Хемингуэй стал для меня откровением! Я бы не чувствовал себя нищим в обществе Гомера. Считал бы себя счастливцем, перечитав перед смертью Шекспира. Но я бы проклял этот мир из-под гробовой доски, если бы ушел из жизни, не зная творчества этого титана! В моем сознании он прошел, как цунами, с ревом смыл всю мировую литературу и вознес человека на высоту, о какой не смеют мечтать боги...
Для меня это единственный писатель, кто знал все могущество слова! Его мужественная нежность не имеет аналога, и сравнение Форда слов его прозы с только что вынутой из воды морской галькой — одно из наиболее слабых, но точных.
Он один к одному был похож на свои произведения, и это, пожалуй, единственный известный пример за всю историю человечества. Американец, он писал об Испании лучше всех испанских писателей, каких я читал в своей жизни. Страны и континенты, коснувшись его однажды, принадлежали только ему — этот медиум проникал в сокровенные тайны всего сущего и ничто не мешало его мысли на пути к нему... Его ассоциации, подобно цепной ядерной реакции, высвобождали такое количество слов, понятий, фактов и явлений, какое мог охватить, моментально обработать и подчинить задаче мозг только Хемингуэя. При кажущемся многословии, особенно в романах, слова отобраны идеально и пригнаны друг к другу, как грубо тесанные камни замка. Метафора — в самой архитектонике строения. Глубина мысли недосягаема, но ее ощущаешь как собственное тело. Невозможно сформулировать ни один вывод и, в то же время — все они в тебе и ты дрожишь от ощущения истинности того, что постигаешь, читая строки провидца. Истины его диалектичны, сопряжены с феноменологией и научным пониманием бытия и реализуются снайперским попаданием в единственный для них сюжет, находящийся в прямых, косвенных и абсолютных связях с любым другим человеческой жизни. Отсюда такие циклопические объемы и плотность, порой — в паре фраз и миры — в небольшом рассказе...
Он был неизвестен в двадцатых годах, почти неизвестен в тридцатых, его читали в сороковых, он потряс читающее человечество в конце пятидесятых и продолжает это делать сегодня. Никто не был подготовлен к его прозе, как и к творчеству Пикассо, Феллини, Корбюзье, Риверы... Конец пятидесятых — Ренессанс XX века, его пик, зенит, взрыв!.. Усилиями всех гильдий художников, средств массовой информации, полиграфии интеллигенция получила колоссальный духовный заряд, возможность осмыслить мировой опыт с вершин блестящего анализа действительности во всем ее многообразии... Новым светом засверкали культурные и материальные ценности веков, человек совершил еще один рывок в свою природу и взглянул на себя глазами собственного гения. Велик вклад Хемингуэя. Он пришел в мир не от парты бойскаута, а от Иерихона, потянув из глубин истории мировой опыт тысяч поколений художников и землепашцев...
Величайший замысел природы — мужчина и женщина — от первого наскального рисунка до высот Леонардо и клоаки борделя, никогда не вышел за пределы инстинктов, влечения, любви... Единство противоположностей и первородный грех меркнут перед таинственным откровением художника, подобно Зевсу, рассекшему одно тело на доли, не существующие друг без друга, не находясь одно в другом — вот вам «У нас в Мичигане».
Сострадание безгранично, но эфемерно — «Кошка под дождем».
Имеет ли решимость какую-нибудь точку отсчета, если однажды не упереться в самое себя — «Белые слоны»...
И разве не обречен на пожизненное самоубийство юный Ник, сглотнув слюну, пахнущую земляникой, перед перерезанной глоткой в «Поселке индейцев»?
Сколько сдержанной красоты и человеческого содержания в Гарри Моргане и его некрасивой Марии перед лицом сумасшедшего мира, в котором гангстеры вершат революцию, толстосумы воняют так, что не продохнуть, а пуля в живот мужественному инвалиду оставляет один на один с жизнью женщину, которая видела, как он швырнул шляпу нахала, угодившую под колесо автомобиля... Непонятно, почему именно Фицджеральд писал сценарий по этому шедевру, и представляю, что написал этот корифей американской прозы, хотя его влияние на Хемингуэя при всей несхожести обеих фигур было решающим.
Трудно сказать, что у него было лучше, что хуже. Его неудачи — как долины, без которых планета его творчества превратилась бы в сплошные ножи вершин... По мне, все у него ошеломительно сильно! Особенно «Фиеста», где шутя и серьезно он воссоздает извечную корриду непреходящих и поддельных ценностей...
Его «Старик и море» — гимн и реквием борьбе, являющейся «вечным двигателем» человеческой истории, цивилизации, жизни как таковой, а тема победы в поражении — итог трудных размышлений писателя, познавшего и горечь побед и сладость поражений... Это не фраза. Там, где стоит знак тождества, плюсы и минусы не работают...
Можно уже не писать произведение, обозначив только его название. Например: «Прощай, оружие», «По ком звонит колокол», «Иметь и не иметь»...
Взгляните, что он творит одной строкой! «У меня был шофер, испанец, Хуан, — он мог гнать, а мог и не гнать»...
Сафари. Женщина, чтобы спасти любимого мужа от неминуемой гибели, стреляет в несущегося на него носорога, промахивается и убивает мужа. Намедни переспавший с ней проводник называет ее шлюхой, — ему был симпатичен молодой американец. Не слишком ли мало граней у треугольника для этого шедевра писателя — «Недолгое счастье Фрэнсиса Ма-комбера»...
Академической учебе он предпочитал вольные уроки на природе, улицах и в музеях... Бах учил его неразрешимости, неповторимости повторения... Знаменитое «И», как продолжение еще не начавшейся и никогда не заканчивающейся беседы на тему цикличности, как философской темы, а не работы поршня в цилиндре агрегата, и одно из своих произведений писатель препровождает эпиграфом из Экклезиаста; идет дальше и приходит к мысли, что что-то в этом мире постоянно меняется, а что-то остается неизменным; если идти дальше, то можно жить «назад» там, где ты всегда был, еще не родившись, когда не родились еще твои родители, и самый первый из них, положивший начало роду, фамилии...
Читая многих писателей, описывающих пейзаж или воссоздающих рисунок городского квартала, мне часто казалось, что читаю описание сцены из пьесы... Читая Хемингуэя, я ходил по улицам городов, словно прожил в каждом по жизни и мог найти эти улицы на выцветшем до марли глобусе... Его пейзажи предвосхищали самое главное достоинство живописи — трансформацию времени и продолжались в жизни его произведений, слова, написанные пером, подобно «Магнитке», дающей цветное изображение, сметали багет и превращались в линии и краски, суммарная ценность и значение которых лично для меня дороже десятков и сотен холстов лучших мастеров кисти.
Природа никогда не была красочным или же мрачным фоном для жизни его персонажей. Находясь вокруг них она всегда была внутри них и никогда не была им чуждой... Его улицы и города, горы и саванны, моря и реки пахли человеком, зверьем, птицами... Дым труб и жаркого, запахи дерева, одежды, асфальта, виски и бензина пронизывали пространство его прозы, быт становился философским содержанием существования...
Его интеллигентности были чужды интеллектуальные ужимки образованной обезьяны, а его простоте — хамство святого невежества. Богатство и бедность были серьезной дилеммой жизни его персонажей, но никогда основной в оценке их человеческой состоятельности — люди, выстраиваясь на социальной лестнице, ни на вершок не были выше или ниже один другого... Каждый из них у него имел право быть тем, кто он есть, а не таковым, каким хочется его видеть писателю.
Преднамеренность, предвзятость и прочие химеры холуйства автоматически исключались! Отсюда такая четкая, графичная прорисовка фигур, сокрушительная объективность, правда «со шрамом на лице и кулаками в кармане»...
Монолит его композиций никогда не был формален — они выстраивались легко, как кристаллы, но в их нагромождении была законченность, совершенство... Мощь мысли, внутреннее напряжение, емкость детали, железная логика рассказа, стоическая экономия выразительных средств исключали дробность, прыжки, отвлеченность, несоразмерность, несоответствие... Царская щедрость и суровая сдержанность отличала все творчество писателя, свободного и подчиненного — он парил и верил в табу... Его эстетика была всеядной, языческой — в дружном единстве смыкался тончайший аромат с вонью нечистот, вывозимых по утрам по улице Контрэскарп. Обезображенное болью лицо было у него прекрасным, и чудовищно уродливыми — ослепительно белые яхты молодых бездельников, прожигающих жизнь, снятую с мелованной иллюстрации буржуазного бомонда... Он один из редчайших, тех, кто показал, что эстетика — это не «розы и мрамор», не сопли кисейной сентиментальности и даже не отбор, соответствующий духовному и чувственному мировосприятию человека... Эстетично — все! И все здесь зависит от умения художника владеть материей.
Быть писателем в Америке все равно, что быть стекольщиком после бури. Окна домов зияют, и тебе не надо быть ни большим стилистом, ни изощренным драматургом — достаточно быть честным хроникером, чтобы в десяти публикациях дойти до обобщений и создать объективную картину действительности... Но ни один автор при всей своей универсальности не может выразить «все обо всем»! Поэтому мы читаем многих. Нас интересует не только столкновение их мировоззренческих концепций, в не меньшей степени — мироощущение каждого, ибо каждый писатель представляет определенную часть общества и конкретный опыт, отграниченный и прямо пропорциональный его масштабам, его способности постигать скрытые пружины человеческой психики, его мыслей и действий...
Поэтому так дороги были мне Колдуэлл, Ирвин Шоу, Болдуин, Джон Стейнбек, Фолкнер — поколение после Драйзера до Апдай-ка, Воннегута и Капоте... С Фицджеральдом нашу общественность познакомили после упоминания его персоны в «Празднике...» Хемингуэя. В фарватере этих писателей были такие как Джойс, Андерсон, Дос Пассос... Все они дали мне наиболее широкую и полную картину американской действительности, ибо каждый из них творил фрагмент панорамы, в которой дышал материк! Великий Хемингуэй подвел итог целой эпохе — его Америка была всеобщей и законченной, как символика иконы, откаченный до капли бак. Там, где другие писатели исписали тысячи страниц, чтобы запечатлеть исчезающий образ времени, он писал двадцать строк, и время в них становилось материей, «вещью в себе», тотемом, в котором был зашифрован еще один элемент «периодической системы» нации!.. Его «Смерть после полудня» — лучший урок литературы и писательского мастерства без рецептов и индульгенций... Эпизод с артиллерийским офицером и врачом, плеснувшим первому в лицо йод, — гордиев узел человеческой психики, трагический контрапункт, не снившийся ни одному мыслителю планеты Земля...
Лауреата Нобелевской премии, американского писателя Эрнеста Хемингуэя любил весь или почти весь читающий мир!.. Кто-то, как, например, я — неистово! В юности похожий на святого Себастьяна, в зрелом, если это возможно, на коллективный портрет самых центровых голливудских актеров, а к старости — на матерого шкипера с пиратского барка, он был ошеломительно красив и категорически несмазлив... В его крупном и крепком теле, в прямых углах широких плеч, в рычагах рук и ног, в абрисе бычьей головы, тяготеющих к квадрату, в походке, в жестах, в стойке, в манере курить, пить, бежать, лежать или плыть всегда была грация и никогда не было позы... Мужчина в самом сног-сшиба-тельном и зубодробильном смысле этого слова, он безумно нравился женщинам: и тем, кто не питал никаких надежд, и львицам экстра-класса, уверенным в своих чарах и неповторимости, как «роллс-ройсы», «мерседесы» и «феррари»... И всегда до последнего вздоха был мужчиной, но никогда — бабником, озабоченным вулканической потенцией — сексом для него в абсолютной мере была литературная работа, рыбная ловля, охота, добротный ром, толковый собеседник, космическое одиночество...
Творческие люди, и гуманитарии и технари, — почти все с — комплексами. Флобер работал, погружая босые ноги в тазик с холодной водой. Мужик до мозга костей, Джек Лондон через строку галлонами дул молоко. Сэлинджер построил себе замок, наподобие силосной башни, с толстенными стенами, чтобы не слышно было даже мухи... Грешник Хемингуэй тазику с водой и молоку предпочитал спиртное; где бы он ни был, чувствовал себя, как в родном доме и мог писать, сидя в чреве стреляющего на ходу танка... Будучи журналистом канадской «Торонто стар», он «рубил», тесал, шлифовал, укладывал и подгонял блоки своих рассказов и романов скальной твердости в тесных комнатках парижских окраин, в шумных и не шумных кафе, бистро и ресторанах, не видя в упор ничего и никого, кроме строк, в которых оживали персонажи, интерьеры, запахи и цвета из галлопирующих пространств его завидной памяти и фонтанирующего воображения!.. Работая на веранде своего дома в Ки Уэсте, он был королем. В одном из отелей Нью-Йорка, уже будучи знаменитым и состоятельным даже по американским меркам, подвязывал к ушам старые очки шнурком, всегда и везде посылая в самой грубой форме к испорченной матери менеджеров и имиджмейкеров всевозможных компаний и фирм, предлагавших ему солидные суммы за право использовать имя или фотообраз для рекламы своей продукции... «От вашего пива меня тошнит!» — хрипел он в трубку, даже если ни разу в жизни это пиво не пил...
Он никогда не занимался политикой; политиков, понимая их необходимость, презирал, как бесчестных игроков человеческими судьбами, изощренных коррупционеров, провоцирующих войны и прочие виды насилия... Не занимался общественной деятельностью в том виде и качестве, в каких ею занимаются трудолюбивые бездельники, невостребованные ораторы, безымянные «спасатели наций», чрезмерно серьезные социологи... Социологию он называл наукой без определенного места жительства, ибо прошел через бурелом жизни и в армейских ботинках, и в шортах, и в костюме, но на выходе из ада — с ружьем. И поставил точку, развернув его на себя, в предложении, в котором, как ему показалось, было слишком много ошибок, кроме имени матадора из его «Фиесты», имени, где две буквы «р» смыкаются в рукопожатии настоящего мужчины со смертью под вой и крики корриды. А ведь прекрасно — «Ромеро»!
«Он убил себя!» — вскричал, узнав о великой трагедии, другой гигант, тоже лауреат Нобеля, Фолкнер. Ревнуя Хемингуэя ко всему сущему, он плакал, как ребенок, не понимая, как можно жить без старика ХЭМА?!
