Рост социальных противоречий и первые кровавые столкновения на межэтнической почве в Закавказье в начале 1905 года подталкивают Николая II к восстановлению института Кавказского наместничества, в пределы которого включаются все территории Закавказья и Северного Кавказа, кроме Ставропольской губернии. Администрации наместника (граф Воронцов-Дашков) с помощью более гибкой национальной политики и одновременно жестких полицейских мер удается добиться относительной стабилизации положения в регионе. В частности, восстановление имущественных прав Армянской церкви приводит к снижению активности армянских радикальных организаций. В Терской области создается комиссия для изучения состояния землепользования и землевладения, имеющая одной из своих целей ослабить острые земельные противоречия между казачьим и горским населением. И все же нарастающая поляризация политических сил в стране и крае в 1905–1907 годах не позволяет сколько-нибудь эффективно разрешать накапливающиеся социальные и межэтнические проблемы.   

Административно-территориальные изменения в этот период имеют локальный характер и не касаются общей конструкции региона, состоящей из «гражданских» губерний и «военных» областей и округов. Области с военным управлением представлены казачьими Кубанской и частью Терской области (отделы), а также преимущественно «туземными» областями — частью Терской (округа), Дагестанской, Карсской и восстановленной Батумской. Воронцов-Дашков критически оценивает необходимость сохранения военной формы управления, которая функционально становится все более тождественна общегубернской. Однако на характер административно-территориальных различий воздействует целый ряд факторов, как социальных, так и общеполитических, которые препятствуют реформе управления.   

Развитие товарного производства хлеба на Кубани и на Тереке, серьезно сдерживается войсковым (общинным) землевладением. Но сам военно-политический и социальный статус войска в решающей степени опирается на такое общинное землевладение. Возможное его упразднение воспринимается как угроза войску, связанная, в том числе, с перспективами дальнейшего социального расслоения в казачьей среде, а также с возможным переходом земли в собственность «лиц невойскового сословия». На фоне кризиса русской колонизации в Закавказье такие перспективы не представляются хорошими, хотя доля этнических русских среди «иногородних» на Кубани и Тереке делает именно эту группу наиболее вероятным субъектом нового хозяйственного подъема. В целом, сдержанность земельных реформ на Северном Кавказе ясно связана с остротой существующих здесь этносоциальных противоречий. И если для русских «иногородних» социальные реформы во многом ассоциируются с упразднением казачьих привилегий, то для горцев — с ликвидацией самого неравенства с казачеством в обеспеченности землей. Более того, ко времени кризиса 1917 года в горских политических кругах уже формируются взгляды о том, что такое неравенство может быть устранено только вместе с переселением ряда казачьих станиц Терского казачьего войска за Терек. Таким образом, решение земельных проблем, и в первую очередь проблемы аграрного перенаселения в Нагорной полосе, прочно увязывается с изменением этнических границ.   

Закавказье по своей этнотерриториальной композиции представляет собой регион не менее сложный, чем Северный Кавказ. Но будучи более развитым экономически, Закавказье оказывается и более «проблемным» для имперских властей по своему политическому ландшафту: здесь кристаллизуется три национальных ядра (представлены организационно и программно продвинутыми грузинскими и армянскими партиями социалистического толка, а также более консервативными мусульманскими организациями). Траекторию восходящей политизации и радикализации этнических элит, спровоцированную правительственным курсом в 1890-е годы, уже не удается надежно нейтрализовать. Связка социальных и национальных противоречий здесь сопряжена с более явственной тенденцией к обретению регионального самоуправления, а также соперничеством вокруг национального представительства в городских думах главных экономических центров Закавказья.   

Ни одна из влиятельных национальных партий не заявляет о сецессии как цели, развивая программы территориальной/региональной автономии в составе империи в общем контексте «национального движения». Однако внутренние противоречия между тремя национализирующимися элитами с неизбежностью ставят на повестку дня вопрос об этнической композиции такого регионального самоуправления, то есть о вероятном территориальном размежевании. Композиционное отличие Закавказья от Северного Кавказа проявляется, в частности, в том, что пресловутая мера «должного учета национальных границ» при гипотетическом размежевании оказывается здесь еще более проблематичной. Если Грузию еще возможно очертить в ее вероятных границах (уже давно не совпадающих с «историческими») и если еще возможно определить отдельные тюркские и армянские районы численного доминирования, то вместо этнических границ мы обнаруживаем целые уезды и зональные полосы анклавно-чересполосного расселения.   

Хотя возможное размежевание в закавказской территориальной автономии мыслится преимущественно в «категориях» наличных губернских и отчасти уездных границ, но сами различия в характере расселения трех основных национальных групп сделают стратегии их партий также принципиально различными. Грузинские партии четко определяют пространство своей гипотетической автономии «историческими границами грузинских государств».[22] Мусульманские и особенно армянские политические группы оказываются перед более сложной проблемой — сохранения Закавказья политически единым пространством, охватывающим все основные районы, соответственно, мусульманского и армянского расселения (в значительной мере — это одни и те же районы на всем протяжении от Батума до Баку).   

Не только русская государственная власть и армия, не только экономическая интеграция края, воплощенная в формировании общерегиональной сети железных дорог, но сама структура расселения и хозяйственной мобильности армянской общины и тюркских (и шире — мусульманских) групп, охватывающих практически весь регион, казалось бы, добавляет Закавказью внутренней связности. Однако эта связность и общий интерес национализирующихся элит остались преобладающими только в рамках русского политического доминирования (в том числе, над любыми внешними вызовами). Сползание российского государства к катастрофе 1917 года обусловливает то, что созревшие внутренние социальные противоречия на Кавказе начинают «разрешаться» насильственным путем.   

Именно внешний — для региона и России — фактор становится ключевым в общей конфликтной реконструкции кавказского пространства в 1917–21 году. Кризис России возвращает Кавказ в сферу межимперского соперничества и, соответственно, усиливает разницу между векторами устремлений национальных элит региона, между их «коллективными» интересами. Очевидно, что единство региона обваливается в 1918 году не в результате внутренних распрей и серии взаимных армяно-азербайджанских погромов, а как следствие «изъятия» русской государственной основы из под иллюзорного единства кавказского этнополитического пространства. Турецкая экспансия 1918 года фактически поляризует основные политические партии Кавказа по этноконфессиональному признаку и взламывает мозаичную композицию Закавказья серией вооруженных конфликтов.   

Несколько локальных сюжетов   

- В конце 1904 года из Сухумского округа выделяется район Гагринской климатической станции и включается в состав Черноморской губернии. Цель — способствовать колонизации побережья русскими переселенцами, на основании действовавших в то время в пределах Черноморской губернии льготных правил[23].   

- В 1906–07 годах в Терской области обостряются отношения между смежно расположенными осетинскими селами и казачьими станицами, с одной стороны, и ингушскими селами — с другой.   

- По всему закавказскому поясу чересполосного армяно-тюркского расселения сохраняется межэтническая напряженность, вытесненная с политического на хозяйственно-экономический и бытовой уровень.