Увидев случайно в мастерской скульптора Владимира Хае-ва еще в работе в сыром шамоте бюст А. С. Пушкина, я понял, что вижу вещь!
С Хаевым я знаком уже миллион лет, еще со времен наших с ним университетов, когда он с женой, юной и по-осетински прекрасной Долорес, обитали в деревянных клоповниках общежития ГИТИСа на знаменитой Трифоновке у Рижского вокзала Москвы... Я часто приходил к ним в гости, где чуть ли не каждый вечер собирались наши друзья: студенты «щукинки» Бибо Ватаев и Костя Бирагов, студент Суриковского училища скульптор Руслан Джанаев, секретарь столичного горкома комсомола Юрий Цопанов — «Граф», художник Заур Абоев — всех не перечесть ... Житье-бытье и наша учеба творились в начале шестидесятых, в «оттепель», а точнее — в период заката коммунистических, а еще точнее, лжекоммунистических идей и институтов, вспыхнувших перед перестройкой, как свет в керосинке, «отсосавшей» последнюю каплю горючего... Искусство в те времена было позорно поднадзорно, но эволюция делала свое скромное дело без революций... Студенты в электричках и общагах пели Окуджаву, на полную катушку гремела проза Фолкнера, Хемингуэя, Стейнбека, а из европейцев — Сартра, Камю и Кафки, летела к своему всемирному триумфу четверка ли-верпульцев. О ГУЛАГЕ и всех прочих мерзостях нашей счастливой жизни основная масса людей, а тем более молодежь, ничего не знала...
В каморке Хаевых, даже набитой друзьями до потолка, всегда почему-то было просторно. Долорес, которую и сегодня все называют Доля, была всем нам отменной сестрой. В праздники готовила осетинские пироги, в будни уходящим за полночь или утром деловито вручала или кулек сухарей, или банку домашнего варенья, или немного денег... Мы хохмили, спорили, пели, хохотали. Молодость, — а куда ты от нее денешься?!
С тех пор прошло много лет. Все мы поседели, остепенились, но Хаев и Долорес, даже с тремя взрослыми сыновьями и потоком житейских проблем остались неизменны... Вот этот заряд юности, верность ей, несмотря на рутину однообразных в своей основе череду лет, меня всегда подкупали и радуют по сей день...
Долорес поет классику, народные песни, она солистка и актриса музыкального театра. У Хаева нет ни одной работы, где бы не присутствовал он сам — талантливый и неспокойный. Но все это — общие слова, и пишу их я лишь для того, чтобы резко оттенить мое вот уже десятки лет почти прохладное отношение к работам всех наших скульпторов, включая и Хаева, не потому, что они никакие, слабые или просто хорошие. За редким исключением, все они или почти все — не событие...
И вдруг случилось — «Пушкин» Хаева! Скульптор нашел неожиданно емкое, творческое решение, а именно, «выбросил» перед лицом поэта его руку, подняв ее на уровень лица. А лицо поэта простыми, почти академическими средствами превратил во вселенную!.. Пушкин Хаева, таким образом, не вдохновенный романтик, не задумчивый страдалец, а тем более жертва, а сама бесконечность со знаком вечной правоты, ибо, как мудро заметила Ахматова: «поэт всегда прав»... В изгибе, напоминающем нам стремительную легкость пушкинской строки, является взору рука поэта — легкая, воздушная, точеная, пронзенная токами вдохновения... Тропинин, Кипренский, Аненков и еще целый ряд художников, скульпторов, графиков творили своего Пушкина с трепетной любовью к поэту, его жизни и творчеству... Может, стилистика времени, в котором они жили, была созвучна видению этих мастеров, или же наоборот, видение было созвучно времени, но время временем, а в лаборатории творца должно находиться место и аллогизмам, если они лучшим образом решают условия задачи...
Дуэт «рука — лицо, лицо — рука» у Хаева — находка экстракласса. Даже ординарность бронзы не может подмять под себя полифонию чувств, бег мыслей и страстей, обуревающих поэта в каждый миг его пульсирующей, извергающейся, как валы океана на скалистый берег, жизни... Да и рука поэта у Хаева не рычаг, которым совершаются те или иные манипуляции, а символ — такая рука бессильна с булавой и всесокрушающа в ласке, обращенной к младенцу, матери, любимой, близким... Помню слепок с руки поэта в гипсе: видел его в Петербургской академии художеств и долго-долго не мог оторвать взгляд, ибо из сотен тысяч рук, которые пришлось пожимать и видеть в жизни, таких, как у Пушкина, я не видел ни у кого. Фаланги пальцев, их сочленения, почти незаметные при взгляде беглом, плоская, как у струги, ладонь, узкое, граненое запястье, чуть зауженные кончики пальцев; сами пропорции, напоминающие архитектурный баланс и взвешенность классической ранней готики, «золотого сечения» Леонардо... Какая-то неизбывная детскость, ранимость была в холодном, слепящем белизной гипсе, и вспоминались руки Блока — более жесткие, но подобные...
У Хаева рука Пушкина — в изгибе лебединой шеи, струи меда, тонкой ветви под напором ветра... Каждая линия — триумф пластики, эолова зефира, пушкинской лирики, где «гений чистой красоты» так и просится к мгновению, которое хочется остановить, потому что оно прекрасно!.. В руке поэта нет гусиного пера, но оно угадывается, и это тоже признак безупречного вкуса...
Говорят, глаза — зеркало души... У скульптора возможности «работать с глазами» почти никакие. Даже «Давид» Микеландже-ло больше говорит телом, чем глазами... Две вмятины в глазах Пушкина, исполненные Хаевым, вкупе с другими выразительными средствами дали возможность увидеть даже дно глазного яблока — не в кабинете окулиста, а в мастерской чудотворца... Такие глаза — не зеркало души, а сама душа в конвульсиях извечной невысказан-ности, недосказанности, и потому — трагической немоты...
Мир знает художников, каждая работа которых — фрагмент огромного полотна — творец пишет его всю жизнь. Бывает так, когда в одном произведении художник реализует главный замысел своей творческой жизни лучшим, идеальным образом... Такое, на мой взгляд, случилось со скульптором А. Хаевым. У него, повторяю, масса работ и каждую из них отличает и основательность замысла и оригинальность решения.
Но одна из последних его работ, а именно бюст А. С. Пушкина — несомненный шедевр, предвосхитивший для меня все не только скульптурные, но и живописные и графические композиции, посвященные великому поэту.
В Пушкинском сквере Владикавказа много лет стоял бюст Пушкина. Для меня он мало чем отличался от любого знака, и как знак, он был мне безразличен. Отныне, проходя мимо сквера, где когда-то была гостиница и шумел базар, и где, по свидетельству, Пушкин, стоя на земле Осетии, заметил, что «женщины у них прекрасны», так вот, отныне, проходя мимо этого сквера, я шепчу: «Пушкин у нас — прекрасен!» И кажется, поэт восхищенно глядит на гряду потрясающих гор и ждет ливня, чтобы никто не увидел его благодарных слез...
