В 1977 году я должен был снимать дипломную работу, и в том же году, не соизмерив силы и груз, надорвался, порвал легкое. На языке медиков это называется «пневмоторакс». Меня лечил хороший, но не «мой» врач, и я должен был плохо кончить. Потом за меня взялся хороший «мой» — и я выжил. Выписывая меня, мне сказали: не поднимай ничего тяжелее ручки и рюмки, не делай резких движений, больше отдыхай. Но мне надо было снимать диплом. Темой я выбрал строительство Транс-кама. Оператора не было. Вернее, был. Но, во-первых, я не был уверен, что он согласится. Во-вторых, он болел каким-то мерзким гриппом с температурой под сорок. Я пришел к нему. Объяснился. Он спросил: «Когда?» Я сказал: «Когда встанешь». Он тут же встал, выпил кружку крепкого чая и прохрипел: «Я готов!» Это был Султан Цориев.
Зимой 1977 года в Зарамаге в термометрах замерзла ртуть. В нашем вагончике стояло шесть тощих масляных батарей и мы мужественно мерзли в нем. И конечно, я нарушил запрет врачей — поднимал и таскал тяжести, делал резкие движения, но целебный воздух гор и упоение работой оказались полезней рекомендаций и для меня и для Султана — он вышиб свой грипп, ибо вкалывал с утра до сумерек, как шатун паровоза... Съемки были трудными. Опасными для жизни на каждом шагу. После съемки направленного взрыва на расстоянии сорока метров от ада, когда меня чуть не убило захлопнувшейся с дикой силой дверцей машины, а Султан в двух ватниках и каске отмахивался от летящих на него градом камней, от нас ушел наш ассистент. Так и заявил: «Я с этими камикадзе работать больше не намерен». Со второй камерой он лежал за траком экскаватора. Когда рванули шестьдесят шурфов с аммоналом, валун килограммов на двести разлетелся вдребезги, врезавшись в трак. Удар был почти снайперский — юношу трясло от пережитого еще сутки, пока не написал заявление об уходе.
За день до этого мы поднимались по почти отвесному скальному склону на Рок. Махина почти в шестьдесят тонн при малейшем перекосе сорвалась бы в пропасть, где тонкой ниткой сверкала река, а грузовики на «пионерке» казались божьими коровками... Правда, могучий мотор «Камацу» работал, как часы, а за рычагами, с беломориной в лошадиных зубах, сидел знаменитый Казарин, и все же страх во мне пробил пот, наш ассистент почти умер. Султан был невозмутим. На пике горы в поисках точки съемок он носился, как сумасшедший, и не раз его могло снести в преисподнюю, но добротный кадр казался ему дороже собственной жизни и тогда, когда он снимал Володю Олейникова — человека с железными нервами. Конечно, есть шарм, когда левый трак зависает над бездной, корпус чудища, вгрызающегося в породу гранитно-базальтовой плотности, сотрясается от ударов и сопротивления массы, а ты, я имею в виду Олейникова, жмешь педали в домашних тапочках, спокойный, как прожигатель жизни за столом в ресторане. Именно такой кадр запечатлен навечно кинокамерой Цориева.
Мы работали в две камеры. Когда лавина впрессовала в толщу снега два «Катерпиллера» и их пытались из этой толщи извлечь, мороз зверствовал так, что одну камеру приходилось греть на радиаторе уазика. Но ради хорошего кадра настоящий кинематографист идет на все! Султан Цориев — кинематографист от Бога, и Бог, понимая это, щадит и милует его. Но сам себя Султан не щадит, тем более не милует. Если представить его человеческий образ в облике зверя, то это волкодав, который всегда постоит за свою шкуру, но снимет ее с себя, если она нужна для дела.
Большим экзаменом, проверкой всех его качеств явилась самостоятельная лента Султана о капитане Юрии Кучиеве. Как всегда, было много проблем с технической экипировкой, порядком было и бюрократических заковык, были проблемы и на месте, на атомоходе. Но фильм получился, вышел на экраны. Для кого-то он стал событием, для кого-то — просто новой очередной лентой. Мне же кажется, это была веха, важный этап в становлении режиссера-оператора.
Жена Кучиева любит южные, теплые моря, а морской волк Юрий — торосы, стальной ветер и северное сияние... Что-то юношеское есть в каждом кадре фильма. Есть огромность. И корабля, и людей на нем, и Кучиева, и Белого безмолвия. Хороша архитектоника корабля — стройный хаос металла и нестройный — вспарываемых плит льда. Вкусен коктейль вращающихся барабанов, бегущих тросов, раскачивающихся канатов, кронштейнов, цепей, крюков, стопоров... Запоминаются задубелые лица, льдинки глаз, четкая обрывочность реплик. И почти физически ощущается борьба двух исполинов — ледокола с ядерной начинкой и океана в панцире льда.
Еще одна ступень на жизненном и творческом пути пройдена. С усилием, возможно, адекватным усилиям исполина, прокладывающего путь каравану судов...
С Султаном хорошо работать. Редко спорит. Остроумен. Знает свою технику. Следит за ней. Не помню случая, чтобы он сорвал съемку, допустил брак по незнанию. Цориев — эрудит. В определенном смысле — универсален. С пониманием природы человека и профессии снимет металлурга и художника. Может провести литературный или искусствоведческий анализ любого произведения, думаю, лучше многих критиков и «ведов» — еще одно слагаемое к портрету личности. И конечно, это верный друг. На него всегда можно положиться — не подведет, выстоит, поможет, поймет. Одевается спортивно. Любит спартанский образ жизни — в походной амуниции похож на альпиниста-горноспасателя...
К третьему броску Цориев готовился годы. Он собрал в кулак все, на что был способен, и снял фильм о скульпторе С. Едзиеве. Фильм называется «Ваятель» — нежно для каменотеса, но с сыновней любовью к мастеру, воплотившему в камне гений народа.
Я, не лишенный доброй зависти к совершенству, в чем и как бы оно ни выражалось, смотрел эту работу с наслаждением, близким к чувственному. Математическая точность, выверенность каждого плана. Четкий смысловой и видовой ракурс. Размеренный, как речь мудреца, темпо-ритм. Чеканная композиция эпизодов и фильма в целом. Скупость выразительных средств. Органичное фильму музыкально-шумовое решение. Ряд метких и глубоких режиссерских находок, открытий. Если в фильме о Кучиеве идет кинорассказ, то здесь — целый сонм метафор образует вместе одну — емкую, как тотем, таинственную, как каббалистический знак. В этой главной метафоре — вся наша жизнь в исторической ретроспекции... Так бывает, когда тема находит своего единственного автора. В этой работе он поднялся выше экологических и нравственных проблем нашей памяти, точнее, соединил воедино крик души с пафосом гениальных скульптур, брошенных на произвол в заоблачных аулах и предгорных селах Осетии. Работы Едзиева, тающие под наждаком и рашпилем ветра, солнца, снега и дождей, могут действительно превратиться в песок, но на пороге века двадцать первого варварство и культура, кажется, подписали «мирный» договор — ценностные критерии стали абстрактными, а это и есть цинизм в его чистом, кристаллическом виде.
На земле валяется, именно валяется, а не лежит каменная плита. Золотистый веник снимает с нее снег, и, как алмаз в грязи, вспыхивает цветной контур — еще один шедевр скульптора. Поднимаясь над голым остовом заросшей бурьяном сакли, видишь анатомический скелет дома, где когда-то дымился очаг, качалась люлька, звучала осетинская речь. Тихие, скорбные голоса поют «Додой», — так завершается фильм, в котором Султан Цориев «умер и воскрес», как сын своего народа и как блестящий художник, покоривший еще одну недосягаемую высоту в цепи недосягаемых других...
Недавно он вернулся из Южной Осетии. Там шла война. Мне показалось, что на плечах его — груз: он тяжело шел. Тяжело сел за стол. Тяжело говорил. И глаза его, взгляд были тяжелыми, как ноша, которую не сбросишь — надо нести, как носил камни Едзиев для собственной Голгофы, распиная себя бременем призвания...
