— Давай бросим в трубу зарезанную курицу! — воскликнул Данел, обрадовавшись своей выдумке. 

Парень побежал в курятник и вскоре воротился, неся курицу, с которой осторожно и влез на крышу сакли. Перерезав ей .ножом кинжальным горло, он бросил ее в трубу и тотчас же спрыгнул, хихикая от удовольствия²³ . Данел тоже смеялся. 

— Вот, я думаю, М.-то гонится за курицей! — сказал он... 

Но я не ожидал, что они еще выдумают, и отправился спать в кунацкую... 

Оу-у-уй! Байхъусут, мæнæ адæм! Дысон Хъæрæсе амарди, оу у-уй! (Оу-у-уй! Послушайте, люди! Ночью умер Карасе, оу-у-уй!)—так кричал нынче чуть свет Маци, крикун нашего.аула, с вершины холма. 

— Вот тебе на! — сказал я, проснувшись от этого громогласного крика нашего фидиуæг'а (крикуна):—умер мой родственник... Впрочем, он был уже стар да к тому же долго болел... 

Нужно идти мардмæ (т. е. посетить семейство несчастного и посетовать). Встал, оделся и умылся. Вышел. По улице толпами шли мужчины и женщины. Мужчины все были вооружены длинными палками. Назначение этих палок то, чтобы на них опираться, так как мужчинам приходится много стоять. В прежнее же время этими палками сердобольные родственники умершего колотили себя по голове до крови и даже до ошеломления. 

Женщины были наряжены в лучшие платья и шли, сторонясь мужчин. 

Когда я вышел со двора, со мною поравнялся Хатацко. Мы присоединились к толпе мужчин и скоро подошли ко двору, где был умерший. Вдоль плетня стояли мужчины, опершись на своя длинные палки, и смотрели грустно в землю. Мы остановились на почтительном расстоянии от той сакли, где лежал мертвый, и, как требовала церемония, стали, как вкопанные, в ряд, печально понурив головы. 

Мулла, стоявший у плетня с другими мужчинами, произнес протяжно: «Фа-а-ати-ха!»,— и все присутствовавшие сделали дуа, т. е. прочли молитву за упокой, держа ладони вверх, и потом провели руками по лицу. По окончании дуа мы все же не двигались с места до тех пор, пока к нам не подошел родственник умершего и не сказал: 

— Да поможет вам бог! Не печальтесь! (Хъыг ма кæнут!) 

— Что делать? Богу было угодно взять его — и взял... 

На это некоторые из нас сказали печальным тоном: 

— Да ниспошлет на вас бог лучшие блага и да даст он вам другое утешение. 

Сказав это, мы молча присоединились к толпе мужчин, стоявших вдоль плетня. За нами шла другая толпа мужчин, которая с тою же церемонией присоединилась к нам, и т. д. 

Женщины нашего аула молча, с поникшими головами проходили в саклю, где лежал мертвый, и оплакивали его. Из сакли я слышал отрывчатые фразы плакальщицы: 

— Мой день... мое солнышко... Тебя ожидают гости, но ты ничего не говоришь... твоя семья осиротела... Что будут делать твои дети, о мæ бон (о мой день)! 

За этим раздавался глухой плач. Посетители приходили беспрестанно. Были между ними и из других аулов, что можно было узнать по вооружению. Их, вероятно, об этом известил хъæр-гæнæг²⁴ . 

Посетители из чужих аулов приезжали верхами, с лошадей: слезали за аулом и оттуда шли пешком до места несчастия²⁵ . 

Мулла, приглашенный из чеченского аула, читал под навесом монотонным голосом Коран, положенный на подушку. Уже часов двенадцать. Вон и цырт²⁶ привезли. Мужчины идут к речке, чтобы взять абдаз²⁷ . Солнце неумолимо жжет своими полуденными лучами, а мы все стоим молча. Посетители приходят и уходят. Вот приблизилось около десяти женщин. Это мæрддзыгой²⁸ из соседнего аула; арба поодаль следует за ними.. 

Они медленно выступают впереди, опустив печально головы; лица у всех закрыты платками, вероятно, из скромности перед мужчинами, которые, однако, на них и не смотрят, а погружены в какое-то оцепенение. У каждой из этих женщин на поясе висит белый платок (цæсты кæлмæрзæн — глазной платок для утирания слез во время оплакивания мертвого). Это обыкновенная принадлежность каждой женщины, которая ходит на мæрддзыгой. Вот они остановились на довольно почтительном расстоянии от ворот и размещаются в две шеренги, причем женщины постарше летами становятся в первую, а женщины помоложе — .во вторую шеренгу. 

Вперед выдвигается одна старушка, одетая в короткий²⁹ красный бешмет. Она опускает с головы верхний платок на плечи, некоторые женщины, постарше летами, следуют ее примеру; потом все они засучивают рукава (все это делается при глубоком молчании) и двигаются едва заметным шагом. Старушка начинает голосить: 

— О мæ бон! Цы ма кæндзынæн? (Что я буду делать?) 

Остальные женщины производят какой-то неопределенный звук. 

— О несчастный! Что ты теперь намерен делать? — обращается она к сыну умершего, который все это время стоял у ворот, опершись на свою палку.— Что мы будем делать, когда мы лишились лучшего в семье, о мæ бон! 

Остальные женщины издают все тот же неопределенный звук. 

— Э-эхе-хе! — рыдает двадцатипятилетний сын,— о мæ бон! 

— Что мы будем делать, когда наше солнце померкло? — продолжает старушка. 

Между тем женщины, оплакивавшие мертвого в сакле, вышли на крыльцо и стали с засученными рукавами вдоль стены под навесом крыльца. Старушка замолчала. Вдруг она издает надтреснутым голосом отчаянный крик: «Дæдæй!» — и со всего размаха ударяет себя сжатыми кулаками по лицу. Шеренги следуют ее примеру, но они бьют себя не кулаками, а ладонями. 

— Мæ бон!³⁰ — раздается с крыльца, где женщины бьют себя так же по лицу. Когда руки мæрддзыгой опускаются, женщины, стоящие у крыльца, одновременно поднимают руки и шлепают себя по лицам с криком: «Мæ бон!». Когда их руки опускаются, руки мæрддзыгой'я поднимаются так же плавно и одновременно и шлепают себя так же по лицу с криком «дæдæй!» Мæрддзыгой таким образом продвигается вперед, женщины же, стоявшие у крыльца в шеренге, остаются на одном месте, обративши лица к мæрддзыгой. 

Вот старушка покачнулась: мне показалось, что кровь течет по лицу ее от усиленных ударов. Две женщины поддерживают ее, и она, в бессознательном состоянии ударяя себя по лицу, но уже слабее, продолжает предводительствовать шеренгами³¹ Наконец, вся процессия скрывается в сакле, где лежит мертвое тело, и оплакивание продолжается. А вот и мæрдзыгой из чеченского аула. Чеченки становятся посреди двора, образовав круг. Одна женщина, постарше всех летами, выходит на середину круга и начинает голосить протяжно; остальные же женщины, кружась медленно около нее, таким же протяжным голосом издают неопределенное «О-о-о!», ударяя легко себя по лицам. Весьма неприятно слышать этот вой. Они выли до тех пор, пока присутствовавшие мужчины не попросили их через посредство чеченского мальчика перестать соболезновать. 

Скучно смотреть на эти неподвижные, словно восковые, лица мужчин. Отсутствие разговора, а тем более смеха, наводит на посетителя сонливое состояние: изредка только это глубокое молчание прерывается муллою, который каждый раз при новых посетителях произносит свое протяжное «Фа-а-ти-ха!..» 

Наконец, выносят тело умершего, положенное на плетенке. 

Под телом, обернутым в белый саван, лежит тюфяк, а под головою подушка. Женщины становятся в ряд. Четверо мужчин выступают вперед, неся тело на плечах. Процессия двигается так: впереди тело, за ним все мужчины и в некотором расстоянии толпа женщин, среди которых раздается плач. Процессия идет скорым шагом. Вот и кладбище. Около свежей могилы кладут тело, обратив его лицом к Каабе. 

Женщины не доходят до кладбища, а остаются поодаль, откуда посылают свои рыдания. Мулла вышел вперед и, став у тела, обратился лицом к юго-востоку, по направлению к Мекке, и стал читать молитву. Мужчины, бравшие абдаз, стали позади муллы и помолились за упокой умершего. Опустили тело в могилу. Потом наискось прикрыли его дубовыми досками, доски засыпали землею и поставили цырт. Мулла, произнося молитву, троекратно облил могилу вдоль из хъуывгъан'а (рукомойник). Потом он поспешно отошел от могилы, и все последовали его примеру. На некотором расстоянии он останавливается и, повернувшись к свежезасыпанной могиле, произносит панегирик по умершему: 

— Послушайте, добрые люди! Умерший был хороший челсь век,— это каждый из нас знает. Он дурного ничего не сделал, а хорошего много. Он был щедр и своим добром помогал другим. Теперь нет его... Он ушел в дзæнæт (рай) к праведным: бог этого желал. Да никто о нем дурного не скажет, и всякий да пожелает ему дзæнæт. 

И все загалдели: 

— Дзæнæты бадæд! (Да будет он в раю!) 

Под вечер вчера сидел я у своего окна и читал книгу. Под-, ходит ко мне Кургоко, наш аульный старшина, и говорит: 

— Ради бога, ради всех твоих мертвых³² , помоги нам в одном деле. Начальник округа прислал кулера³³ из города отобрать штрафные деньги³⁴ . С кого следует штарф — записано на бумаге, а так как писарь аульный заболел и кулер тоже не может читать, то будь так услужлив, сопровождай нас и читай по бумаге, кто должен платить штраф, сколько и за что. 

Я не отказался сделать старшему кæстæрдзинад. Он мне вручил длинный список оштрафованных лиц, и я отправился е ним в его кунацкую, где находился и кулер Гаги, уполномоченный для сбора штрафных денег. Тут же был и другой старшина аула, Афако, и крикун Мани — непременное лицо при таких случаях. 

— Идемте и начнем сбор с верхнего конца аула,— сказал Кургоко, и все мы пятеро отправились. 

Почти в конце аула из оштрафованных жил Бимболат. Мы подошли к воротам. На зов Кургоко вынырнул из низенькой сакли тщедушный старичок, сам Бимболат. Пожелав нам доброго вечера, он обратился к Кургоко с вопросом, что нам нужно. 

— За тобою пять рублей штрафа,— сказал Кургоко,— за то, что лошадь твоя паслась на чужом покосе. 

Бимболат, видимо, был поражен этим известием. Он старался оправдаться, но в оправдании путался. Гаги и слушать не хотел его оправданий и настоятельно требовал от него штрафных денег. 

Бимболат говорил, что у него нет вовсе денег, что неоткуда да взять их. 

— Ну, так есть скотина; мы угоним вола или корову, что есть, а там, когда добудешь пять рублей, возьмешь обратно. 

— У меня только два вола,— сказал Бимболат со слезами на глазах,— что же я буду делать, если из этих двух волов угоните одного? Не на чем даже дрова возить! 

Гаги не слушал этих резонов. 

— Что ж делать,— сказал наконец Бимболат, видя тщету мольбы,— если так, гоните одного вола,— при этом он указал .в стойло и отвернулся. 

В стойле, действительно, стояли два вола. Маци, по приказанию Кургоко, выгнал одного из них. 

— Э-э! Да это не стоит и пяти рублей! — воскликнул Гаги, увидя вола вблизи; при этом он ткнул его палкою в ребра, ивол, перебиравший ногами от крайней худобы, чуть не свалился на бок.—Ну, нечего делать! Ограничимся и этим, — продолжал Гаги, качая головою. 

Мы вышли. Маци прошелся раза два по худым бокам Бимболатова вола своей геркулесовской дубиной, и вол зачастил ногами впереди нас. Бимболат же еще постоял некоторое время и потом, махнув грустно рукою по нашему направлению, тихими шагами направился к своей сакле, откуда только что вы-нырнул к нам так радушно. 

— А вот Гути! — сказал Афако, указывая на один двор. 

Мы подошли. Я окинул двор глазами и увидел кругом только бедность. Посреди двора лепилась маленькая сакля из плетня, вымазанная грязью и покрытая даже не соломой, как другие сакли, а навозом. К этой мизерной сакле примыкал маленький курятник, и из него слышалось кудахтанье встревоженной курицы; далее виднелись обломки арбы. У сакли, при нашем входе в нее, лежала лохматая собака, весьма походившая на волка; она кинулась на нас с сильным лаем. 

Но из сакли вышел Гути, пастух нашего аула. 

— Добрый вечер! — приветствовал он нас. 

Гути был одет в порыжелую дырявую бурку; из-под нее виднелись рубища; он был бос. На угреватом худом его лице я ничего не мог прочесть, кроме смущения. 

— Будь счастлив!—сказали мы на его радушное приветствие. 

— За тобой штраф,— обратился к нему Кургоко. (В списке, действительно, значилось его имя: он был оштрафован за дерзость).  

Услышав это известие, бедный Гути как был, так и остался, точно окатили его ведром холодной воды. Его маленькие глазки широко раскрылись, угреватое лицо разом побледнело, как полотно, и, казалось, даже рыженькая бородка его приняла другой цвет от слов Кургоко. 

— Как это?.. За что?..— мог он только сказать после продолжительной паузы. 

В списке значилось, что он сильно поспорил с Мухаммедом, за что оштрафован тремя рублями. Гути старался было оправдаться, но путался точно так же, как и Бимболат .Гути не принял и его резонов. 

— Не в моей власти принимать оправданья,— говорил он,— я послан из города начальством и выполняю только его приказания. 

— Да где ж взять мне столько денег?.. У меня никогда небывало столько... Мне даже самому с прошлого года не выплачивают за собственные мои труды полтинники и меры пшена. 

— Сколько раз я жаловался вам! — обратился он к сильным аула. 

Сильные аула, Кургоко и Афако, единогласно заметили ему, что теперь не время об этом говорить, а надо отдавать штраф. 

— Если нет денег, то, вероятно, есть скотина,—сказал Гаги. 

— Есть корова, но это единственное животное, которое поддерживает всю мою семью. Что будут делать вон те малютки, если вы отнимите их кормилицу? — и он указал по направлению двери сакли, откуда выглядывали боязливо мальчик и девочка; лохмотья едва прикрывали их тела.— Ну, хоть вы сжальтесь и заступитесь за меня! — обратился он к старшинам, сняв шапку и кланяясь. 

— Мы ничего... мы исполняем волю начальства,— говорили старшины, переминаясь в смущении с ноги на ногу. 

— Коли так,— сказал Гути,— так гоните вон ее. 

Он указал на корову, которая была привязана к плетню. Около нее стояла с деревянным ведром в руке женщина; одета она была так же бедно, как Гути и его дети; она, вероятно, была его жена и доила корову. Когда мы повернулись туда, женщина, опустив голову, побрела в саклю. Маци по приказанию Гаги отвязал корову и присоединил к волу Бимболата. 

— Ну, спокойной ночи! — сказал Гаги и старшины, обращаясь к Гути. 

— Не желаю вам провести такой спокойной ночи, какую я проведу,— ответил Гути, стоя к нам полуоборотом. Мы вышли. 

Совсем уже свечерело. Откуда-то набежал туман, и мелкий дождь, словно осенью, пошел, как из частого сита. Мы шли молча. Маци погонял впереди вола и корову ударами огромной своей палки, приправляя эти удары ругательствами, относившимися к животным. 

— Ого-го-го! — говорил он,— чтоб тебя зарезали на поминки твоему же хозяину. 

Зашли еще к Бибо, у которого выгнали почти силою быка, за три рубля, несмотря на то, что он грозился убить того, кто осмелится выгнать это животное из стойла. Старшинам кое-как удалось урезонить его, и он напоследок сказал: 

— Так и быть, ради вас уступаю своею бычка!.. 

Обошли еще два-три двора, и ни у кого не оказалось денег, кроме Саге. С Саге взяли пять рублей за ругательство. Но я знаю, как дорого достались Саге эти пять рублей. 

Четыре дня тому назад я шел к речке купаться; на берегу речки кто-то усердно копал; я подошел — это был Саге. Он работал в одной рубашке и нижнем белье, на босу ногу; на голове его была войлочная шляпа. Он рыл, как я увидел, канаву. 

— Зачем ты копаешь эту канаву? — спросил я. 

— Казмахамат вон там будет строить мельницу, и нужно провести речку,— сказал он, вытягиваясь и вытирая обильный пот, катившийся с его лица из-под войлочной шапки. 

По его указанию он должен был прорыть пространство расстоянием около ста пятидесяти шагов, причем на пути ему приходилось скапывать край холма. 

— Работаю с утра до вечера,— говорил он,— а все-таки в полторы недели прорыл только третью часть. 

— А плата какая? — спросил я. 

— Семь рублей,— сказал он, —что же делать? Лучше что-нибудь, чем сидеть сложа руки. 

И вот этот Саге из своих семи рублей отдает безропотно пять рублей за ругательство! Почти весь неимоверный труд ухнул. 

Отобранную скотину загнали в стойло к Кургоко, и скотина будет стоять там в продолжение трех дней. Кто из оштрафованных к этому сроку не представит денег, тот лишится своей скотины. Но я убежден, что никто из них не представит денег, и скотине предстоит продажа во Владикавказе. 

— Что это значит,— спросил я вчера у Хатацко, указывая на соседний двор,— вот уже второй день, как происходит там какая-то суетня. 

— Это Бибо справляет поминки,— ответил Хатацко.— Его мать в прошлом году умерла... Да и разорили же его, бедняжку, эти поминки! Теперь он справляет уже третьи поминки и каждый раз режет непременно пару волов, не считая баранов и ягнят. Спасибо знакомым и родственникам, что они при таких случаях помогают ему, а то бы он вконец разорился,— и теперь-то почти разорен... Вот и настоящие поминки сколько хлопот стоили ему, бедному: у него не хватало даже пшена, чтобы испечь чуреки, и он попрошайничал то у меня, то у другого, то у третьего. А не справить поминки по умершему, как тебе самому известно, величайший позор... У нас тем, которые не справили поминок,— произошло ли это от недостатка или по другой какой .причине,— нет проходу. «Твои мертвые голодают и есть просят»,— обыкновенно попрекают их. Справишь плохие поминки, т. е. такие, на которых бы не отъелся целый аул до отвала, скажут, что хозяин скуп. Потому-то каждый старается не осрамиться в народе и разоряется до последней крохи, выжимает все соки, чтобы накормить голодных одноаульцев и не прослыть в народе за дурного человека. Посмотри, сколько он израсходовал теперь: два вола, из которых один подарен ему близким родственником, десять баранов, три ягненка, да араки, да пива, да бузы,— все это чего-нибудь да стоит для нашего брата-бедняка. А сколько испек чуреков, пирожков, наварил каши? И все это завтра уничтожится. Уже за неделю старики готовились к этому хист'у (поминкам) и не раз уже забегали во двор Бибо как бы невзначай, а между тем хлебнули араки, попробовали, хороша ли она. 

— А ты пойдешь завтра на хист? — спросил я. 

— Конечно, пойду! Нельзя не пойти: останутся недовольными, скажут: «Гнушается нами». Если и тебя будут приглашать, то и тебе не следует отказываться,— закончил он. 

Я смотрел во двор Бибо. Посреди этого двора было разведено несколько костров: на них варилась баранина. Мальчики — эти непременные посетители таких случаев — обступили со всех сторон котлы. Один из мальчиков сидит перед костром и, надев на палочку небольшой кусок мяса (физонæг), жарит его с большим усердием на угольях; другой подкладывает дрова в костер. Но вот из одного котла торчат куски баранины; какой-то мальчик, соблазненный этими кусками, протягивает к ним руку, но вдруг слышит громогласный голос надсмотрщика над котлами: 

— Ты что тут, собачий сын, лезешь погаными руками в котел? Прочь вы все скорей отсюда, не то вам всем журавлиные ваши голени переломаю! — кричит он, ища орудие, чтобы на самом деле осуществить свое намерение. 

Но мальчики не ожидают, пока он отыщет орудие, и со свойственной им быстротой рассыпаются во все стороны, как разлетается стая воробьев. Тот, который жарил на угольях кусочек, оставляет свое занятие и торопится спасать себя. Надсмотрщик ругается на все лады; он берет кусок мяса с угольев и с остервенением бросает его мальчику-хозяину, желая ему от всей души подавиться им. Хозяин, обрадованный тем, что ему возвращен его кусочек, преспокойно поднимает его и, обчистив кое-как от грязи, принимается с большим аппетитом уплетать его. 

— Дай мне, Дзодзи,— говорит ему другой мальчик,— ведь ты вот третий кусок ешь, а мне еще ни один не достался. 

— А мне-то что? — отвечает тот, разрывая жадно зубами полусырую баранину.— Мне ведь не даром они достались: я за них держал за ножки барана, когда сдирали с него кожу; за это я получил физонæг. А вот тот кусок, что я ел перед этим,— тог я украл у Беслана. 

Так рассуждали они у плетня, между тем как другие мальчики взгромоздились на самый плетень. Все они в рубашках; некоторые вовсе даже без покрова, общипанные, ободранные и на головах, что называется, дохлые курицы. 

— А вот я вас! — гремит Маци.— Вишь, ломают плетни! 

— Чтобы вам своих плетней никогда не видать, собачьи сыны! Вотвы еще подойдите, так я вас!..— говорит он, грозя своей дубиной. 

Маци — неумолимый враг аульных мальчишек во время хист'ов и куывд'ов (пирушек). Как ревностный блюститель порядка при подобных случаях, он всячески преследует мальчишек, постоянно нарушающих этот порядок. Они неимоверно жадны и не упустят, если им представится удобный случай похитить откуда-нибудь уæлибæх или кусок мяса. На это они бросаются с быстротою коршуна и убегают подальше от глаз своего вечного преследователя Маци, чтобы съесть похищенное где-нибудь за гумном. 

Сегодня Хатацко сидел перед моим окном и рассказывал мне легенду про Маргуца, а я записывал ее в свою книжку. Не дописал я и половины легенды, как с вершины холма гаркнул во все горло Маци: 

— Оу-у-уй! Байхъусут (Послушайте!) Абон æмбырдмæ, Бибойы дуармæ, лæг æмæ лæппу рацæуæд, оу-уй! Нæ фехъуыстон мачи зæгъæд! (Сегодня ко двору Бибо да выйдет мужчина смальчиком! Да не скажет никто: «Не услышал!»). 

— А, чтобы тебя бог покарал! — воскликнул Хатацко, прерывая легенду на самом интересном месте. И в самом деле: Маци обладает удивительно громким голосом. Стоит ему только взойтина холм и крикнуть — голос его раздается явственно с одного конца аула до другого. И зато какой же фурор произвел он, когда аульная администрация посвящала его в важную должность крикуна. Я помню, как это было. 

Собрались около мечети аульные власти с аульным начальником. Старшины заговорили о том, что нет в ауле хорошего крикуна и что Гудзи уже не годится, что его надо сменить. 

— А вот Маци чем не крикун? — сказал кто-то. 

Похвалили Маци, коренастого мужчину с широкой грудью, и заставили его для пробы прокричать: «Кто в пятницу будет работать, с того штраф пять рублей». Маци важно влез на арбу, тут же стоявшую, и только что закричал: «Оу-у-уй! Байхъусут!..» — как все присутствующие замахали руками: 

— Довольно! Довольно! Бог бы тебя покарал! (Хуыцауыард был фæцæуа!) Совсем оглушил! Вот голос-то! Маладец, Маци, маладец! 

Маци, слыша такие лестные для себя отзывы, ухмылялся, и, как оратор, одобренный за речь, сходит со своей трибуны, так Маци с важностью сошел с арбы, осыпаемый похвалами за громогласный крик. Так с тех пор за ним и осталась должность и слава хорошего крикуна. 

Как только Маци прокричал это, Хатацко обратился ко мне: 

— Нужно будет идти... Вероятно, скоро будут и приглашать. 

В самом деле, во двор к нам вошел молодой парень и от имени Бибо пригласил нас на хист. Так как отказываться, как выражался Хатацко, было «срамно», то мы с ним и отправились ко двору Бибо. 

По улице, впереди и сзади нас, шли толпы мужчин, шумно разговаривая. Большею частью все шли со своими детьми, кто в сопровождении своего маленького сына, а кто в сопровождении маленькой дочки³⁵ . Нам идти было недалеко. Перед нами шли два старика и вели такой разговор: 

— Э-эх! Не прежние времена теперь,— говорил один,— прежде, бывало, хист'ы были с таким баракет'ом, что целые аулы объедались, а теперь зарезал какого-нибудь вола, двух-трех баранов, да и только. Тогда резали по пятьдесят волов, по сорок баранов; по восемь цæджджинаг'ов³⁶ варили пиво. 

— Да, Паци, ты правду говоришь,— отвечал другой старик, покуривая трубку. 

— Слышишь? — обратился ко мне тихо Хатацко,— они ещене понимают, что эти-то поминки, что они называют баракет'ом, нас-то и разорили вконец. 

— Вот сюда, сюда! — сказал хозяйский сын, когда мы приблизились к месту, где вдоль плетня расположился длинный ряд стариков. 

Старики сидели по старшинству. Мы с Хатацко последовали за хозяйским сыном; он усадил нас вместе с стариками, хотя я, строго говоря, не имел права садиться; но я считался пока гостем, а гостям в этом случае делается предпочтение. 

Перед нами возвышались целые горы говядины и баранины, с которыми управлялся Данел с своим кинжалом; чашки и тарелки с разными приготовлениями осетинской кухни ставились на дерне; три кадушки, стоявшие тут же, и около них по одному парню, свидетельствовали, что в напитках не будет недостатка. Старики шумно вели разговор в ожидании баранины и напитков. Наконец, дождались: два-три молодых человека стали раскладывать баранину и мясо перед стариками на длинных столах, другие три-четыре человека вооружились чайниками, стаканами, чашками и стали разносить араку, пиво, бузу... 

И пошло наполнение голодных желудков. Только и слышится: 

Пожалуйста, до дна!.. Ради твоих мертвых!.. 

Не могу! Ей-богу, не могу: по горло напился! 

Один молодой человек пристал ко мне, чтобы и я выпил полную чашку араки, смешанную с бузою³⁷ . Я с помощью Хатацко отговорился, а то этот молодец был столь упрям, что норовил мне чашку вылить на голову³⁸ . По окончании хист'а все стали расходиться. 

Девочки и мальчики несли длинные палочки с воткнутыми на них кусочками мяса и чурека, которыми их снабдили их отцы и родственники; некоторые из них покачивались и болтали несвязные фразы: заботливые отцы напоили их из своих стаканов. Хозяину оставили одни пустые посудины да кости, разбросанные по двору, на которые сбежались десятки аульных собак,— и грызутся за них. 

Вот как хозяин Бибо накормил да напоил до отвала целый аул; но спрашивается, что же он будет есть эту же ночь? Он будет голодать и голодать не одну и не две ночи, между тем как од-ноаульцы из остатков его хист'а будут питаться целую неделю. 

Вчера я воротился из аула Гизель от своих стариков — молочных родителей. И как же они, бедные старички, обрадовались моему приезду: не знали, как меня и принять. 

Старик Симайли, мой молочный отец, ознаменовал мое посещение тем, что раздобыл откуда-то ягненка и зарезал его. Старуха Дойон испекла уæлибæхтæ, достала из къæбиц'а³⁹ долго хранившуюся у нее для торжественного случая бутылку араки и таким образом сделала куывд, пригласив на него двух-трех соседей. Когда все было готово и гости сели с мужской стороны по старшинству, причем первое место занимал Симайли,— последний, сняв шапку, чему последовали и гости, взял один уæлибæх с куском шашлыка в одну и стакан араки в другую руку, поднялся с своего места и стал молиться: 

— Господи, мы на тебя уповаем! (Хуыцау, дæумæ æнхъæлмæ кæсæм!) Помилуй нас!.. (Ахъаз нын бакæ!..) 

Долго он молился, причем за каждой фразой его молитвы все присутствовавшие говорили благоговейно: «Оммен! Оммен!» (Аминь! Аминь!) 

Наконец молитву свою он заключил такими словами: — Теперь дай бог, чтобы тот молодой человек, ради которого сделан этот куывд, сделался ингелар'ом, чтобы на него обратилась милость паддзах'а (Паддзахы хорзæх ыссарæд!) и чтобы, сделавшись инæлар'ом, своих не забывал и помогал бы им! 

— Оммен! Оммен! — твердили три-четыре мальчика, которые за бежали в саклю с целью поживиться чем-нибудь. 

— Ацаход! — обратился ко мне Симайли, когда кончил молитву, и протянул свои руки ко мне. 

Я знал, что значит ацаход. Это означало подойти и взять уæлибæх и кусок шашлыка, откусить от них немного, потом из стакана отпить глоток араки и передать стакан, кому мне заблагорассудится. Он поступал в полное мое распоряжение. 

Я поднес стакан Дойон. Та взяла и, присев на корточки, от пила немножко из стакана за мое здоровье и передала стакан: обратно мне, я же отдал уырдыджыстæг'у⁴⁰ , который, долив стакан, подал Симайли, как старшему, и попойка пошла по старшинству. 

Перед нами стоял маленький круглый столик, уставленный шашлыком от зарезанного ягненка, с разрезанными уæлибæх'ами... 

На следующий день после моего приезда в Гизель я с молочным братом отправился к моим знакомым. Идя по улицам Гизели, я удивлялся происшедшим в этом ауле переменам. Я не узнавал в нем прежнюю Гизель. Теперешний вид аула ни в чем не напоминал тот вид, который он имел три-четыре года тому назад. Тогда сакли были жалкие, грязные, а теперь чистые и опрятные» Есть даже между ними довольно порядочные дома, например, у станичного, как называют аульного начальника Кута, у Торчиновых, у Галазовых и других. Улицы расположены правильно; окна саклей большей частью обращены к улице, чего никогда прежде не бывало. В Гизели есть и церковь. 

В субботу звонили к вечерне, и я зашел в церковь. Там я встретил только двух-трех стариков и столько же мужчин средних лет, из которых двое купили свечи и поставили перед образами. 

Одна старуха с ребенком на руках ползла по полу на коленях; ребенок изредка вскрикивал. Мужчины средних лет стояли около меня и любопытствовали знать, что изображено на образах. Я объяснил им, что знал. Они удивлялись... Хор певчих состоял из четырех или пяти мальчиков, обучающихся при аульной школе; ими управлял, вместо регента, учитель школы — молодой человек, когда-то учившийся во владикавказском училище. Пели школьники приятными голосами гимны, переведенные на осетинский язык. Служил священник, кончивший курс в Тифлисской духовной семинарии, некто Токаев, весьма уважаемый в ауле. Его с особенным увлечением слушает аульное население, когда он рассказывает на народном языке что-нибудь из земной жизни Христа. Он сам осетин. 

По окончании вечерни я вышел из церкви с молочным братом. 

На улице, вдоль одного плетня, сидело множество стариков и не стариков и шумно разговаривало. 

— Отчего они в церковь не идут? — спросил я брата. 

— Ожидают поминок,— отвечал он,— сейчас начнутся у Лекса поминки. 

Это обстоятельство дает повод думать, что в осетинах мало христианско-религиозного чувства; но такое предположение будет не совсем верно, если отнести его ко всем осетинам без исключения. Вот, например, мой молочный отец Симайли чем не ревностный христианин? За свою ревность он даже приобрел завистников. Расскажу случай, характеризующий его религиозность, породившую зависть к нему. 

Два-три дня спустя после моего приезда в Гизель случилась у кого-то пирушка. Собралось туда множество посетителей, между прочим, был и я приглашен с Симайли. Конечно, попойка была порядочная, и все напились достаточно. По окончании пира гости стали благодарить хозяина. 

— Да ниспошлет на тебя бог свою милость! — и уходили. Симайли же сперва встал и начал кое-как креститься, говоря: 

— Госбоди! Госбоди! Госбоди! 

— Ахха! — воскликнул один старик, стоявший около него,— как будто, кроме тебя, никто не знает «госбоди! госбоди!» 

— А отчего же ты, безверный, не говоришь и не крестишься? — озлился Симайли и поссорился со стариком. Ссора чуть не кончилась трагически. 

В доме Симайли как раз над порогом висит деревянный закоптелый крест, на который он смотрит, как на святыню. Симайли покумился с аульным священником, он подарил ему даже дойную корову. 

Симайли, следуя примеру других, перестроил свой двор: плетневую огорожу заменил дощатым забором с тесовыми воротами... 

Но в семейной жизни он весьма тяжелого нрава: он вспыльчив и выказывает порою недовольство своею безбедною жизнию. В минуту дурного настроения духа он жестоко обращается с своей престарелой женой. Бедная Дойон! Сколько тяжких оскорблений перенесла ты от его грубого обращения в продолжение своей замужней жизни! 

От мужа, я знаю, ты ни разу не слыхала ласкового слова. В воображении моем рисуется и теперь картина его жестокого обращения с тобою, свидетелем которой я был еще в детстве. 

Пришел он, не помню, откуда-то не в духе, рассердился на тебя и крепко ударил тебя по спине толстой палкой. Помню, какой пронзительный крик вырвался тогда из твоей груди от невыносимой боли, и теперь словно этот крик раздается в моих ушах. Ты схватилась за больное место и с рыданием прижалась в угол сакли, умоляя о пощаде. Но пощады не было. Разъярившийся Симайли еще пуще стал бить тебя палкою, и тогда я тоже зарыдал: мне стало невыносимо жаль тебя. На крик прибежали соседи и разняли... 

Бедная осетинка! Скоро ль ты избавишься от положения рабыни? А какие у нас отношения жениха к невесте! Довольно привести один пример, чтобы составить себе понятие об этих натянутых отношениях. 

Один из моих близких знакомых, некто Асламбек, сосватал себе дочь Симайли. Однажды вечером, когда я лежал на дворе, Асламбек подошел ко мне, печальный, и спросил: 

— А что, Инал, твои молочные родители на работу ушли? 

— Да,— сказал я,— только дочь Симайли, твоя невеста, одна осталась. 

Асламбек покраснел и промолчал. 

— Пойдем-ка к ним в саклю,— обратился он ко мне, все еще краснея. 

Я встал, не спрашивая у него причины, почему ему понадобилось туда, так как догадывался, что ему хотелось посмотреть свою невесту. Мы пошли. Под навесом крыльца сидела Дзго, невеста Асламбека; она усердно шила что-то и не заметила, как мы приблизились. 

Асламбек на некотором расстоянии остановился и стал смотреть на нее молча. Дзго подняла глаза и, увидев его, вскочила с своего места и исчезла в сакле, захлопнув за собою дверь. 

— Вот тебе на! — воскликнул Асламбек.— Что мы, волки, что ли, что нас боятся? — обратился он ко мне, стараясь улыбнуться. Но улыбка вышла горькая. Он молча печально сел у порога сакли. 

— Хоть бы угостили чем-нибудь! — произнес он наконец довольно громко. 

Через несколько времени окно сакли чуть приоткрылось, и из него показалась рука Дзго с тарелкой, в которой лежал нарезанный сыр с белым чуреком. Я взял тарелку и поставил ее перед Асламбеком. Он не стал есть. 

— Уйдем отсюда! — сказал он после долгого молчания и встал со своего места: 

— Нас избегают, мы мешаем только,— и он потащил меня за руку со двора. 

Мы сели на траву. 

— А что, и у русских невеста так бегает от своего жениха? — спросил он после некоторого молчания. 

Я объяснил ему, что у русских, напротив, жених и невеста чаще прежнего видятся. 

— Ах! Как это хорошо! — воскликнул он.— А вот у нас, видишь, как... Я своей невесты еще ни разу как следует не видел... 

— Да и засватал ее по наущению старух... Говорили, хорошая невеста... 

А я знал, что она злого нрава, совершенно противоположного характеру Асламбека. Как-то они уживутся? 

Вчера на прощанье Дойон разрыдалась. Бедная Дойон! Придется ли еще свидеться когда-нибудь с тобою? Может быть, скоро сведут тебя в могилу горькие дни, проведенные тобою с грубым Симайли, и мне придется оплакивать тебя на твоей могиле... 

________________________________________ 

¹ Брута в 40 верстах к северу от Владикавказа, осетинский аул. (Примечание автора. В дальнейшем примечания автора, данные под строкой, не оговариваются.— Сост.). 

² Холм в ауле — это место общественного собрания. Сюда в нерабочую пору собираются все аульные жители и часто решают частные и общественные дела или же просто проводят досужее время в пустых разговорах. Сообщают друг другу новости разного рода — кто о приказании начальника округа, кто о покосе. Иной раз среди собравшейся толпы холмовников раздается монотонный звук двухструнной скрипки, которая у нас, осетин, называется кабаньей головой (хуыйы сæр). Под монотонный звук кабаньей головы какой-нибудь старец напевает песнь про Баби или Чермена или же рассказывает легенду про Батрадза, сына Хамыца, который вел упорную борьбу даже с небом, и, наконец, сам погиб от своего знаменитого æхсаргард'а (меча). И если бы этот лысый холм, на котором собираются завсегдатаи, получил дар слова и мог бы рассказать слышанные от болтливых стариков разные россказни, если бы он сообщил нам, сколько людей провели на нем всю свою жизнь до самой дряхлости в праздной болтовне, то пришлось бы нам прийти в ужас. Но холм молчит и покорно поддерживает на своей лысине стариковские тела, безмолвно внимая их нескончаемой болтовне с утра до самого позднего вечера. 

³ Хуыцауы хорзæх дæ уæд — эта фраза почти не переводила на русский язык. Во время попойки старший обыкновенно обращается к нижесидящему с этой фразою, которую нужно понимать в смысле: «За твое здоровье!» 

⁴ Арæби — произносится в знак удивления, слово непереводимое. 

⁵ Песню эту должно понимать в таком смысле: о мать Мария, о отец-господь! Что дал, да проживет многие лета... 

⁶ Песню эту можно перевести так: 

Вон летит ворона. 

А что несет в клюве? 

В клюве несет соломинку. 

А на что ей соломинка? 

Совьет себе гнездышко. 

А на что ей гнездышко? 

Выведет птенцов. 

А на что ей птенцы? 

Пошлет их за хмелем. 

А на что ей хмель? 

Сварит она пиво. 

А на что ей пиво? 

Будет поминать мертвых. 

⁷ Залиаг калм — этим именем называют удава, отсюда название это переходит уже на всякую змею большой величины. Калм — змея, залиаг — непереводимо. 

⁸ Урочище Роком (местоположение Рекома указано Джантемиром Шанаевым в Осетинских народных сказаниях, в «Сборнике сведений о кавказских горцах», вып. III). 

⁹ Гаджи — лицо, побывавшее в Мекке на поклонении священному гробу Мухаммеда. 

¹⁰ Уæйыг — сильный, большой человек, великан. 

¹¹ См. «Сборник сведений о кавказских горцах», вып. VII. Народные сказания осетин. 

¹² Симд — обыкновенно для этого мужчины образуют круг, держа друг Друга под мышки, и поют, кружась на одном месте. Поют иногда песни весьма циничного содержания, хотя в симд'е нередко участвуют вперемежку с мужчинами и девушки. Девушки при этом, потупив головы в землю, молча краснеют и только. 

¹³ Эту песню поют обыкновенно, когда идет большая круговая попойка. Она всегда сопровождается хлопаньем в ладоши. Поется она до тех пор, пока очередной не выпьет поданное до конца, хотя бы ему дали чашку араки или рог тура, наполненный пивом. И никакими мольбами не избавишься от них раньше окончания. 

¹⁴ Чындзæхсæв —ночь невестина. Обыкновенно на третий или второй день-новобрачную вводят в первый раз в хæдзар, куда она до этого торжественного дня не может входить. После же чындзæхсæв'а путь в хæдзар ей открыт. Ввод молодой в хæдзар совершается с разными обрядами. 

¹⁵ Я не могу передать смысл этих слов, ибо на осетинском языке они ничего не означают. Каким образом эти слова попали в нашу обрядную песню — предоставляю разъяснить знатокам осетинских свадебных обрядов. 

¹⁶ Къухылхæцæг — держащий за руку. Обыкновенно жених выбирает одного из своих сверстников къухылхæцæг'ом. Должность его состоит в том, что он сопровождает невесту как самое ближайшее лицо к ней. Молодая обходится с ним, как с братом. У къухылхæцæг'а жених гостит в продолжение двух или трех недель, и тогда жених именуется уазæг (гостем), а къухылхæцæг—• фысым'ом 

¹⁷ Это пожелание молодой. У нас предпочитают рождение мальчика рождению девочки. 

¹⁸ У хæдзар'ного очага женщины сидят совершенно отдельно от мужчнч. Обыкновенно для женщин назначается место с левой стороны очага, а для мужчин с правой. На стороне мужской всегда есть бандон (деревянный диван), на женской же стороне нет ничего, так как женщины никогда не сидят на бандон'е, а сидят на корточках или же просто на земле. 

¹⁹ Впоследствии я узнал, что бить по голове къухылхæцæг'а во время обряда чындзэгхсæв'а дозволяется обычаем, но только, конечно, так, чтобы не нанести значительного повреждения. При этом же требуется, чтобы эти удары он переносил со стоическою твердостью, иначе он выкажет плохое качество. 

²⁰ Обычай дозволяет ловить жениха, когда он идет к молодой, причем, конечно, он употребляет разные уловки, чтобы избавиться от преследователей, которые отнимут у него или пистолет, или кинжал, и этим осрамят его перед сверстниками. Отнятое оружие выкупать должен фысым. Он не должен давать в обиду своего гостя и всячески заботится о целости его личности и всего того, что принадлежит ему. 

²¹ Фæсари — позади седла 

²² Девицы имеют привычку в первые две ночи подслушивать новобрачных, для чего они нередко прячутся за ковром под нарами, на которых разложены тюфяки. Поэтому жених предварительно должен тщательно осмотреть уголки своего уат'а, нет ли кого там. 

²³ Вообще подсматривания и подобные проделки в обычае между нашей молодежью. В первые два-три дня молодому нет покоя от парней. Я помню, такую штуку устроила наша молодежь с Далетом в нашем ауле. Его бедную саклю почти совсем разломали. Так как сакля его была плетневая, обмазанная тлиной, то глину вывалили, так что маленькая сакля Далета (его уат) представляла наутро род клетки. Когда я пришел посмотреть на эту скандальную проделку нашей аульной молодежи, то увидел в сакле толпу девушек. Девушки эти часто были тревожимы мальчишками, которые, продевая хворостины через щели сакли, рвали их платья. 

²⁴ Обыкновенно по смерти кого-нибудь посылается хъæргæнæг — вестник на хорошей лошади, чтобы он известил родных и знакомых. 

²⁵ Считается неприличным подъезжать верхом ко двору, где лежит мертвый. 

²⁶ Цырт— надмогильный столб. Его приводят иногда до кончины больного. Он бывает всегда дубовый, как и могильные доски, которыми тело закрывается от земляной могильной насыпи. 

²⁷ Абдаз — омовение. Перед совершением молитвы моют руки, ноги, уши, рот, нос... 

²⁸ Мæрддзыгой — жещины из другого аула, идущие оплакивать мертвого. Часто между ними бывают и такие женщины, которые не знают вовсе ни самого умершего, ни его родственников. Женщины с большой охотою отправляются на мæрддзыгой. Тут им предстоит случай поболтать и посплетничать с другими женщинами, до чего они большие охотницы. Всю дорогу мæрддзыгой идет почти пешком, что означает большое соболезнование по умершему. 

²⁹ Женщины у нас носят короткие бешметы, а мужчины длинные. 

³⁰ Мæ бон (мой день) — возглас, выражающий сильное горе. 

³¹ Я узнал, что эта старушка была сестра умершего, поэтому не удивительно, что она обнаружила такое сильное соболезнование по умершему. 

³² Самая сильная мольба, когда заклинают кого-нибудь мертвыми. 

³³ Кулер — курьер; он назначается из осетин же и выполняет должность нарочного; находится при начальнике округа и за свою службу пользуется некоторыми льготами. 

³⁴ Штрафы налагаются аульным начальником и утверждаются начальником округа, который для сбора их посылает кулера. 

³⁵ Обыкновенно идущие на поминки старики берут с собою маленького сына или внука, дочку или внучку. Что сами не доедают, отдают им, что последние не доедают — несут домой, надевая мясо, чуреки на заостренную палочку. Поэтому обыкновенно фидиуæг кричит, чтобы выходили лæг æмæ лæппу (мужчина и мальчик). Женщины в листах не участвуют. 

³⁶ Цæджджинаг — огромный медный котел, в котором варят пиво. Он имеет конусообразный вид и состоит из медных листов, сшитых медными же гвоздями. Обыкновенно котел этот ставится в яму, выкопанную у берега речки. Ставится он так: в ушки продевается огромный кол, который, опираясь на края ямы, поддерживает котел; под котлом в яме разводится сильный огонь. 

³⁷ Нет ничего противнее этой смеси, а между тем осетины пьют ее с удовольствием. Обыкновенно араку прибавляют к бузе для тех, которые отказываются от араки. 

³⁸ Выливать на голову напиток — в обычае у осетин. Чем упрямее пристает раздающий, тем получает больше похвал 

³⁹ Къæбиц — соответствует кладовой. Къæбиц — небольшое помещение, примыкающее к хæдзар'у и соединяющееся с ним крошечной дверцею. Дверца идет со стороны женской половины, от очага. 

⁴⁰ Роль прислужника. Эту должность принимает добровольно какой-нибудь услужливый парень. Он раздает араку, шашлык и другие яства.