В кинематографе, на вершину Олимпа можно поставить несколько фигур. Я предпочел бы Федерико Феллини, не потому, что он очевидный лидер, а потому, что всей своей жизнью воплотил в жизнь мою убежденность, что настоящий режиссер — бог! Богом он и был. Но зная, что жизнь коротка и она одна, сделал все, что мог — на грани невозможного — в кино. Люди, которые работали с ним, обрели частицу бессмертия мастера, — в пространстве Феллини ежесекундно проис-ходило священнодействие, и каждый вдохновлялся этой литургией, ибо был посвященным, — будь это осветитель или пас-тух, которому, не сказав ни слова, Федерико пожал руку...
Феллини как мыслитель еще в юности понял всю прелесть, но и весь трагизм жизни, в борьбе столь же обязатель-ной, как и бессмысленной... Стоя в настоящем, глядя в прошлое и заглядывая в будущее, он понимал и необходимость уси-лий и их тщетность в хаосе, каким является и пребудет человечество, вызывающее в нем садомазохистское: восхищение и презрение... Но мир таков, каков он есть: грешный и святой, понятный и непредсказуемый; с мужчинами и женщинами, гомиками и лесбиянками, с детьми и стариками, с больными и здоровыми, счастливыми и несчастными; мир, невежест-венный на пике просвещенности и интеллектуальной мощи, и набожный и чистый в невежестве догм, отвергающих ценно-сти цивилизации, как аморальные...
С потрясающей силой показывает нам Феллини мир, в котором мы живем, и нас в этом мире, в свете божественного откровения, какими явились его всепроникающая мысль и образность! Уже в «Вителлони» («Маменькины сынки»), во втором по счету и первом по совершенству владения материалом, он исполняет чарующий гимн юности, ее неприкаянной свободе, завидной беззаботности и обезоруживающему недомыслию в мире сколь прекрасном, столь и безобразном... И не морализуя, наносит смертельный удар по атрибутике и маскарадным одеждам веры и иллюзий... Монах, восхищающийся литературным талантом юноши, обещающий издать ему книгу, — лжец и гомосексуалист, имеющий желание обесчестить юношу. Извечна тяжба между в поте лица добывающим на кусок хлеба и обеспеченным бездельником. (Битье пацанов асфальтировщиками). В этом мире за все надо платить! (Девушка забеременела — скандал). И здесь же, на фоне такой бес-конечной и вечно волнующейся метафоры, каким является море, Феллини знакомит нас с Сарагиной — огромным, одино-ким существом; в ней воплощена вся женственность и ее такая же бесконечная и вечно волнующаяся, как море, мистиче-ская глубина, вокруг которых, как электроны вокруг ядра, и кружится чувственный мир — олицетворение природы, взра-щенного семени, — феномена жизни, как чуда, а не данности. Ищите женщину, даже в камне, ибо и земля — наша прама-терь, — говорит Феллини. Каких только женщин не снимал он, но Сарагина у него рубенсовская, полубезумная, наивно-коварная, пугающая и праздничная в танце, вакхическом смехе, испускающая каждой клеткой тела и рвани на нем флюи-ды неизбывного тепла, — это и есть женщина во плоти, в которой угадывается и портовая шлюха, и мадмуазель Рекамье, и крестьянка Коровина...
«Мир хижинам, война — дворцам», или «мир дворцам, война — хижинам» — этот дуализм, любимый для вечно ре-волюционной банды политических экстремистов, Феллини из плоскости проблем переводит в плоскость дилемм, а дилем-мы не решаются, они регулируются, качество противостояния снимается в качество «единства противоположностей», и сладкая жизнь в «Сладкой жизни» Феллини не столько приговор «паразитирующему классу», как облегченно прямоли-нейно писалось нашей критикой в не столь отдаленные времена, скорее, не современный, а на современном этапе времени, экскурс, в Рим времен упадка — патриции и рабы своих страстей здесь в одном лице. И Рим ли только? Любое пресыщение — остановка, стагнация, смерть... И не обязательно в рыбаке над мертвым морским чудовищем, выброшенным на берег волной, видеть пролетария, а в чудовище — миазмы буржуазии... Для Феллини человечество неделимо, — это один орга-низм, и если этот организм болен — он лечится, выздоравливает или умирает целиком. На эту ступень видения поднима-ются редкие политики. Феллини на этой ступени обрел относительный покой и уже не озирался, ибо следующая ступень могла оказаться химерой универсальных и значит никаких умозаключений. Ступени ниже он уже прошел на «измах», на-чиная от фашизма, как апологии варварства до пресловутого либерализма во всех его оттенках, — от синюшных до радуж-ных...
«Человек — одинок и беззащитен», — говорит Феллини. В его «Дороге» одиноки и беззащитны все персонажи: и кочующий циркач Дзампано, рвущий усилием мышц стальные цепи, и его временный ассистент, глуповато-придурковато-смешливая Джельсомина, и ее знакомый дружок в ипостаси Арлекина, погибающий от волосатых крепких рук Дзампано, — грубого животного, исторгающего волчий вой, всем своим звериным существом ощутив потерю в Вселенной и ее тверди в маленькой глупышке, делившей с ним тяготы и радости вечной дороги в никуда...
Феллини неисчерпаем... Дети, которые перед сном со сладким ужасом верят, что человек, изображенный на старом холсте, глубокой ночью оживет и зашевелится — из пещер неолита, когда удар грома мог убить самой непознанностью сти-хии... Желание женщины отдаться, иначе она не примет воли самца, жреца, постановщика, Зевса ее судьбы — божий выбор и такая насмешка над эмансипацией и.игрой в равноправие!.. В судорогах задыхающийся от дыма мужчина, в лимузине, с заклинившими, не опускающимися стеклами, и холодные взоры на него из других машин автомобильной пробки в центре вечного города — не апофеоз ли нашей мнимой озабоченности жизнью ближнего?.. И не обман ли всеобщий ажиотаж и подготовка к межпланетному полету у стапелей, если под полетом подразумевать неизвестность существования, смысла, конечной цели в бесконечности такого фатума, как человек, — Вселенной во Вселенной?!
Таков Феллини. Человек, который со слов Мазины, «краснел, когда говорил правду», он, возможно не единствен-ный, понимал, что ложь, если и порок, в первую очередь — самозащита каждого от всех, ибо если на земле все мы пребыва-ем в раю, не надо забывать о наличии стражи и ристалищ, боен и крематориев, в конце-концов о сумасшедших домах под вывеской правительств, частных организаций, анонимно — маньяка-одиночки...
Феллини, психолог и физиономист, имел ли равных себе? Актеры, снявшиеся в его картинах, в картинах других, даже крупных режиссеров, мне уже неинтересны. Они меньше. Они необязательны. Клаудиа Кардинале в «Восемь с поло-виной» появляется в эпизодической роли, насколько я помню, раза три, но у Феллини она фея, богиня, Ника. В фильмах — не Феллини — фотомодель из журнала «Вог», кошечка, пустышка... Неинтересен не в фильмах Феллини даже Мастроянни, выпестованный мастером, как сын... Слишком много неодухотворенной плоти и нордической наледи на Аните Эк-берг. И не «она сама» изящная, как смуглая камея, Анук Эме...
Мировой славы Феллини провел не один раунд с продюсерами, имеющими честь (т. е. деньги), а по существу, на-глость диктовать ему, и в частности настаивать на кандидатуре Берта Ланкастера на роль Дзампано, когда глаз режиссера железно вцепился в Энтони Куина. Лицо-томагавк, затравленный взгляд и сгорбленную фигуру Феллини предпочел орди-нарному здоровяку. Первый нес в себе трагизм от рождения. Второй должен был этот трагизм играть... И случайные про-хожие второго и последующих фоновых планов у Феллини не случайны, и если в кадр мастера залетела муха — это что-то значит...
Почти не менялась команда драматургов Феллини, — мозговой пул ошеломляющей мощи — зарядом жизненных наблюдений, качеством и количеством драматургических комбинаций, основательностью опыта, в котором грассирует знание философских школ, течений, направлений; и первым среди них был сам Феллини, хранивший всю жизнь от любо-знательных свой багаж, не вмещающийся ни в какой объем, если он может быть осмыслен... Нино Рота — композитор поч-ти всех фильмов Феллини...
Феллини, очевидно, был блаженно убежден, что партитуру его замыслов Нино украл у него еще в детстве... Может, поэтому, слушая музыку Нино в «Крестном отце», борода и очкастый квадрат физиономии Копполы казались мне маской на коротких рогах кентавра из Римини...
Фильм «Ночи Кабирии»...
Коротышка в ободранной горжетке, измордованная жизнью до визга, все же верит в снисхождение небесных сил к бедным и падшим... Жалкое лицо в еще не подсохших слезах после только что пережитого — страшной мысли, что ее хотел убить человек, объяснявшийся в любви, чтобы завладеть ее сумочкой...
«Такой же несчастный, как я сама! Все мы жертвы: и преследуемые, и преследователи», — на крупном плане лица Кабирии эта эпитафия, продирающаяся через вымученную улыбку, как беглый каторжанин сквозь джунгли, обретает зву-чание всепрощения и мольбы о человечности...
Феллини и Мазина... Он любил в ней всех женщин мира... А для нее он был «множеством мужчин»... Это для пуб-лики и прессы. Не увидев его среди многомиллиардного населения планеты, она ушла вслед за ним... Здесь место и время остановиться и помолчать...
Кинематограф, со дня возникновения, при определенном ракурсе и освещении всегда казался мне специфическим борделем — слишком много в нем здоровых, веселых и не очень умных людей, спешащих и разбогатеть, и потрясти мир рафинированным невежеством. Но к счастью, есть в нем и работяги. Каждый кадр каждого фильма Феллини пронизан эросом, незримо витающим везде, где есть хоть капля жизни... Но нет обязательной атрибутики духовной нищеты — порно-графии. Есть смысл задуматься. Присутствие отсутствия не снилось даже сказочникам. Феллини это сделать смог. Потому что это сам Федерико, не расставшийся с чистотой и невинностью детских слез даже на одре бессмертия!..
