Ушел из жизни, ушел, как сорвался глыбой в пропасть небытия Азанбек Васильевич Джанаев. Удар был мощным — грохот и эхо мы будем слышать еще долго, и их не перекроет шум времени...
Понятие художник имеет большую амплитуду. Личность Джа-наева заполняла ее целиком, ибо это был художник-мыслитель масштаба таких корифеев, как Сикейрос или Пикассо... Его любимым европейским писателем был Кнут Гамсун; любимым композитором — Скрябин, может, поэтому в лучших работах Джанае-ва суровый реализм граничит с мистицизмом, а мистицизм, в свою очередь, с космогонией, — художник в каждом своем полотне, приближаясь к объекту, раздвигал его границы до бесконечности...
Главной темой Джанаева был эпос. Чтобы творить эпос, надо обладать адекватной ему силой. Художник такой силой обладал. История осетинской живописи и графики знает два имени, воссоздавших в зрительных образах нартовский эпос как никто другой: это М. Туганов и А. Джанаев. Туганов дал основу, несущую конструкцию, — дух! Джанаев наполнил эпос плотью. Туганов — первотолчок. Джанаев — развитие. Был еще Хохов, но атлетизм и гипербола его рисунков были уравнением, слишком простым для прочтения эпоса. Надо было копать глубже и ухватиться за корни, что и сделал блестяще Туганов, а затем Джанаев, поставивший точку в конце заглавного предложения...
«Хочешь, я со спины нарисую полуобнаженного человека и ты мне скажешь, какой он национальности?» — сказал как-то он. Это высший пилотаж. Спина — не лицо. Анатомия — не психоанализ. Но Джанаев, этот чудотворец, мог двумя-тремя штрихами добиться такой глубины и законченности, за которыми был виден не только талант, но десятки тысяч часов вдохновенного труда, чтобы линия — элемент формы, стала пространством содержания...
Его любительский фильм «Осетинская легенда» прошел по экранам десятка стран как откровение. Все аксессуары, начиная от нагайки и кончая интерьером сакли или натуры, выполнялись им самим. Быт предков, тосты, костюмы, манеры, жесты были ему известны до мельчайших подробностей, так, словно он сам — создатель собственного народа!.. Но тогда как объяснить тотальное проникновение в национальную ткань киргизского эпоса «Алпа-мыш» или карело-финского «Калевала»? Пустынный жар Востока и нордическая сдержанность Севера... Миры Авиценны и Стрин-дберга в центрифуге осетина, где не смешиваются даже невидимые глазу частицы двух полярных культур... Нет смысла искать объяснение подобному фатуму вне художника, но и внешний мир потрясает полифонией его интересов, жадностью к информации. В его библиотеке, по одной, известной только ему логике спокойно сосуществует книга о железных дорогах Америки начала века с факсимильными гравюрами Доре, трактат по индийской философии с путевыми заметками Стуруа, книга о Шамиле с книгой о роботах...
Это был мой духовный учитель. Я познакомился с ним, когда мне было шестнадцать лет — меня приварило к нему раз и навсегда, потому что общение с ним было и насыщением и самоочищением одновременно. В его мастерской царил веселый дух вечного студенчества и сермяжной мудрости. Сам запах мастерской — старого дерева, свежей краски, отбеленного льна полотен был настоян на человечности хозяина, на его сердечной щедрости, порядочности, внимании, работоспособности... Чуть ли не каждый день к нему приходили друзья, знакомые, «ходоки» из сел и аулов — он был легендой при жизни. Порой мастерская превращалась в корчму. За дымом папирос и восклицательным знаком бутылок сияли счастливые лица и самого хозяина и его гостей. Шутки, взрывы смеха сочетались с разговором — всегда осмысленным, важным, интересным для всех. Незаметно, и в то же время ощутимо, все персонажи действа становились лучше, чище, добрее и, конечно, умнее, потому что в системе сообщающихся сосудов один был наполнен животворной влагой сокрушительного интеллекта и жизнелюбия. Была еще одна система — система его принципов. Основополагающим он не изменял, оставался им верным до конца. В его сознании любая власть отождествлялась с насилием. Поэтому он был далек от власть придержащих. Из всех ругательных слов его коронным было «подлец». Автор этих строк — живой свидетель тому, как Азанбек на протянутую для рукопожатия руку свою увел резко за спину и отрезал: «Подлецам руки не подаю!» Только на закате лет его представили к званию народного художника РСФСР. Я плохо разбираюсь в иерархии званий. Джанаев ступени этой иерархии презирал. Он был слишком большим, чтобы уместиться в любой сомнительный трон, тем более в трон официального признания. Убежден, что десятка его работ достаточно, чтобы объявить его академиком — но это ли важно? Контуженный на фронте и частично потерявший при этом слух, потерявший речь после операции на горло и потерявший всех своих близких, он жил, как спартанец, ел в столовых общепита и неистово работал.
Вспоминаю наш приезд в Ленинград и его прогулку по коридорам и классам академии, в которой он учился. Гулкая тишина коридоров, высокие стрельчатые окна и его медленный взгляд, безнадежно ищущий в этом готическом дворце — свою юность...
Его диплом был воспринят здесь как работа мастера. А Сергей Аполлинариевич Герасимов принял его без экзаменов на четвертый курс своей мастерской во ВГИКе, где Джанаев проучился год с ощущением, с каким учитель садится за парту начального класса...
И только дома, в Осетии, его триумф был не виден... Так, отвернувшись от вулкана, любуются тщедушным костром. Но стихия есть стихия!
Удивляла его способность широкими, на первый взгляд, небрежными мазками творить тончайшую филигрань; тончайшей филигранью — колоссальный внутренний объем!
Задача всегда предопределяла решение. Джанаев-колорист писал картины «тяжелого золота», но и утренней дымки, когда масло напоминает акварель родниковой свежести и чистоты!
Все мы, или почти все, любим лошадей. Но писать их на холстах даже в исторической перспективе могли только единицы. Джанаев и рисовал, и писал лошадей так, как мог только Джанаев — это целая школа, и ценители подтвердят это своим восхищением!
Все под его взглядом и руками всегда имело место, биографию, родину. Как-то в беседе он, перечисляя осетинские фамилии, давал характеристики каждой из них и не ошибался, хотя это работа для сонма генетиков и историков...
Помню, он подошел к киоску купить газеты и журналы. В старом пальто и стоптанных ботинках, он был похож на старьевщика, и стайка молоденьких студенток брезгливо посторонилась — они были во всем импортном и шаманили своей юностью и тряпьем. Мне стало их жаль...
Были у него недостатки? Были. И хорошо, что он не был святым. На святых мир насмотрелся. И натерпелся.
Джанаев был поэтом. Скульптором. Живописцем. Графиком. Кинематографистом. Любил стиль и смеялся над модой. Осуждал облегченность человеческого существования. Однажды устроил скандал горячо любимой матери за то, что на деньги, приготовленные для холстов, ватмана и красок, она купила ему пиджак и носовые платки. Но даже небритым, он никогда не выглядел неопрятным, «зачуханным». И был рад, как ребенок, чисто выстиранной, отглаженной рубашке. Туфли натирал кремом с тщательностью кавалерийского офицера. Подстригая усы, добивался абсолютной их симметрии.
Уважение к старшему было для него табу. Отправления обрядов и обычаев тоже. Пантеист и язычник, скромно, но всегда отмечал праздники предков, молясь всем богам, и каждый его тост был шедевром устного зодчества, полным вдохновения и неповторимости, какие свойственны натурам, свободно владеющим арсеналом выразительных средств, а не набором шаблонов на любой случай...
Проблему национального самосознания, национальной гордости он решил еще в юности — четко и на всю жизнь: надо быть человеком! Поэтому он был любим всеми, кто постиг, на какой нравственный пик поднялся этот человек без гнилых подпорок шовинизма, который для него был синонимом невежества...
Он любил Осетию. Любил Владикавказ, — старик превращался в ребенка, листая страницы своей памяти... Его раздражала бездарность «отцов», нахрапом уродующих лицо города, когда-то одного из самых красивых и запоминающихся на Северном Кавказе.
... Ушел из жизни Азанбек Васильевич Джанаев.
Один из его графических листов — «Сослан в стране мертвых». Герой эпоса — на коне. Джанаев сошел с коня. Его внесли в эту «страну» руки и плечи друзей...
В ареопаге осетинских богов у меня их, как на картине Васнецова с витязями, — трое. Это Коста Хетагуров, Махарбек Туганов и Азанбек Джанаев... На этих троих стоит Осетия.
