Длящийся уже более десяти лет военно-политический конфликт[42] в Чечне можно разделить на несколько этапов: [мир] 1991–1994, [война] 1995–1996, [мир] 1997–1999, [война] 1999–…, где «мир» и «война» различаются интенсивностью и географией боестолкновений, структурой противоборствующих сторон и динамикой преобладающих лояльностей среди чеченского населения.   

Эскалация конфликта начинается еще осенью 1991 года, когда ОКЧН силой отстраняет действующие власти Чечено-Ингушской республики, овладевает значительной частью находившихся на ее территории вооружений и военной техники Советской армии. Сложившийся в 1991 -1994 гг. политический режим во главе с Д.Дудаевым фактически выводит Чечню из состава России, создавая прецедентную угрозу для всего российского Северного Кавказа. Непродуманная военная кампания федеральных сил в республике, начатая в декабре 1994 г., способствует консолидации широких слоев чеченского общества вокруг Дудаева и разворачиванию политического конфликта между Москвой и Грозным в войну с масштабным гражданским участием и массовыми жертвами. Федеральная армия превращается в оккупационную силу, отчужденную от населения (как чеченского, так и российского в целом) и тем самым обреченную на «хасавюртовское поражение» (май 1997).   

В мирный период 1997–1999 гг. фактическая независимость Чеченской республики Ичкерия (ЧРИ), номинально оформленная рядом российско-чеченских соглашений, наполняется противоречивым опытом внутренней и внешней политики Грозного. Властям республики во главе с А. Масхадовым не удается преодолеть высокую децентрализацию, свойственную структуре чеченского сопротивления времен первой военной кампании. Чеченское общество оказывается не готово обнаружить в себе ни институциональные (государство), ни культурные ресурсы для обуздания криминального насилия, распространившегося как в самой республике, так и в прилегающих к ней регионах России уже после войны 1994–1996 годов. Сама организационная структура национального движения и этос прошедшей войны становятся не столько основой национальной государственности, сколько инструментами для легитимации криминального бизнеса различных группировок/полевых командиров в глазах чеченского населения. Широкое распространение практики захвата заложников способствует дальнейшему разрушению состоятельности сепаратистского национально-государственного проекта, как среди самих чеченцев, так и других народов. Попытка экспортировать этот проект в соседние регионы России уже прочно ассоциируется местным населением этих регионов с его неизбежными криминальными издержками и общей архаизацией общественной жизни.   

Не имея надежных внутренних ресурсов для эффективной централизации власти и обуздания криминального насилия, чеченская политическая элита в лице некоторых лидеров обращается к радикальному политическому исламу как возможному пути преодоления внутреннего кризиса. Однако стремление к огосударствлению ислама в республике, и тем более попытки преодоления/прикрытия кризиса через распространение «чистого ислама», вносят лишь новый, дополнительный разлом в чеченское общество. Ваххабизм вступает в конфликт с национальной традицией ислама в Чечне и превращается в угрозу для самого чеченского культурного багажа — угрозу большую, нежели пребывание Чечни в орбите российского государственного развития.   

Политизация ислама с ваххабитским уклоном не способствует ни формированию чеченской государственности, ни, тем более, росту ее авторитета в соседних республиках. Все напряжение, обусловленное внутренним кризисом, функциональной несостоятельностью институтов государственной власти республики и региональной изоляцией республики, начинает питать иллюзии чеченских лидеров о спасительной необходимости «экспорта исламской революции» в соседние горские регионы России, прежде всего, в Дагестан. В 1996–1999 гг. на территории Чечни формируется идеология и организационная инфраструктура такого экспорта (главным образом, в лагерях военной подготовки, где обучается значительное число выходцев из Дагестана).   

Однако собственно чечено-дагестанские отношения уже к середине 1990-х годов году далеки от безоблачных. По всей приграничной полосе Дагестана, а это главным образом Новолакский, Хасавюртовский и Казбековский районы, прослеживается напряжение между чеченцами-аккинцами с одной стороны и аварцами и лакцами, с другой. Такое внутреннее для Дагестана напряжение и «зависание» попыток решения ауховской проблемы способствует росту недоверия и нагнетанию атмосферы подозрительности между политическими элитами на уровне республик. В дагестанском общественном мнении (прежде всего, среди аварцев и лакцев) складываются отчетливые античеченские настроения. Радикализм Грозного способствует росту подозрений, что сецессия Чечни от России подстегнет претензии аккинцев и таким образом усугубит этнотерриториальные проблемы внутри Дагестана. Существенно то, что нарастание внутричеченского кризиса в 1997–1999 гг. совпадает по времени с постепенным укреплением в соседних республиках политических элит, лояльных российскому национально-государственному проекту. В частности, Ботлихско-Цумадинские события 1999 года происходят через некоторое время после выборов в Дагестане, выборов, в которых дагестанской политической элите удается значительно продвинуться в процессе консолидации, в выработке и апробировании «постсоветских правил игры» в регулировании внутренних противоречий. Социальный кризис в Дагестане удается канализировать в борьбу против общего врага — «ваххабитской угрозы».   

В августе 1999 г. начинаются столкновения между ваххабитский группами и местной милицией в Цумадинском районе Дагестана, расширяющиеся затем на Ботлихский район с активным вовлечением чеченских сил на стороне ваххабитов. Вслед за разгромом федеральными силами и дагестанской милицией ваххабитских джамаатов и их чеченских союзников в Дагестане в сентябре 1999 г. (Карамахи-Чабанмахи, Новолакский район), следует начало второй чеченской военной кампании. Серия операций, проведенных федеральной армией и внутренними войсками на территории Чеченской республики в 1999–2000гг., приводит к ликвидации сецессинистского режима. В 2001–2003 гг. чеченское радикальное движение продолжает свою активность, окончательно переходя к диверсионно-террористической тактике и постепенно теряя политическую доминанту своей деятельности. На этом фоне в Чечне укрепляются структуры и силы, лояльные российскому государству и становящиеся деятельными оппонентами самому радикальному сецессионистскому движению в Чеченской республике.   

Любой современный политический проект, претендующий на создание самостоятельного национального государства и дистанцирование от «империи» (как «чужого государства»), может быть рассмотрен как форма ирреденты — цивилизационной, идеологической, геополитической. Государственные образования, рожденные такими проектами, стремятся присоединиться к значительно более масштабным, нежели национальное государство, историческим проектам (европейскому, российскому, исламскому etc.), которые рассматриваются как более обещающие, исторически обоснованные или просто как соответствующие «менталитету народа». «За спиной» у абхазской, карабахской или юго-осетинской ирреденты оказались устойчивые государства-патроны, в серьезной степени влияющие на характер режимов и политических практик, обеспечивающие относительную устойчивость этих образований, и тем самым, вводящие их в рамки международно-правовых, согласительных процедур и перспектив. Центром тяготения чеченской ирреденты оказалось не государство и не цивилизационное оформление какой-то группы государств, а исламистский радикализм, базирующийся в ряде арабских стран, но бросающий вызов им самим, характеру их интеграции в современный миропорядок. Опора на такой «цивилизационный выбор», сделанный в контексте гуманитарной катастрофы в Чечне, способствует политической маргинализации чеченского проекта: идеология движения вырождается в оправдание террористических акций против гражданского населения, ассоциируемого с российским государством и/или обвиненного в лояльности ему. В итоге, общая траектория чеченского радикального движения фактически лишает его перспективы политического диалога с федеральным центром.   

Проблема статуса Чеченской республики к 2003–2004гг. уходит из актуальной политической повестки: республика возвращается в политико-правовое пространство России, занимает свои позиции в качестве субъекта Российской Федерации, с избранными органами власти и процедурно одобренной республиканской Конституцией. Сомнения в правовой полноценности этих процедур вряд ли могут серьезно изменить их итоги, которые в решающей степени зависят от способности федеральных и республиканских властей обеспечить необратимость перехода Чечни к проблемам и заботам мирной жизни. Две серьезные угрозы сохраняются в рамках такого перехода: (а) неизбирательное насилие со стороны федеральных сил, вновь привязывающее симпатии чеченского населения к ячейкам/практике террористического сопротивления и усиливающее, тем самым, опасный «оккупационный эффект» — эффект отчуждения между [Россией] и [чеченцами] как «сторонами конфликта»; и (б) становление в республике закрытого авторитарного режима, легитимированного и защищенного федеральными инстанциями и отчужденного от широких слоев/территориальных или тейповых групп чеченского населения. Эти две угрозы способны культивировать в Чечне почву для возвращения массовых иллюзий и действий, связанных с отделением республики от России.