Как-то зимой, у подъезда мастерских художников по улице Шмулевича, рядом с новенькой «Волгой» и свежей «шестеркой» я увидел скелет «Москвича», второй, с позволения сказать, модели, о которой Эйзенхауэр, увидев это несуразное чудовище на одной из советских выставок, с уничтожающей иронией заметил, что выйдя в отставку, приобретет именно эту машину. Итак, скелет, о котором идет речь, весь был в ржавых пробоинах, через которые можно было видеть, как ездок выжимает муфту сцепления, содержимое багажника: все его составные держались друг за друга, и через стекла в паутине трещин можно было видеть только трещины... Этот триумф безвкусицы при всем при том стоял на колесах, и как ни странно, ездил, — трясясь, чихая, извергая гром, клубы дыма, задевая глушителем, подвязанным веревкой, горбы колдобин, готовый рассыпаться в любой момент...
Я спросил, чья это машина? Мне сказали — Алана Харебова. Есть люди, которые кичатся совершенством самоутверждения... Харебов гордится пафосом саморазрушения — миру этот пафос знаком по руинам древних цивилизаций, нам, в частности, по сторожевым башням предков, — многие из них «стесались» временем до основания. Говоря о саморазрушении, я говорю не о нигилизме, болезненной жертвенности или эксцессах варварства... Я говорю о мироощущении художника веселого в общении, но озабоченного и грустного наедине с собой и с холстом, ибо прекрасное у него трагично своей обреченностью, а трагичное ужасно постоянством. Может, поэтому к дилемме добра и зла он идет не с топором, а со слезами. И, может, поэтому в его картинах, всех без исключения, даже мажорные гаммы замешаны на сажу грозовой тучи, как чистые струи Терека осенью на песок лавин весной, когда начинается оттепель...
Харебов — худ, изящен, и тонок, как акварельная кисть, но мужествен, как гладиатор. В его «Воловьей упряжке» волы — бронебойные в полете снаряды, чудовища из стойла Мидаса, символ слепой силы и ярости — похожи на таран, способный прошить насквозь планету... В портрете с дочерью дочь написана спиной к зрителю, и если это прием, он страшен, как повязка на глазах детства, истерзанного неприкаянностью отцов, их неспособностью согреть свое дитя дарами природы и хотя бы относительным благополучием... Глазницы'отца на этом холсте — воплощенный ужас и страх за день вчерашний, сегодняшний, и кто знает, что будет завтра? Таким же драматизмом наполнен холст «Крик» — моногамный, почти графичный и болючий, как колотая рана или оголенный нерв...
Раскаленный брус металла всегда имеет оранжевый ореол, который «гуляет» в глазах и обдает прокаленным жаром... Шафранный жар струится от и вокруг тела «Данаи» Харебова, его «Сусанны», «Купальщиц», «Метаморфоз»... «Даная» Рембрандта, хоть и обнажена, сосредоточивает наше внимание на лице, и мы видим, что она опытна, проницательна и изобретательна и в жизни, и в постели. «Даная» Харебова, при всей пластике и грации тела — солнечный ком, и он, как мираж, не имеет четких очертаний, но, как пары бензина, только поднеси к ним спичку, может взорваться стоном и конвульсией близости... В «Метаморфозах» женские тела сплетены, и каждое является продолжением другого, как корни лиан. И в то же время, все они — разные миры. Сентенция мыслителя.
В полотне «Старый паровоз» — паровозик на клочке рельс, две лошадиные головы и бесконечное, заросшее бурьяном забвение. Да и сегодня мощность даже ракетных двигателей исчисляется в лошадиных силах, но отпахавший свой век паровоз, который наши дети, а тем более внуки и в глаза не видели, может, и есть тот «Москвичок» Харебова, на котором он ездил по улицам и проселкам, чтобы не швырнуть в алчную пасть забвения груду металла, согретого благодарностью всадника боевому коню — старому, больному, но с верностью в глазах, уже отмеченных печатью смерти...
Изощрен, но и точен характер живописи художника. Под точностью подразумевается соответствие выразительных средств творческой задаче. Картину с подписью «Воспоминание о Цхинвале» Алан писал в начале восьмидесятых годов. На полотне — застолье, но, словно предчувствуя кровавые события последних лет, холст этот, ночной, тревожный, как предтеча Варфоломеевской ночи, и человеческие фигуры во мраке грядущего этнического мракобесия кажутся высохшей кожурой виноградин или глиной, из которой кто-то лепил человечков, чтобы потом наступить на них сапогом и растереть за несовершенство замысла...
Грубыми, рубленными мазками «сколочен» портрет скульптора Лазаря Гадаева, похожего на римского легионера. И хорош композитор Габараев: его фронтальный взгляд от холста в мир — гимн скупой нежности горца и его высокой, как вершины гор, духовности!.. Интересен второй план картины. Здесь старик, девушка, парень с сигаретой в зубах — все они дети рода человеческого во времени и в пространстве музыки, угаданной в них, как и в себе, композитором... Портрет Чочиева впечатляет композиционным узлом, связавшим в одно целое знакомые знаки быта и немых свидетелей жизни, из которых выросла фигура, как вырастает дерево из семени, брошенного в землю... Продолжая о портретах, отметим пасхальную теплоту «Лады» — девочки со щенком, портрет Заремы Мзоковой, стыдящейся своей женственности...
Несколько абстрактных композиций, имеющих названия, но не обладающих материальным содержанием стилистики соцреализма, лично на меня произвели впечатление прикосновения... «Подтекста много, а текста нет», — как писал поэт. Но и в этом ряду, там, где метафизические упражнения вдруг открывают отвесные двери в глубины сознания, чувствуешь страх, как перед прыжком через пропасть... Это «Синяя птица» с таинством яйца, оплетенного гибкими, цветными дугами рожков, флейт и органа... Это «Попугай», сотворенный словно из гашеной извести... Это «Коллизия» — картина, исторгающая музыкальный аккорд, и, конечно же, «Бык», похожий на глыбу сталактита, хотя написан он в легких фиолетовых тонах...
Словосочетание «тяжелый рок» если и не всем понятно, то у всех на слуху. В картинах «Похищение Европы» и «Соблазн» у Харебова — «тяжелый секс». Обе женщины перенасыщены эросом, испепеляющим желанием продолжить род, но это не похоть, а счастливое бремя. Это бремя и страсть на первом полотне укрощает грубая тектоника древней повозки, и опять же быки, как аллегория мужского начала...
Вся Осетия в «Песне о Лазаре», в «Сельском празднике», где не забыт и очумевший петух, несущийся через весь двор. Именно у Харебова на обруче колеса комья земли горят огнецветом всех пород, которыми «ошкурена» земля гор... А в картине «Первый трактор» — черт с ним, с трактором, но горный воздух хрустит в глазах, как холодный лед, хотя в залах в день открытия выставки нечем было дышать...
У творца нет лучших и худших работ, — все они его дети. И даже если кто-то из них неизлечимо болен, все равно он — родной! Но как бы ни впечатляла выставка работ Алана Харебова в целом, его «Фальшстарт» приходит к финишу первым. Не человек, а окровавленная масса несется по дороге жизни к неминуемому концу из последних сил, масса преследуемая, подгоняемая стаей хищников, и не это ли онтологическая метафора наших судеб, несвершенной мечты, неспетой песни, недопитого глотка из чаши Грааля, а, может, Сократа, пьющего яд с наслаждением мудреца, который, как и его слепой соотечественник, автор «Илиады» и «Трои», видел — не глазами, а лбом...
