В конце семидесятых меня занесло в общежитие литинститу-та Москвы, где я тут же познакомился с тремя студентами института, моими земляками. Все трое были по-своему симпатичны, но один из них заметно выделялся орлиным размахом плеч, разлетом бровей, нервным изгибом носа — он был по-мужски красив, статен, раскован, но не развязен... Это был Тай-мураз Джусойты, взявший себе впоследствии псевдонимом имя своего деда Хаджета. Честно говоря, не люблю псевдонимы, но когда Таймураз рассказал мне, как его дед, отъезжая от стола друзей, вливал рог араки в пасть своего коня, а потом пил из этого же вновь наполненного рога сам, я понял, что псевдоним — не водораздел от славы старшего брата Таймураза, всем нам известного Нафи, а благодарная дань предкам — мужественным, бескорыстным, прекрасным, какими они, предки, предстают нам в мифах, но нередко и в жизни...
Два друга Таймураза, о которых я упомянул раньше, были Тотрадз Кокаев и Гастан Агнаев. Эта, по тем временам неразлучная тройка, вскоре стала мне понятна и близка, и мы задружили, часто делили хлеб-соль веселого стола и были симпатичны друг другу общностью гуманитариев, не деля друг друга на поэтов и прозаиков, тем более, что я был еще и кинематографистом. Вскоре мне удалось прочитать стихи Таймураза и, отметая все прочие их достоинства, они понравились мастерством и самобытностью. И еще — простотой, той, которая от самого человека. Ни в одной строке не было эффектной вычурности, экзотических метафор и прочей «литературной» белиберды. Не лишенный юношеской позы сам, в стихах Таймураза дышала грация его мироощущения, не поддающаяся ни определению, ни классификации, ни идентификации — это был мир, не нуждающийся ни в первом, ни во втором, ни в третьем. «Мой отец, ты открыто меня не ласкаешь», —
казалось бы, элементарно, как дважды два, а ведь эта тяжелая и монохромная плита словно со стены языческого храма патриархата, и в ее простоте — тяжкая доля вселенского отца, любящего своего сына скупо и сурово, как и подобает горцу, хотя и рембрандтовский старик встречает своего блудного сына не объятиями, а всепонимающим и всепрощающим взглядом сверху вниз... Стихотворение, посвященное своей сестре, Таймураз назвал «Мотылек-огнепросец». В самом названии стиха тема уже завершена, ибо «мотылек», «огонь» и «просьба» — триединство великой обреченности женщины-любви, женщины-сестры, женщины-матери на жертвенность и сострадание, и «неслучайность» подобной строки опять же из мифологии, а не типологии творчества, из дремучего опыта, переданного как эстафета юноше его пращурами...
Не собираюсь проводить подробный искусствоведческий или литературный анализ творчества Таймураза, автора около десяти поэтических книг и неопубликованных пьес, баллад, исторических од и других, не поддающихся жанровой определенности тем и произведений, — этой работой будут, а, может, уже занимаются. Отмечу, что ко всему сказанному он был еще блестящим переводчиком с русского на осетинский. Примеров масса и самый свежий — перевод Таймуразом стихотворений Игоря Дзахова, перевод, вышедший отдельной книгой. Нашей гильдии было известно, что Дзахов давно и серьезно болен, так что труд подвижника, каковым оказалось дружеское усердие действительного брата по перу, на мой взгляд, еще и нравственный подвиг. Таймураз переводил с осторожностью хирурга, оперирующего под микроскопом, и обладал таким запасом выразительных средств, что даже нарушая размер строки, ее темпо-ритм, естественно-вынужденно, — перевод был живым слепком с оригинала и нес в себе и монолит замысла переводимого, и аромат его строк и даже тончайшие колебания, о которых, возможно, при написании не подозревал сам творец первоисточника...
Целебна подчиненность художника родной земле, лично пережитому, глубоко осмысленному, вдохновенно прочувствованному! Это главные слагаемые творчества Таймураза, прикованного, как легендарный «огненосец», к серым шершавым скалам Осетии — Южной и Северной — по воле истории и единой для поэта. Но ни при каких обстоятельствах подобное не надо путать с национальной местечковостью, зашоренностью, нетерпимостью к культурному пространству вне Осетии. Помню, с каким пафосом читал Таймураз Бодлера, и первая фраза «Временами хандра заедает матросов» взлетала из его деформированных от напряжения уст, как волна от борта брига, а грустная мораль стиха к концу повергала его в отчаяние, ибо поэты, как и альбатросы, беспомощны на палубе нашего бытия и всесильны в океанах неба, свободы, бесконечности... Безумно любил Таймураз стих Киплинга о волках и собаках, находя в онтологии первых пример одинокого величия, в онтологии вторых — закормленного плебейства...
К пятидесятилетию поэта вышла книга его стихотворений «Полнолуние» с комментарием, что в ней «воспевается человек высоких идеалов»... Таймураз впечатляюще пел за дружеским столом, в дальней дороге, но, к счастью — никогда в стихах; стихи он строил, как каменотес забытого богом аула; лучшие вещи — как мастера античности или Рима... Что касается «идеалов», то у настоящего поэта, как верно заметила М. Цветаева, они всегда высокие. Предваряющая книгу фраза — штампованная отписка из застойных времен, ибо стихи в книге — не песни об идеалах, а серия факсимильных офортов, по мраку и свету напоминающих драматическую и филигранную графику Доре, а по стилистике живописной — многослойные, «тяжеловесные» по смысловой и эмоциональной накачке полотна безвременно ушедшего от нас Казбека Хетагурова... Смачные и первородные по языку — они не изысканный десерт, а грубая пища вечно гонимого абрека, ибо даже в самых «радостных» из них — горький дым плохо горящего кизяка; сплав героики и обреченности, тот самый, что сотни лет составлял бытийную сердцевину жизни предков и по законам генетики едкой кислотой ходит в жилах потомков, и никакой ад и рай не вытравят ее из нас, пока мы живы на этой земле...
Прочитав книгу Таймураза и хорошо зная его ранние стихи, меня не покидала уверенность, что «не рос и совершенствовался» поэт, а родился совершенно готовым донести до нас в поэтической форме немеркнущее содержание наших истоков, закрытых от взора хребтами веков... «Цымэе ды чи уыдтаг, ирон, агз ма мае фынты дгер кагй мысын?!» — вопрошал поэт, зная ответ...
Таймураз умел читать стихи, в последние свои годы уже приглушенно и порой обреченно, и все равно с неистовством пророка, видящего свет в конце неизбывной тьмы... Пафос его прочтения — это его всепоглощающая любовь к поэзии, и настоящую, не свою, он любил не меньше собственной, что говорит о его творческой самодостаточности, без оглядки на пишущую братию, но с пытливым вниманием к творящему собрату...
Сожалею, что завершаю свои короткие, но яркие впечатления, но рад, что писал их с натуры, с личности поэта с мелодичным, как наш фандыр, именем Таймураз, поэта, который исповедовал, как Бога, своего деда Хаджета, а ведь и в этом имени есть что-то от грубо тесаного валуна, нависшего над оскаленной пропастью, в которой грохочет река, летящая с вознесенных до небес ледников...
