По своему невежеству, с юношеских лет, мне казалось, что человек в черном фраке и белой рубахе, размахивающий руками над оркестровой ямой, спиной к зрителю, только мешает сосредоточиться на сцене... Чтобы убедиться в обратном, я часто глядел на оркестрантов в надежде увидеть лица, устремленные на маэстро — капитана фрегата в бурных волнах музыкальной гармонии... Тщетно. Лица гребцов, то бишь исполнителей, были устремлены на листы партитур. Тогда какого черта тип, похожий на пингвина, то замирает, то трясется, как умалишенный, и является чуть ли не главным, если не самым главным в пространстве волшебства?..
Это в далекой юности. Позже я понял, что дирижер если и не все, то очень многое для утонченного коллектива в десятки человек, которые, в свою очередь, создают музыкальную ткань для артистов сцены — будь это балет, опера, пьеса, хор, амфитеатр цирка... Помимо прямого взгляда есть еще боковой, скользящий, едва задевающий, но достаточно цепкий и точный, чтобы музыкант в движении дирижера ощутил все оттенки замысла композитора и его интерпретатора... Этот процесс всегда сложен даже для людей глубоко одаренных — слишком много слагаемых, слишком он скоротечен и не терпит ошибок. Любое несоответствие здесь рушит не часть, а целое, и мир, воссозданный воображением, может в мгновение превратиться в плоскость...
Этот пролог для того, чтобы подступиться к феномену нашего земляка, нынче человека Планеты Валерия Гергиева. Нет смысла ломиться в открытые двери и писать прекрасное о прекрасном. Не лучше ли документальный рассказ об увиденном, тем более, что Валерия в стенах Мариинского театра я увидел впервые в жизни, увидел и в действии, и за кадром рампы, а первое впечатление, как известно, если и не самое исчерпывающее, то самое острое, свежее, как весть или новость...
Для тех, кто почти ничего не знает о Гергиеве, скажем, что родился он в предгорном селе, закончил Ленинградскую консерваторию, и по слухам, своим творческим эго на первых порах не вызвал энтузиазма у руководства нашей филармонии. Конечно, можно быть провинциалом в столице и центровым в провинции. Тому есть много примеров, особенно в Германии: и Гете и Бах явились на свет в постсредневековой глуши, но самородок, он и в Африке — самородок... Валерий Гергиев, лауреат премии Герберта фон Карояна, по свидетельству корифеев музыкального мира в сорок один год — дирижер номер один. Консерватория только шлифовала благородный металл, ценность которого была предопределена до его рождения. Для кого-то — парадокс, для кого-то — закономерность...
В Мариинский театр, в прошлом Петербургский Императорский, случайно не попадает никто. К счастью, не попадает никто и по протекции. Слишком высок ценз, рейтинг, планка, а если точнее, это тот храм, в который торгашей не пускает ни Бог, ни Сатана... Традиции театра — колонны, пилоны, фризы и ступени античного свойства и качества еще со дня основания, когда в блистательном ряду его первых капельмейстеров сверкали имена Эдуарда Направника, Феликса Блумельфельда, Эмиля Купера, Николая Малькова, Константина Слонима... Как принято говорить, в «наше время» этот ряд замыкали Евгений Мравинский и Юрий Темирканов. Сегодня художественным руководителем «Мариинки» является Валерий Гергиев. Продолжим и скажем, что стены театра, «задрапированные» изнутри золотом, купол в хрустальном ливне светильника, освещающего зал, парящих весталок, амуров, ложи, партер и баллюстра-ды, пронизаны великой музыкой великих. Здесь звучал Чайковский. Гектор Берлиоз дирижировал «Осуждение Фауста». Густав Малер — свою Пятую симфонию. В этом ряду — Глинка, Мусоргский, Римский-Корсаков... В Мариинском, затаив дыхание, слушали «Электру» и «Саломею» Штрауса. Вздымались, как океанские валы, слушая Шаляпина, погружались в мистические дали Вагнера... Впервые здесь прозвучали шедевры Рахманинова...
«Какой оркестр, какая точность, какой ансамбль!» — восхищенно говорил Берлиоз. Уверен, он повторил бы эти слова и сегодня. На гала-концерте в честь Игр Доброй Воли мне в один вечер посчастливилось увидеть и услышать «Руслана и Людмилу» Глинки и «Жар-птицу» Стравинского — две разные по характеру, жанру и постановке вещи. Два полярно разных композитора. Но единая гармония, непревзойденный уровень хореографии, фантастические исполнители партий, уносящийся к традициям своей неповторимой школы и более чем современный балет, и, конечно, оркестр, потрясающий культурой и прецизионной синхронностью — скрипки — за пределами совершенства!..
Проблематично писать о выразительных средствах дирижера. Музыкальная ткань конкретна и абстрактна, ощутима и эфемерна... Есть дирижеры, которые «разжевывают» партитуру, есть такие, которые обозначают вехи, не задевая кончиком магической палочки глубин подтекста... Знаменитый Кароян не терпел эпатаж и на непосвященный взгляд казался более чем спокойным даже в штормовых крещендо. Бернстайн, наоборот, казался ядерным взрывом даже в камерной пасторали... И здесь есть эпигоны и позеры: с маской мученика на изломанном гримасой лице дирижер профанирует страсти, порой совершенно не понимая их природы. Мощь Гергиева очевидна, как откровение. Он владеет материалом, как сам Создатель. Его прочтение самобытно и универсально — он нравится всем, но не как конформист — как духовный двойник композитора, произведение которого писалось в две руки, — одна из них, незримая, — рука Валерия Гергиева... Поэтому любая интерпретация у него — вечно возобновляемая идентификация оригинала с чувствами и мыслями одного, десятка тысяч и миллионов людей, слушающих музыку, где бы она ни звучала: в древнем театре под открытым небом на юге Франции, в Японии, в Милане, в «Метрополитен-опера», в «Мариинке», с «компакт-диска» или лазерной «вертушки»...
Как-то Феллини заметил, что на съемочной площадке его ассистент похож на него, а сам он — на ассистента. Ирония великого кинорежиссера заключалась в том, что он мог быть небрит и работать в старой вязаной кофте, а его ассистент — идеально выбрит и в безупречном костюме с галстуком... Хемингуэй, будучи писателем с мировым именем, «рубил» свой очередной роман в Нью-Йорке в очках, подвязанных к ушам шнурком от ботинка... Гергиев, в двенадцатом часу ночи, вышел к нам, съемочной группе фильма, с щетиной на лице, обливаясь ручьями пота, с воспаленными глазами, и похож он был не на дирижера, — абрека, только что соскочившего со взмыленной лошади. На абрека он был похож и в работе — нависая над оркестровой ямой, как хищник, готовый к прыжку, он вращал своими огромными глазами, казалось, зловещими, но это была мера серьезности — руки его чертили в напряженном пространстве зала фигуры высшего пилотажа даже замирая, умирая, и все же вибрируя, как крылья колибри или орла в сумасшедшем полете к неведомой цели.
Гергиев — демократичен. Сам он объясняет это свойство души своим происхождением, окружением, воспитанием... Приятно было слышать его теплые слова о маме, родственниках, друзьях юности, зрелости... Он горд, что осетин не по паспорту, а по существу, понимая под существом корни, истоки культуры и языка своего народа, как этноса, «шелковый путь» которого имел скальный характер...
Он горд прахом легендарных предков, утверждавшихся не «мечом и пожаром», а трудом и прилежностью, веками не нарушая священных принципов общинно-родовых институтов, где понятия чести, верности и благородства сияли вершинами над пропастью лжи, коварства и предательства. Он горд, что невидимая на карте Осетия буквально кипит талантами, и первым для него после непревзойденного Коста является неповторимый Тхапсаев, и он благодарит судьбу и своих родителей за то, что еще мальчишкой они привели его в театр, где он своими глазами увидел самого гениального исполнителя «Страстей по Шекспиру»...
Гергиев человечен. Его театр не просто коллектив, а большая семья с массой разнородных проблем, порой личного свойства, и к нему, как к брату, обращаются все — от сторожа до мирового тенора, зная, что Гергиев примет, поймет, решит самым лучшим образом...
Не в пример другим личностям, сорвавшимся, как с цепи, в проемы «железного занавеса» за кордон, он считает эпицентром своего существования родину, вкладывая в это, для многих заплеванное понятие, смысл, каким Бог наделил Мать и Дитя...
Гергиев диалектичен. Он не делит людей на классы, а время — на череду политических формаций. Поэтому, не рассекая единое тело мироздания, находит много прекрасного в дне вчерашнем, и уродливого и наносного — в дне сегодняшнем. Как все смертные, смотрит с надеждой в день завтрашний, понимая, что жизнь и судьба человека драматичны всегда, везде и для всех без исключения...
Слава людей слабых развращает. Казалось бы, несоответствие — слава и разврат. Иногда полюса этого несоответствия едины, как контакт. Гергиев своей славой пользуется, как лечебным снадобьем для страждущих и больных. Такая деталь: в микроскопический перерыв ему на стол кладется баночка пива и сэндвич. Но за дверью — человек семь, и он им сейчас необходим. Банка открыта, но не выпита. Сэндвич даже не надкушен. Это деталь — целая сага о скромности, терпимости, с какой мудрец, вкушая слово, остается глухим к проблемам собственной плоти...
Как большой художник, он не терпит насилия и нетерпимости и глубоко страдает от сознания, что мир полон горячих точек, жизнь человека девальвируется, а беспредел стал обыденным и естественным, как дыхание...
Сам он очень приветливый, весь светится добром и готовностью посильно помочь в любом хорошем деле.
Когда мы прощались с ним, был ясный, прозрачный, осенний день. Театр готовился к гастролям за рубежом. Раннее утро, но колосс «Мариинки» уже проснулся, — рабочие сцены грузили в два новеньких трайлера декорации. Валерий, заложив руки в карманы брюк, с сигаретой в зубах, говорил о проблемах, но лицо и. глаза его улыбались, и мне показалось, что в вековечной и смертельной схватке Добра со Злом тонкая дирижерская палочка всегда будет мощней и желанней меча...
