В далеком прошлом человека окружало вещей много меньше, чем сейчас, и находились они в активном употреблении подольше. Человек был связан со своим имуществом тесными узами, чуть ли не личностными отношениями. Объекты материального окружения не только воплощали качества их создателей, но и могли иметь собственное имя, судьбу и жизнь. Возможности для решения этих проблем скрыты в широком привлечении идей и методов семиотики. Они основаны на том факте, что каждое явление или вещь помимо определенных утилитарных, практических функций обладает еще и семиотическими или знаковыми. В зависимости от актуализации той или иной функции, любой бытовой предмет может восприниматься как вещь и как знак или как вещь со знаком.
В данном случае обратим наше внимание на один из предметов традиционного быта — невысокий столик на трех ножках с круглой столешницей известного у осетин под названием фынг/фингæ. В традиционном жилище осетин и соседних кавказских народов это был непременный элемент интерьера. По рассказам знатоков народного быта такой столик подавали отдельно каждому гостю или же один на двоих, максимально — трех человек. После трапезы их убирали, как правило вешали на стенку. В нашем современном понимании это кажется маловероятным, поэтому напомню, что речь идет о небольшом столике.
Высота их бывала вплоть до 50–60 см, но высоты современных столов европейского типа все известные образцы не достигали. По существу это были не столы в нашем понимании, а блюда на трех ножках. Наличие бортика по всей окружности столешницы говорит в пользу данного предположения. Материалы осетинского языка подтверждают наши наблюдения. Слово фынг охватывает широкий круг, в пределах которого отмечается колебание таких понятий как: «стол/посуда/угощение». Аналогичная картина прослеживается в языке грузин, балкарцев и карачаевцев.
Лингвистические изыскания проф. В.И. Абаева позволяют говорить о происхождении слова фынг. По его авторитетному мнению оно состоит в родственной связи с древнеиндийскими, иранскими и греческими словами и является по своему корню староосетинским (5, т.1. с.498). В свою очередь, все это свидетельствует о впечатляющем возрасте круглых столиков на трех ножках. Тот факт, что после трапезы их вешали на стенку, говорит о генетических связях с кочевым бытом скифов. По свидетельству античного автора Аммиана Марцелина, еще в IV веке н. э. часть алан продолжала вести кочевой образ жизни. Естественно, что кочевнические традиции нашли свое отражение в повседневном быту последующих поколений.
Очень интересные образцы треногих деревянных столиков обнаружены в аланских катакомбах. Впервые такая находка была сделана в Архонском могильнике, датируемом VII—VIII веками. Затем небольшой треногий столик был раскопан в Рим-горском могильнике недалеко от г. Кисловодска. Еще один «фынг» был обнаружен в катакомбах у сел. Хасаут в Карачае. Предварительный анализ находок позволил сделать вывод о том, что мы имеем совпадение не только формально-типологическое, но и функционально-идеологическое. Поэтому мы вправе видеть здесь единую линию развития, одну характерную культурную традицию, указывавшую на длительное переживание элементов аланской культуры в быту осетин.
Здесь будет уместно сказать и о том, что у осетин отмечено несколько разновидностей низкого стола. Встречаются образцы и с округлой четырехугольной столешницей на трех и даже четырех ножках. Учитывая их общую морфологическую черту — малый размер и низкие ножки, следует считать круглый треногий стол как исходный тип. Именно три точки опоры дают достаточно прочное положение и физическую стабильность. Три, является минимальным числом, обеспечивающим устойчивость любого предмета. Вспомним некоторые осетинские пословицы и поговорки:
«Фынг дæр æртæ къахыл лæууы/И фынг стоит на трех ножках», «Фынг æртæкъахыг у/Фынг — трехногий», Æртæ зæрдæйæн адджын у/Три — сладко для сердца». Имеющиеся материалы позволяют говорить о сосуществовании исходной треногой формы с другими разновидностями. Раскопки четырех оледенелых курганов в урочище Пазырык на Алтае дали науке бесценные памятники кочевой культуры, созданные в V—IV веках до н. э. Для нас интерес представляют находки деревянных походных столиков, имевших овальную столешницу и по четыре съемные ножки и размеры, аналогичные «фынгу». Культура эта является родственной скифам. Есть предположение, что ее носители говорили на иранских наречиях, поэтому совпадение размеров столиков с поздними осетинскими образцами представляется неслучайным. Строго выработанная и вполне устоявшаяся их форма подсказывает длительный период бытования уже к тому времени, отстоящему от нас почти на 2500 лет. Малая высота и съёмные ножки делали их очень удобными при кочевках, а наличие бортика определяло функцию столиков как блюда на ножках для подачи пищи.
С учетом определенных условностей можно считать, что в среде генетически родственных племен в одних хронологических рамках бытовали идентичные образцы домашней утвари. Сосуществование названных двух форм сохраняется и в современном быту осетин. Это позволяет предполагать аналогичную картину и в далеком прошлом. Один такой столик зафиксирован этнологом Б.А. Калоевым во время экспедиции в сел. Галиат. А второй, с овальной столешницей, но на четырех ножках, хранится в стенах святилища Дзвгисы-дзуар. Он служит для ритуальных жертвоприношений, приуроченных или посвященных этой святыне.
Жертвоприношение на «фынге» упоминается в некоторых сказаниях нартовского эпоса и сообщениях дореволюционных бытописателей осетинской народной культуры. «Фынг» синтезировал древние функции переносного домашнего жертвенника и непосредственно самой жертвы. Наличие их в захоронениях, восходящих еще к эпохе скифского времени, и некоторые сюжеты из традиционно-бытовой обрядности осетин очень точно свидетельствуют об этом.
В фольклоре, традиционном быту и даже сейчас, в конце XX столетия понятие «фынг» в сознании осетин сопровождается почтительным отношением, граничащим со святостью. Чтобы не быть голословным, обратимся к сведениям осетинских бытописателей. Сто лет назад учитель Саукуй Кокиев в очерке «Записки о быте осетин», отметив высокий семиотический статус надочажной цепи, далее писал: «Второе место по своему значению в домашней утвари занимает фынг (столик). Акт еды у осетина считается чрезвычайно важным, торжественным, высоким; он не иначе к нему приступает как с своеобразною, продолжительною молитвою, где он, начиная от единого Бога, не забывает ни одного из его служителей — святых и дзуаров... В силу сказанного, конечно, в его глазах играет важную роль фынг, который его постоянно кормит: на нем ему подается пища. Это — небольшой, круглый точеный столик на трех ножках; он его чтит в высшей степени: при еде безусловно воспрещаются всякие непристойные разговоры и действия, оскорбления фынг’а хозяин никому не прощает; его именем проклинает, а также божится. Ничто остальное в домашнем обиходе осетина не имеет уже того таинственного, религиозного значения как цепь и стол». (19, с. 82).
До настоящего времени в разговорной речи осетин часто употребляются пословицы и поговорки, которые подтверждают сведения С. Кокиева о святости и ритуальной чистоте «фынга». Приведу несколько из них:
«Ирон фынг æгъдауæн у/Осетинский фынг предназначен для адата»,
Ирон фынг зонд амоны/Осетинский фынг учит уму-разуму»,
«Фынджы бæркад бирæ/Безмерно изобилие фынга»,
«Алы фынг дæр йæ фарн йемæ хæссы, йе ’гъдау ын æххæст хъæуы/Фарн каждого фынга неотделим от него, связанный с ним адат необходимо соблюдать»,
«Фынджы фарн бирæ уæд, фынг бахатыр кæнæд/Пусть фарн будет больше, да простит (мне) фынг»,
«Табу фынджы фарн/Почтение фарну фынга».
Употребление перечисленных фразеологизмов связано с тем интересным фактом, что они сопровождают современные трапезы осетин — от повседневных до ритуально-престижных. Идеи и нормы, связанные с трапезой, практически не прекращали своего существования, хотя сам круглый столик на трех ножках вышел из активного употребления. В последние десятилетия он начал возрождаться, но уже как материальная оболочка, как знак определенного этапа истории культуры, как этнический и региональный символ.
В этой связи обращает внимание устойчивая форма рассматриваемых «фынгов». Основная их масса имеет круглую форму столешницы и три растопыренные для большего упора ножки. Иногда, на традиционных образцах, особенно больших размеров, три ножки бывают соединены между собой Т-образной связкой точеной как и ножки. Симметрично расположенные ножки образуют условную проекцию равнобедренного треугольника. Иначе говоря, две геометрические фигуры, круг и вписанный в него треугольник, находятся во взаимосвязи, создавая элемент стихийной геометризации. Обращая внимание читателя на этот факт должен сказать, что этот принцип геометризации, соединявший реальное и мифологическое начало, был универсалией, характерной для многих народов мира с глубокой древности.
Числа и геометрические тела и фигуры, такие как сфера, круг, квадрат и другие, никогда не были достоянием одной лишь математики. В них выражалась мировая гармония, и они имели определенные магические и нравственные значения.
Семантика чисел подтверждает тот любопытный факт, что собственно счет или исчисление предметов начинается с двух и более, тогда как «один» предполагает не счет, а название предмета с помощью его специального обозначения. Число «три» обычно квалифицируется как совершенное число. Три — не только образ абсолютного совершенства, превосходства, но и основная константа мифопоэтического макрокосма и социальной организации. В отличие от динамической целостности, символизируемой числом три, число четыре является образом статистической целостности, идеально устойчивой структуры.
Специфические знаки числового кода, ориентированные на качественно-количественную оценку модели мира, были тесно связаны с геометрическим кодом. Более того, представляется, что символы двух систем находились в состоянии взаимозаменяемости. В этом отношении, можно сопоставлять число один, не как первый элемент ряда в современном смысле слова, а в качестве целостности, единства с кругом. Вспомним, что круг был выражением идеи единства, бесконечности и законченности, высшего совершенства. Вероятно, в таком восприятии круга основная роль принадлежит циклическому восприятию времени.
Число три непосредственно связано с треугольником. Во многих мифопоэтических системах регулярный треугольник символизирует семантическую нагрузку своего числа, а также плодоносящую силу земли, обеспеченность, физическое совершенство, троицу, три космические зоны. Треугольная форма, как и само числительное три были очень популярны в традиционном быту, языке, фольклоре осетин и их предков. Число четыре в геометрической символике определяется квадратом или вообще четырехугольником, с образом идеально устойчивой структуры, статистической целостности, соединяющей в себе основные параметры гармонии. Таким образом, мы имеем устойчивое сочетание сакральных чисел и соответствующих им геометрических фигур, прослеживаемых в конструкции «фынга» со времен глубокой архаики. Этот факт представляется показательным.
Важно понять, что изготовление вещи было идентично ее пониманию, ее значимости. Процесс создания находился в неразрывном единстве с идеями мифологического сознания, которое было не чуждо и средним векам. Отождествление микрокосма и макрокосма были общепринятой нормой, поэтому представления о себе и своем материальном окружении возводилось к божественным силам. Изготовление любой вещи воспринималось как дело рук, но за всем этим стояло деяние десницы. Каждая вещь неповторима, но устремлена к одному и тому же образцу, так и один человек отличается от другого, но вместе они стремятся уподобиться одному — Христу.
Соединив наши сведения о конструкции столика, можно условно моделировать его как сочетание двух геометрических символов — круга и треугольника. В свою очередь они очень стройно вписываются в третью фигуру — прямоугольник, образуемый стенами жилища. Они не только ограничивают освоенное пространство, но и строго ориентированы по сторонам света. Традиционное жилище выступает как один из важнейших элементов микрокосма, сакральный центр которого маркировали очажный комплекс и переносной домашний жертвенник — «фынг».
Если все изложенное правомочно, то устойчивая в веках форма круглого столика становится понятной. За всем этим стоит глубочайшая идеологическая подоснова, которая из поколения в поколение генерировала производство конкретной формы. Высокий семиотический потенциал всего стола и каждой его составляющей способствовал тому, что данный элемент традиционного быта осетин и их далеких предков дошел до наших дней.
С помощью ритуала осуществлялась своеобразная проекция мифологического в повседневную жизнь. Причем прослеживается закономерность, чем сложнее ритуальные формы и разнообразней их символика, тем более частной, локальной и социально структурированной предстает его миссия; чем ритуал проще, тем более универсальна его миссия. В этом отношении обращает внимание диахронный и синхронный аспект функционирования невысоких круглых столиков в среде кочевников скифской культуры и широкое их распространение в традиционном быту народов Кавказа. Представляется, что данный факт является показательным и свидетельствует об универсальности функций рассматриваемого столика в ритуальном контексте.
* * *
Человек на протяжении всей культурной истории тесно связан с посудой, используя ее в своих повседневных утилитарных потребностях. Столь древнее и активное использование предполагает ее применение в праздничной обрядности. В данном случае обращаю внимание читателей лишь на конкретный вид посуды, специальные чаши для питья пива. Этот факт обусловлен тем, что посуда вообще и ритуальная в частности, является носителем особых свойств, связанных со сверхъестественными силами.
В традиционном осетинском быту они известны под названием нуазæн/синон/хъалац. Все они имеют исконное происхождение и в общем итоге означают родственные понятия как: «кубок/бокал/чаша».
Все эти кубки вырезали из дерева и украшали зооморфными мотивами и орнаментальными узорами. Устойчивая форма, резной декор и контекст использования — все говорит о древности указанной посуды. Существующие образцы поражают соразмерностью частей и тщательной работой. Нет сомнения, что изготовление таких чаш и кубков было под силу только хорошему резчику, обладавшему большим навыком и твердой рукой.
Естественно, что такие пивные чаши представляли собой семейную ценность, передаваемую в семье из поколения в поколение. Чтобы по возможности продлить их использование, по словам знатока народного быта М.С. Туганова, новые чаши вываривали в составе из жира и золы. Такая технологическая процедура закрепляла тонкие стенки хрупкой посуды и как естественный краситель придавала ей определенную тональность. Отличительной особенностью этого вида посуды были ручки, напоминающие головы или целые фигуры животных. Чаще всего встречаются рогатые головы баранов и туров. Причем эта традиция имела глубокие корни и связана по оценке специалистов с восточноиранскими кочевниками Евразии.
Обращает на себя внимание и факт устойчивой емкости данных чаш и кубков. В частности, обработка их методами математической статистики выявила существование постоянных объемов в пределах 800–1500 и свыше 2000 кубических см. Устоявшиеся формы пивных чаш, следовательно совпадали с устоявшимися объемами. Мы можем говорить о тесной связи между формой и объемом.
Чаша для питья ритуального пива должна была, в первую очередь, соответствовать своему утилитарному назначению. Во-вторых, она должна была быть красивой и выделяться среди остальной посуды. Ведь ритуальные напитки должны были помещаться в таком сосуде, который бы соответствовал характеру праздника и трапезы. Естественно, что силы небесные достойны только лучшего напитка, налитого в красивую посуду.
Важной особенностью ритуального возлияния было обязательное заполнение сосуда. Полная чаша — символ всех обрядов плодородия, богатства и изобилия. И хотя чаша в обрядах, связанных с наполнением сосудов играет как бы вспомогательную роль емкости для напитка, ее функция в ритуале очень важна. В заполненной ритуальным пивом чаше происходит значительное для присутствующих действо, в ней нейтрализуется опасная для человека пустота.
В традиционных народных верованиях понятие — полный/дзаг выражало идею богатства и благополучия, полного завершения. С другой стороны — пустой/афтид совпадало с понятием сухой/хус и соответственно бесплодный/неблагополучный/бедный. В осетинских семьях при необходимости отказать избегали слова «пусто/нет», а всегда говорили «дзаг нæм у/у нас полно». Эвфемистически это означало, что как раз в доме и нет просимого.
Основной признак чаши или любой иной посуды в ритуале — это ее наполненность питьем или пищей. Сухая посуда символизировала отрицательные качества, направленные против человека. Кроме того, наполненность означает путь, завершенность одного и начало другого. В данном случае, путь трансляции жертвоприношения от людей к небесным силам и святым покровителям. Обеспечить достижения целей своих молитвой, с пустой, сухой или незаполненной чашей в руках, было невозможно.
Подтверждением изложенного взгляда могут служить материалы нартовского эпоса. Все пиршества легендарных нартов сопровождались возлияниями из чаши, имеющей собственное имя Уацамонгæ/Амонгæ. Эта волшебная чаша могла знать все происшедшие события и подвиги. Своим сверхъестественным поведением она удостоверяла и подтверждала точность или лживость заявленного. Собственно данное имя, как показали изыскания В.Ф. Миллера, подтвержденные В.И. Абаевым, означает «Божественная (волшебная) указательница» героев (5, т. IV, с. 29).
По своим функциям она не была близка к кубку скифских героев, описанного «отцом истории» Геродотом в V веке до н. э. «Раз в год каждый правитель в своем округе приготовляет сосуд для смешения вина. Из этого сосуда пьют только те, кто убил врага. Те же кому не довелось еще убить врага, не могут пить вина из этого сосуда, а должны сидеть в стороне как опозоренные. Для скифов это позорнее всего. Напротив, всем тем, кто умертвил много врагов, подносят по два кубка и те выпивают их разом» (IV, 66).
Материалы осетинской этнологии и фольклора дают возможность осознать древность данного вида посуды и специфику их внешнего декора. Пивные чаши, используемые в ритуале, отождествлялись как сосуд для жертвенного напитка, так и самой жертвой. Конкретные факты об этом можно было увидеть в контексте календарного празднества в честь Тбау-Уацилла. Ежегодно жрец по чаше с пивом, в некоторых других случаях — молоком, хранящейся от праздника до праздника, предугадывал будущее и даже лечил им страждущих и больных.
Таким образом, можно считать два рассмотренных здесь предмета традиционного быта, связанных с приемом обрядовой пищи и напитков, имеют многовековую историю. На их примере с наглядностью проступают тесные связи между предметами материальной и духовной культуры осетин. Так хорошо известные всем нам вещи раскрывают свою сокрытую от поверхностных знаний глубинную суть.
Вилен Уарзиати
ПРАЗДНИЧНЫЙ МИР ОСЕТИН
[Северо-Осетинский институт гуманитарных исследований, 1995]
