VI 

Один участок Прямой улицы взлетел в воздух, дома и липовые деревья закачались в черной пыли. Челахсартаг и Дзацу подняли радостный крик: 

— Эй ты, кривоногий сын Урузмага Нарты! Раз ты не захотел погостить у нас, то полетай малость, потом явишься вместе со своим другом в преисподнюю! А там вам устроят отличную встречу тени далимонов, убитых в Царцдзу! Иллитт-биллитт! б-хо-хо-хо! 

Далимоны тонко заголосили: 

— Омба, Лагза, омба! Ты избавил нас от заклятого врага! Разреши нам теперь выкопать его кости, мы сотрем их в порошок и развеем по ветру! 

— Потерпите, лучшие сыны далимонов! Челахсартаг, то бишь Лагза, ненавидит кривоногого Сослана Нарты не меньше вас, но у людей говорят: обжегшись на молоке, дуют на воду! Сперва нам надо удостовериться в том, что Сослан разорван на части, а мозг его стал такого же цвета, как и земля, и смешался с ней! Вот тогда и пойдет Лагза да спляшет на останках кривоногого, как воин, захмелевший от ронга! Обождите немного, ибо даже мертвому Сослану нельзя доверять! Пусть осядет пыль, прояснится воздух и будет виден конец Прямой улицы. Надо еще и еще раз убедиться в смерти кривоногого! И вы сможете гарцевать по его костям на своих боевых конях! Лагза не хочет кровопролития, ибо он целиком погружен в мысли о судьбе людей и далимонов, но если он почует, что Третьему миру угрожает опасность, то не посчитается ни с чем! Да, ему не хочется обрекать на гибель даже кровного врага, более того, он готов пожертвовать собой ради его счастья, но сейчас нет иного выхода!.. А эта пыль скоро осядет! Ничего, что она поднялась в небо черной стеной! 

С одной стороны, Челахсартаг был рад тому, что самое страшное оружие не обмануло его ожиданий: одна горящая лучина — и мощный взрыв поднял в воздух часть Прямой улицы вместе с Сосланом и его другом. Но, с другой стороны, его беспокоила мысль, появившаяся в тот миг, когда он увидел стену взметнувшейся черной пыли. Он подумал, что то, что произошло, — результат совместных усилий самого времени и человеческого разума. Челахсартаг пленил время — Хурзарин и, чтобы ее появление на чистом небе не будоражило спокойного сознания счастливых граждан Третьего мира, связал ей руки и ноги, приставил к ней бесстрашного Дзорса. Теперь невозможно отличить день от ночи, и жизнь стала похожей на заводь, бытие словно дремлет в глубине вселенной, как сытый кит. Да, вне времени нет ничего! Время — это все. И даже эти неожиданные мысли, вызванные применением оружия смерти, — тоже суть время. Добро и зло спя! беспробудным сном в бесконечном пространстве и просыпаются, только соприкоснувшись с человеком, чья мысль способна их оплодотворить. Но почему устремляется к ним человек? Почему он силится пробудить их? Разве не выгоднее, разве не спокойнее, когда они спят? Ведь во сне зло не похоже на зло, а добро — на добро! Видно, время само является смесыо добра и зла, и, чтобы выплавить из этой смеси, скажем, добро, нужно прибавить к ней мысль доброго человека. И наоборот... Вот тут-то и начинается настоящая жизнь или, как говорят люди, борьба! Но, господи, как легко осчастливить человека, которого никогда не интересовали подобные глупости и для которого понятия добра и зла не шли дальше понятий сытости и голода! Он воспринимает благодеяния как дар божий и довольствуется самым малым. Но разве можно совладать с существом, чья жизнь исполнена беспокойства и поиска? Попробуй поборись с ним, если его мысль опережает время и уши его слышат сердцебиение собрата! Всему начало — единение времени и человеческого разума! Без трезвой мысли стирается грань между добром и злом, и тогда сознание податливо, как свежее тесто: иди лепи из человека все, что угодно! Но бесспорно и то, что вне времени разум умирает. Челахсартагу удалось покорить время и мысль, причинявшие ему неприятности, и он создал человеку жизнь, лучше которой не было. Он лишил его дара ощущать течение времени. Союз добра и зла существовал независимо от Третьего мира, где-то на отшибе вселенной, и Челахсартаг старался оплодотворить его мыслью людей, подобных ему и Дзацу. 

Суть Третьего мира состояла в совокупности отрезков всех времен, но граждане его не помнили о том, что представляет из себя время и какую роль выполняет в жизни человека. Каждый пребывал в той скорлупе, которой когда-то милостиво снабдили его время и природа, и никого не удивляло, что скорлупа соседа ничем не похожа на его собственную. В этом новом мире собрались представители всех поколений: от каменного века до эпохи изобретения пороха, и поразительно, что они не замечали бесконечного времени, простиравшегося между ними. 

Молочное озеро имело два свойства. Благодаря первому человек обретал бессмертие, второе освобождало его от всех тягот, навеки излечивало от болезней и создавало иллюзию радости и счастья. Чтобы стать бессмертным, достаточно было один раз окунуться в озере, для полного же блаженства необходимо было систематическое омовение, чтобы не успел проснуться разум гражданина. 

Челахсартаг обессмертил себя однократным купанием в молочном озере, и коль скоро ему не пришлось лезть туда второй раз, то он замечал полет времени, о котором его блаженные подопечные не имели ни малейшего понятия. Он по-прежнему чувствовал, как мимо него мчатся года, и века проходят, еле коснувшись его лица, и ему не были чужды боль, скорбь, переживания, но все же Челахсартаг считал себя счастливым, ибо он смог совокупить отрезки всех эпох и взвалить их на себя как мешок, наполненный драгоценностями. Тому, кто пришел в Третий мир из эпохи луков и стрел, чудесные свойства молочного озера не давали возможности возвыситься до уровня человека, узнавшего порох, и если он видел воина, вооруженного кремневым ружьем, ему и в голову не приходило полюбопытствовать, что это за штука висит у него на плече. Да и воин, вооруженный ружьем, не спрашивал лучника, дескать, чего это ты допотопным оружием пользуешься? 

Жители Третьего мира не изобретали ничего нового. Да это и не было нужно. Хватало тех знаний, которые они принесли с собой. Тем не менее жизнь шла вперед, напоминая катящийся ком, который все увеличивается и увеличивается, облипая только что навалившим снегом. 

Сын Хыза так увлекся строительством башни, что потерял счет времени. Спустя несколько веков внутренний голос напомнил ему, что, хоть он и стал бессмертным и подружился с повелителем далимонов, он все-таки остается Челахсартагом, сыном Хыза, и было бы неплохо, если бы вместо темных башен он строил светлые дома, ибо человеческой душе требуется тем больше света, чем больше времени проходит. Эту мысль он воспринял как откровение, но ничего не смог поделать, потому что, с одной стороны, ему было жаль прекращать строительство башен из того пестрого, как змея, камня, с. другой — он испугался тлетворного влияния светлых домов. К тому же невозможно было не учитывать желания Дзацу. Челахсартаг считал его своим другом и соратником, ибо не кто иной, как повелитель далимонов, открыл ему секреты молочного озера и он не хотел выглядеть неблагодарным. Не то что светлые дома, но даже узкие бойницы, похожие на карманы, страшно раздражали Дзацу. Нередко он поднимал крик: зачем нужны эти источники ослепительного света, ведь отважные далимоны в темноте видят лучше! 

В конце концов каменщики стали строить низкие дома, их тянуло к природе. Разрушать старые башни никто и не думал, и из окна покоев Челахсартага город виднелся как на ладони. Низкими были кузни и мастерские, где ковали короткие кинжалы, обоюдоострые тяжелые мечи, длинные сабли, луки и стрелы, щиты, пики, шлемы, чешуйчатые панцири, стальные нарукавники и ноговицы, железные лопаты, резцы, топоры, ломы, удила, седла и тысячи мелких предметов. Город ширился, блаженная жизнь текла своим руслом, и сердце Челахсартага ласкал чистый звон наковален. Но настал день, когда сын Хыза и Дзацу поняли, что им надо остановить Время, иначе им не избавиться от страха. 

«Раз уж без Хурзарин жить невозможно, я обрублю ей крылья и выколю глаза! Пусть она существует, но без крыльев и глаз! Пусть ползает у меня под ногами, как только что родившийся щенок!» 

А Время мчалось, постоянно напоминая Челахсартагу о том, что, невзирая на бессмертие граждан Третьего мира, жизнь все-таки требует обновления. Сын Хыза не был знаком с огнестрельным оружием, но когда вечность сбросила со своих четок несколько бусинок, он узнал, что такое порох. Секрет приготовления этого дьявольского порошка пришел в Третий мир вместе с новым его гражданином. Его искупали в молочном озере, усыпили его разум. Но однажды его разум снова проснулся, и ожило все, что он таил в себе. Так разум был подброшен Временем, как дохлая собака, к воротам Третьего мира. Вот, мол, Лагза и Дзацу, возьмите, это оплот вашего нового быта! Конечно, время было их врагом, но влетевший в одно ухо голос не был выпущен из другого, и Лагза и Дзацу дружно протянули руки к неведомому предмету. Они потянулись к нему, как тянется ребенок к огню, и тогда произошел взрыв, ужаснувший обоих, а Дзацу сначала заморгал маленькими глазками, потом рассмеялся леденящим душу смехом и, скребя бока, сказал: «Проклявший меня бог (трижды через плечо — тьфу, тьфу, тьфу!) проклял и тебя, но сейчас он дал нам в руки такую вещь, которая укрепит нашу блаженную жизнь! Страшная, говоришь, вещь? Пусть она будет трижды страшной! Тем лучше! Да, да, чем страшнее, тем лучше! Так, кажется, говорят люди, поддавшиеся соблазну! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Иллитт-биллитт! Потому и хорошо, что страшно!». 

Век от века каменоломни ширились и углублялись. И в один из дней, когда собравшиеся у входа далимоны, приставив к ушам ладони ковшиками, слушали, не донесется ли из подземелий какой-нибудь звук, и ничего не услышали, хотя тем, кто спускался, было приказано орать там что есть мочи, — Дзацу бесшумно подошел к Лагза и шепнул ему: «Лагза, пусть твой гнев поразит Дзацу, если он скажет неправду! Ты мудрейший из мудрых, и тебя не надо учить уму-разуму, но законы преисподней лучше знают далимоны! Послушай, что скажет Дзацу. Каменоломни раздались настолько, что не слышно голосов моих отважных подчиненных. Вот уже столько веков мы добываем из-под земли строительный камень и возводим башни. О мудрейший из мудрых, под твоими ногами подземелье, которое хороший всадник и за семь дней не объедет. Дзацу радует темнота преисподней, созданной человеческой рукой, но там необходимы опоры и свет, иначе весь город поглотит пустота. Конечно, вырытая человеком преисподняя — ничто по сравнению с той преисподней, по темнейшим уголкам которой когда-то отважные далимоны вели Лагза, им можно возразить, дескать, раз та не обрушилась, то и с этой ничего не станет! Но не следует забывать, что преисподняя далимонов создана тем, кто навеки проклял род Дзацу, а эта — самим человеком! Разве их можно сравнивать? Иллитт-биллитт!» 

Челахсартагу пришелся по нраву совет Дзацу, и он тотчас же отдал распоряжение: так, мол, и так, ради безопасности нашего Третьего мира необходимо, чтобы добытчики строительного камня, пройдя каждые сто шагов, вытесывали из скалы колонны толщиной в пять обхватов, которые будут подпирать потолок и предохранять башни от разрушения. Что же касается освещения, то если стены местами хорошенько отшлифовать, ну, допустим, куски размером с бычью шкуру, а затем и отполировать, то они заблестят, как звезды на чистом небе! 

С тех пор добытчики долбили скалы, устремляясь все глубже в преисподнюю, и оставляли нетронутой часть породы, которая и служила подпорой Третьему миру. Но света, излучаемого отшлифованными кусками, все же не хватало, и создатели Третьего мира вынуждены были признать, что пестрый камень, как бы его ни обрабатывали, не будет светиться так ярко, как звезда. Дзацу хитро подмигнул Челахсартагу, дескать, нужно пробить в потолке отверстия величиной с бычий глаз, и тогда внешний свет непременно вольется в каменоломни, а пестрый камень колонн приумножит его. Да-а, дивился Челахсартаг, для хвостатого в этом мире нет тайн, он умеет заглянуть в будущее, предугадать судьбу человека. Дзацу молча наблюдал за Челахсартагом, потом, грызя ногти, приблизился к нему и улыбнулся так, будто видел, что творится у него в душе и знал причину его задумчивости. О, если бы вместо дьявольской морды у Дзацу было человеческое лицо! О, кабы не этот хвост, сложенный в штанах калачом, да нормальные человеческие ноги вместо копыт, Дзацу бы тогда цены не было! 

Проходчики обнаружили в каменоломнях тонкий слой желтого камня, пахнущего тухлым яйцом. Он был намного мягче пестрого камня, вплоть до того, что, когда рабочий вбивал в пласт клин, крошился как гравий. Челахсартаг и Дзацу сразу же поняли, что желтый камень не годится для строительства, но тем не менее приказали выгрузить его наверх и сложить у кузниц. Со временем желтый камень растрескался как сухая земля и походил на чешую крокодила. Челахсартаг и Дзацу не знали, как использовать эту странную породу, но что-то говорило им, что надо беречь ее как зеницу ока. 

Кроме того, под землей был найден блестящий как соль слой белого камня, который от одного удара молотка крошился на мелкие осколки. «Что за напасть такая, — не на шутку перепугались Челахсартаг и Дзацу,— если кончится пестрый камень и после этого один за другим пойдут слои желтого и белого камней, то скоро не из чего будет строить башни!» 

Дзацу лизнул кусок белого камня и почмокал языком. Тут словно огонь пробежал по его жилам, и он стал кататься по земле. Дьяволы тревожно забегали вокруг, подняли гвалт, но вождь цыкнул на них, и те угомонились. Дзацу встал и излил свою злость — помочился на белый камень, который едва не спалил ему нутро. И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Иллитт-биллитт! Вот тебе! Вот тебе! Йот тебе! — топтал Дзацу кусок шипящего камня, и Челахсартаг, глядя на него, чуть не лопнул от смеха. «Что случилось, Дзацу, чего ты так разошелся?» — спросил он, закашлявшись. Он посмотрел на то место, где только что валялся кусок белого камня, но, не увидев ничего, кроме лужи, вылупил от удивления глаза. 

Желтые и белые камни заставили Челахсартага задуматься. Он стал их изучать. Вначале куски белого камня были брошены в горн. Куски затрещали, словно кукурузные зерна на сковородке, но не воспламенились. Затем желтый камень стерли в порошок и посыпали им горящие угли. На всякий случай властители Третьего мира отошли подальше. Но ничего страшного не произошло: огонь в горне занялся цветами радуги, и кузня наполнилась запахом тухлого яйца. Челахсартаг и Дзацу растерялись: что за диво, белый камень был мгновенно растоплен мочой, в огне же он щелкал, как зерно на сковородке, а желтый камень горел неведомым доселе чудным огнем! Но удивлялись только Лагза и Дзацу, а кузнецы спокойно делали свое дело. 

*** 

... Если бы один из верных сыновей Третьего мира Цанди хоть на миг освободился от воздействия молочного озера, он многого бы не простил себе. В первую очередь того, что благодаря ему в Третьем мире стал известен секрет изготовления пороха. Правда, секрет этот под действием молочного озера он забыл, но в одно прекрасное утро он всплыл в памяти, и Лагза с Дзацу ухватились за него мертвой хваткой. Разумеется, Цанди, искупавшийся в озере, не мог помнить о том, что когда-то в другом мире он был представителем знатной фамилии Каныкуаты и звали его Габатом. Здесь он был счастлив, и его не тревожили заботы о прошлом, настоящем и будущем. Скажи ему кто-нибудь, что он вовсе не,Цанди, а Габат Каныкуаты, он осмеял бы собеседника или, чего доброго, прикрикнул на него, дескать, укороти язык и не буди во мне ядовитых змей мысли. Не помнил он и о том, что жил когда-то в североосетинском селе Саниба, где у него была старая кузница, что за кусок хлеба он охотно ковал сельчанам мотыги, сошники, лемеха, серпы и разные другие инструменты, что однажды после вторжения врагов в ущелья Осетии он потерял покой и стал закаливать мечи в рассоле, который был тем солонее, чем больше пота стекало. Пронзительно пела его наковальня. 

Но раз с проселочной дороги его окликнул Саханджери Санаты и сказал ему: напрасно, мол, ты куешь мечи, все равно пушки не остановить мечом! Тогда Габат забросил в темный угол молоток со щипцами и пошел в Куртатинское ущелье. Целый день он лазил по скалам, изранил руки и изорвал штаны. Вечером усталый и измотанный Габат вернулся в Саниба и принес завернутые в кожаный фартук куски серы и белой как соль селитры. Он сложил куски на наковальне, мелко истолок и к желтому, как айва, порошку подмешал древесного угля. Потом расстелил на земле фартук и провеял на нем порошок, на изготовление которого затратил всю ночь. Когда рассвело и восток загорелся цветом крови, Габат насыпал на наковальню щепотку порошка и ударил по ней молотком. От взрыва у него заложило уши, блеснувший огонь осветил темные уголки кузни, и Габат вздохнул с облегчением: «Ну, враги Осетии, теперь вам несдобровать!» Габат был знатной фамилии, но отец его погиб в турецкую кампанию, а мать не смогла пережить его смерти. Наследство захватили жадные дядюшки и тетки, не оставив мальчику ничего. 

Когда насильники подожгли Барзыкау, Лац, Хидикус и Уласых, Габат взвалил на плечо переметную суму, полную пороха, который он изготовил, вышел на проселочную дорогу и крикнул во весь голос: «Эй, люди Саниба, если есть среди вас мужчины, достойные носить шапки, пусть выходят на бой с недругом! Насильник вторгся в наши ущелья и угрожает матерям и сестрам бесчестием, так пусть не будет разницы между пастухом, кузнецом, плугарем и знатным барином! Обагрим наши мечи кровью врага, не дадим ему разрушить наши очаги!» 

Нет, Цанди не помнил всего этого, и если б кто-нибудь сказал ему, что на его зов никто не вышел, что от сознания бессилия он откусил себе мизинец, бывший Габат не стал бы пересчитывать пальцы на руках. Моргая длинными ресницами, он ответил бы: «Я не выношу лишней болтовни, но скажу вам, что я вернейший, счастливейший сын Третьего мира, зовут меня Цанди, и я всегда был таким, каким вы меня видите»! Канули в Дзам-дзам те дни, когда он стоял на краю Саниба и бил в набат: «Эй, вы, насильники! Не советую вам лезть на рожон! Против ваших пушек и ружей мы тоже кое-что выставим!» Как-то появился вестник из Кобана. Он покачивался от усталости на вороном коне и голосил: «Эй, Саниба! Простите меня за то, что я не спешился и не поклонился вам так, как требует того адат предков! Но сейчас нет времени! Вас призывает Хазби Алыккаты¹ из Кобанского ущелья! В горы Осетии вторгся враг, поэтому всякий, кто носит шапку и может держать в руке саблю, пусть идет к устью двух рек!» 

Габат ненавидел войну, от вида крови у него кружилась голова, зато ему нравилось косить росистую траву и наблюдать, как ровно она ложится под ноги, и еще пахать и сеять, вдыхать свежий запах пашни, сидеть на свадьбах и пирах, прислушиваясь к словам старших. Он с удовольствием танцевал с девушками в кругу и любовался их плавной походкой, а старинные героические песни доводили его до слез. Да, он мечтал стать мужественным, хотя даже курицу не мог зарезать, но теперь все это было неважно. Враг был в горах Осетии, и позор Рекомской² святыне и Саниба, равнодушно взирающему на стонущих матерей и поднявшему рог вместо меча! Жители Саниба пили в честь Рекома горькую араку³, а Габат с кожаным мешком, полным пороха, направлялся туда, откуда Хазби призывал осетин на войну... 

*** 

Цанди не спеша раздувал горн. Он смотрел на огонь Глазами змеи, и сознание его было спокойным. Эй, Цанди, а что, если бы ты вспомнил тот день, когда в темном уголке кузни села Саниба одним ударом молотка взорвал порох на наковальне, да так, что стены задрожали от грохота! Вспомнил о том, как с кожаным мешком наперевес бежал к устью двух рек! И еще о том, что у Хазби Алыккаты вместе с тобой стало двенадцать воинов! Тогда ты ни на кого не обиделся и словом никого не упрекнул. Раз уж Санибская община не явилась, иного выхода не было: вместе с Хазби и десятью другими смельчаками надо было спасать Осетию! И вы встретили войска Апхазова у собственного порога... Откуда тебе помнить минуту, когда припавший щекой к прикладу Хазби целился во врага и спрашивал тебя, почему, мол, явился один, неужто в Санибской общине нет больше мужчин? А ты отвечал, смутившись, что один-то ты один, но в тебе благодать и отвага всего села Саниба. 

Вы прижались к глинистой земле за холмиком, поросшим чертополохом, и слушали ржание коней, впряженных в фургоны, грохот колес. Когда войско генерала Апхазова хлынуло к берегу реки и вся округа посерела от шинелей, ты подполз к Хазби и сказал ему: «Хазби, помнишь, как мы с тобой состязались в стрельбе на празднике Рекома и никто из нас не мог победить? Давай возобновим наше состязание, и пусть ведущим в танцевальном кругу станет тот, кто окажется самым метким!» 

А потом они остались вдвоем против целой армии. Хазби ополз убитых друзей, вцепившихся ногтями в родную землю, еле перевернул их навзничь и, убедившись в том, что они мертвы, расхохотался как сумасшедший: «Эй, Ирыстон, несгибаемы твои сыновья, ты можешь на них положиться! Соратники-то у вас погибли, да и порох кончился, и Хазби, заметив идущих берегом реки апхазовцев, сказал: «Парень из Саниба, раз уж кончился порох, то мы пойдем вброд и будем драться на саблях!» Ты зажал ладонями разодранный вражеской пулей бок и стиснул зубы, чтобы продлить последний выдох. Хазби подполз к тебе, приблизил лицо и прошептал: «Парень из Саниба, ты и твой мешок и на самом деле заменили всю общину, но знаешь, что я тебе скажу: раз уж дело дошло до того, что ты пока не можешь идти врукопашную, я пойду без тебя! Только как тебя оставить одного?» 

Ты оглядел убитых парней и улыбнулся, дескать, разве я один, посмотри, рядом десять витязей! Потом привстал, задрал голову к небу Кобана, улыбнулся еще раз и сказал: «Хазби, брат мой, если до рукопашной у тебя есть немного времени, то давай споем назло врагу!» Потрясенный Хазби отвел глаза и посмотрел на парней, лежавших лицом вверх, которые тоже глядели в синее небо. Потом он повернулся к тебе, и ты заметил слезу, сползающую по присохшей к скуле крови. «Парень из Саниба! По-твоему, Осетия из-за своих постоянных невзгод разучилась петь?» Он плюнул на врагов, припал щетинистой щекой к прикладу ружья и хрипло запел: 

 

Ой, Кобан! 

Ты взнуздал свое ущелье черными тучами 

так, что тревожный клич присох к твоим устам. 

В черный день община Саниба надела как шапку 

совести Благодать и Славу Рекома! 

 

Ты ему подпевал, но в горле у тебя застревала какая-то склизкая жидкость, и звуки песни падали как зерна ячменя из толстого сита. С каждым выдохом уходили последние силы, и не было спасения. А враг застыл, и прекратилась стрельба, и перестали реветь пушки. Река уносила рыхлые комья перерытой пушками земли, и в синем небе Кобана кричал орел. Ты же лежал ничком и думал: господи, если б из раны не уходила жизнь, я бы смог потушить огонь войны! 

 

Хотя Реком и принял молитву молящихся, 

но спасителем своей паствы он никогда не будет. 

И не видит он, как за измученный Ирыстон 

жертвует собой Хазби Алыккаты...⁴ 

 

Хазби придвинул лицо совсем близко, и, когда он оторвал свои окровавленные губы, ты догадался, что и у тебя лицо было окровавленное, но на этот раз крови ты не испугался. Одним ударом о дерево он разнес в щепки ненужное ружье, обнажил саблю и сказал: «Парень из Саниба, коли так, я пойду на врага один, и если кто-нибудь посмеет заикнуться о том, что на тревожный клич Хазби Алыккаты Санибская община не обратила внимания, я вернусь с того света и потребую ответа!» 

Нет, Цанди те события уже не волнуют! Сейчас на куске желтого камня он толчет молотком уголь и перед ним стоит Лагза, похлопывающий его по плечу за то, что он исправно делает свою работу. Молодец, Цанди, Третий мир никогда не забудет твоего старания! Концом молотка Цанди сгреб уголь, и на желтом камне снова замерцали белые кристаллики. Кузнец растолчет еще один кусок, затем высыпет черный порошок в ступу и зальет водой, чтоб получить краску. Цанди замахнулся молотком и ударил по куску, который рассыпался, словно вареный картофель, но на этот раз послышался не холодный треск, а страшный грохот. Ослепительный свет застил пространство, языки огня лизнули лицо и руки блаженного гражданина Третьего мира, и он даже не почувствовал, как горячая волна ударила его об стену, К кузне кинулись воины в серебряных панцирях, но подойти к лежащему Цанди никто не посмел. В мастерскую ворвался сам Челахсартаг, вслед за ним прибежал Дзацу. Лицо и руки Цанди были черными, борода опалена, с груди сполз обожженный кожаный фартук. Когда его привели в сознание и выслушали рассказ о взрыве, у Челахсартага волосы встали дыбом: наверное, в черном камне спит огонь, который просыпается при сильном ударе! А если маленький кусок пустил такие языки пламени, то что же может натворить та куча, что находится за дверью! И чего только не делают с этой кучей рабочие: и копают ее кирками, и месят лопатами, и даже разводят огонь! Да, молочное озеро застраховало граждан Третьего мира от смерти, но вдруг эта куча взорвется и весь город взлетит на воздух! Люди говорят, береженого бог бережет, поэтому желтый камень лучше вернуть на место! 

Челахсартаг поделился своими опасениями с Дзацу. Повелитель далимонов выпятил нижнюю губу, поскреб затылок черными ногтями и стал рассуждать. Лагза всегда думает правильно, говорил он, благодаря его трезвому уму в Третьем мире упрочилась дружба между человеком и далимоном! Но на этот раз, прежде чем на что-то решиться, нужно обстоятельно допросить Цанди. Чем он занимался до взрыва, что у него было в руках, куда смотрел, зачем? Граждане Третьего мира частенько толкут желтый камень, да и молотком крошат, но он никогда не взрывался. Тут есть какой-то секрет, и нужно до него докопаться с помощью Цанди! Кто знает, может, величие Третьего мира как раз и будет связано с огнем этой силы! Что изволил сказать мудрый Лагза? Ах, он уже говорил с Цанди! И что же?.. Стало быть, он имеет привычку толочь уголь на желтом камне, когда готовит краску для обмакивания шнура, которым наносит черные линии на стенах башни... И когда он толок уголь, то приметил на желтом камне белые кристаллики, один из которых так внезапно растаял под струей мочи Дзацу А потом что было? По мнению Цанди, такой небывалый гром вызвали именно те белые кристаллики? При толчении, говорил Цанди, уголь тоже искрит и сразу гаснет, но на этот раз не погас, потому что он задел молотком и те белые куски, а когда они вспыхнули, желтый камень загремел. Если на самом деле это так, то все в порядке, потому что угля вдосталь, желтого и белого камня тоже хватает. Что, что? Чего изволит Лагза? Нет, нет, иллитт-биллитт, пусть Цанди ничего не боится. Если не хочет впутываться — не надо. Дзацу займется сам. Что, что? Цанди недоволен тем, что его делами будет заниматься Дзацу? Нет, нет, это не личное дело Цанди. Это касается всех, ибо речь идет о величии Третьего мира! Что, что? Если кому-то суждено провалиться в Сау Цыззы Цасс, то в первую очередь Цанди! Почему? Он никому не позволит жертвовать собой? Хорошо, иллитт-биллитт, но, когда он начнет смешивать уголь с желтым и белым камнями, Дзацу должен стоять рядом! 

Они стерли уголь в порошок, затем наломали и истолкли куски камней, но никаких искр не было и в помине, и властители Третьего мира призадумались. Так отчего же все-таки взорвался желтый камень, что там загорелось, и откуда возникла сила, которая сшибла с ног Цанди? Дзацу в волнении зашевелил задом. Цанди мог только рассказывать о происшествии, но проникнуть в его суть ему не позволяли чары молочного озера. Однако он признался, что ударил молотком по смеси, значит, достаточно взять по щепотке каждого вещества и все смешать! 

Приготовленный порошок насыпали на наковальню. Цанди размахнулся молотком, и пока он его опускал, Челахсартагу и Дзацу показалось, что прошла целая вечность. Они лишний раз убедились, что время — их враг!.. В кузне на мгновение вспыхнул огонь, и послышался оглушительный взрыв. Обрадовавшийся Дзацу подпрыгнул и повис на потолочном брусе. Потом он подскочил к Челахсартагу и лизнул его в щеку: «И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! У нас теперь в руках такая сила, что Третьему миру ничто не грозит! Нужно беречь ее как зеницу ока! Иллитт-биллитт!» 

Для получения взрывчатки услуги Цанди им не понадобились, и чтобы он забыл этот случай, его сразу же искупали в молочном озере и назначили караульным непокорных. Дзацу посоветовал Челахсартагу запастись взрывчатой смесью в неограниченном количестве, но еще лучше, если они разузнают, как увеличить силу взрыва. Они взорвали порошок еще несколько раз и наконец поняли: для мощного взрыва в состав смеси угольного порошка должно входить в полтора раза больше, нежели порошка желтого камня. А если белого камня будет в пять раз больше угля, то перед силой взрыва ничто не устоит. 

Цанди уже не помнил о том, как однажды в его памяти совершенно случайно всплыл способ приготовления пороха, который в Третьем мире окрестили «хлопушкой Дзацу». А память другого человека воспроизвела секрет изготовления кремниевого ружья, хранящего в своем дупле «спящий огонь», и Челахсартаг знал, что все это проделки его заклятого врага — времени; он отдал приказ: для полной безопасности Третьего мира главные ворота города перестроить так, чтобы вошедший не имел возможности вернуться обратно! Для полного счастья оставалось свести счеты со временем! 

Сын Хыза был убежден: коль скоро он сумел наложить на Хурзарин кандалы и путь на небеса ей закрыт, то не сегодня завтра кривоногий Сослан Нарты пойдет искать свою тещу. И чтобы враг не ускользнул, поперек Прямой улицы были врыты в землю бочки с «хлопушками Дзацу». Сын Хыза зрил в корень. Узнав секрет изготовления взрывчатки, он перестал бояться не только Сослана, но самого бога. Теперь кривоногого не спасли бы панцирь Церекка и шлем Бидаса! 

Челахсартаг глянул на Прямую улицу и, увидев на ней огромные воронки от взрыва, крикнул во весь голос: 

— Орлы мои! Теперь летите и ройте кости врага нашей родины! 

VII 

Сослан очнулся, чуть приподнялся, но встать не смог. «Что же это было? Какая сила смыла меня вместе с Дзындз-Аласа? Проклятые далимоны некогда стреляли в меня горящими стрелами, что же они придумали на сей раз? Каким оружием они владеют, что заставили трястись всю землю? Что стало с нана и Черменом? — Он расправил плечи, согнул ноги и коленями попробовал шевельнуть землю. — Где-то сейчас Дзындз-Аласа? Хоть бы он отозвался!» Когда Сослана с конем засыпало, панцирь Церекка раскалился, и к нему с шипением пристала сырая земля толщиной в два пальца. Она затвердела как камень и напоминала шлак, который Курдалагон выбрасывал из кузни. 

— Сослан, согни ноги и пробей землю! — Его обдало теплым дыханием, и он ощутил прикосновение бархатных губ Дзындз-Аласа. Значит, конь совсем рядом. 

— Земля давит на меня со всех сторон и не дает шевельнуться! — сказал Сослан. 

— Ты, видно, забыл, что в этой стране нужно все делать наоборот! Упрись кончиками пальцев в землю и ползи зверх как рак! Когда выберемся, как-нибудь отколупаем присохшую землю! Поторопись, откопай сначала меня, а затем вместе поищем Чермена, как бы с ним чего не стряслось! 

— О себе печешься, а про нана забыл! 

— Чудак ты, нана — дух, если вы не погибнете, то и она останется живой. А о себе пекусь оттого, что без меня тебе не разыскать Чермена! 

Сослан надавил коленями на обожженный слой земли и заскрежетал зубами от боли⁵, но все-таки пробил кору. Почувствовав некоторую свободу, он приободрился. «А я-то гадал, чего это сын Хыза встречает нас так ласково? Если мне суждено вырваться из этой переделки и я не попаду туда, где сидит баба, обязательно расспрошу его обо всем! Раз у Челахсартага такая сила и сам дьявол с ним заодно, придется говорить с ним иначе!»— думал Сослан. Он приподнялся, высвободил бедра и одним рывком оказался на воле. Вскочив на ноги, он выхватил меч, но кругом не было ни души. Пыль все еще стояла столбом, — даже диск фальшивого солнца не просматривался. «Хорошо бы успеть, пока рассеется черная туча, а то опять хлопот не оберешься!» Он размахнулся и ударил мечом по тому месту, где только что находился. В спешке Сослан забыл стряхнуть присохшую к панцирю землю, и ему было трудно двигаться. Пыль медленно оседала. Вдалеке показались очертания домов. 

— Хватит копать мечом, попробуй теперь руками, не то, чего доброго, выколешь мне глаза! — подал из-под земли голос Дзындз-Аласа. 

Сослан спохватился и стал разгребать ее руками. 

— Быстрее, Сослан, ты же видишь, воздух проясняется! 

Через некоторое время он схватил своего коня за уши и вытащил его на поверхность. Дзындз-Аласа встал на ноги, отряхиваясь, будто собака, вылезшая из воды. 

— Следуй за мной и орудуй своей «лопатой» там, где я укажу. Тут тебе не рай, далимоны мигом подстрелят, так что держи ухо востро! 

— Дзындз-Аласа, ты такой мудрый, что наверняка знаешь, где нана и почему она молчит! 

— Нана не пропадет. Ты лучше прислушивайся к моему ржанию! — Дзындз-Аласа бежал рысью, огибая воронки. 

— А может, будешь говорить на человеческом языке? 

— Не думай, что я большой охотник до ржания, но без этого нам не найти Чермена и его вороного! — И Дзындз-Аласа заржал что есть мочи. 

Голос коня взметнулся ввысь, покружил подбитой птицей и растаял в мутном воздухе. Они пошли дальше. Ноги вязли в рыхлой сыроватой земле. Конь припал мордой к грунту и заплакал как человек, но его никто не услышал. Сослан отдышался: «По-моему, хвостатые дьяволы расхотели жить в преисподней и вместо себя пытаются загнать туда нас с Черменом, но вряд ли у них это получится!» 

На сей раз ржание Дзындз-Аласа земля приняла как живительную влагу. У коня кончился срок разговора на человеческом языке, и ему ничего не оставалось, как бить копытом: дескать, копай, Сослан, здесь. 

К счастью, Чермен был погребен не слишком глубоко, и Сослан его скоро отрыл. Бешмет был весь в грязи, лицо вымазано до неузнаваемости, борода слиплась. Вороной Чермена тоже был жив: услышав разговоры и возню, он тихонько заржал и, трясясь всем телом, приподнялся. Седло его перекосилось, грива прилипла к телу. Лежащий навзничь Чермен дышал как выброшенная на песок рыба. Скоро он пришел в себя, встал, протер глаза и стряхнул грязь. Подняв ружье, он направился к коню, поправил ему седло и подтянул подпруги. 

— Где Сатана, Сослан? 

— Здесь я, дети мои, здесь! — донеслось откуда-то сверху. 

— Слава богу, ты жива, нана! — озираясь, одновременно воскликнули Сослан и Чермен. 

— Не ищите меня зря! Лучше поторопитесь, пока вас не заметили! — чуть не шепотом произнесла Сатана. 

— Покажись, нана, хоть на мгновение! — взмолился Сослан, как мальчишка. 

— Нельзя, сынок! Если я явлюсь, то вынуждена буду остаться с вами, а этого нельзя делать, потому что мне необходимо оберегать весь наш род. Идите с богом, я буду рядом! 

— Когда-то далимоны обстреливали тебя горящими стрелами, а теперь они вроде хотят оставить нас в преисподней вместо себя, — сказал Чермен немного погодя. 

Сослан удивленно взглянул на него: «Видимо, так и должно быть в стране фальшивого солнца! Иначе почему у Чермена и у меня возникли одинаковые мысли? Может, сын Хыза и Дзацу потому и мечутся, как вши на гребешке, что знают все о тех, кто никогда не будет с ними заодно? Коварный Челахсартаг надеется на что-то, но открыто идти на меня не смеет. Вот и виляет хвостом, дескать, не держу вас, доброго вам пути, и да сопутствует вам святой Уастырджи! Какая же оса их ужалила после того, как мы отказались от хлеба-солц? Нет, раз они смогли так просто поднять землю в воздух, значит, они обладают небывалой силой!» 

— Вот и я, Чермен, о том же думал! — сказал Сослан.— Но как же им удалось так поднять землю? Неужто Дзацу устроил засаду у дороги? 

— Нет, Сослан, землю так просто не вывернуть наизнанку, посади в засаде хоть самого Уарби и Тара с сыновьями! — улыбнулся Чермен. 

— Что же это за сила такая, Чермен? — спросил Сослан. 

— По-моему, это был порох! 

— А что такое порох? 

В раю никто не имел оружия. «Здесь нужно только доброе сердце!» — поучал всех владыка Барастыр. Провожая в последний путь близкого, члены семьи и друзья клали ему в гроб саблю, кинжал и доспехи. Когда человек попадал в загробный мир, Барастыр отбирал все и прятал подальше. Кроме того, адат не позволял жителям рая заглядывать в будущее: старшие поколения не знали, да и не хотели знать, с чем приходили младшие поколения. В этом смысле загробный мир походил наТретий мир: его жители знали только то, что видели, пережили в подсолнечном мире. Сослан не ведал об огнестрельном оружии, потому что он ушел из жизни задолго до того, как появился порох. И теперь Чермен ломал голову над тем, как бы ему объяснить устройство ружья. 

— Сослан, ты вот эту штуковину называешь трубой, а я — оружием дьявола, потому что так называла его моя мама. — Чермен снял с плеча кремневое ружье.— Вот смотри, в трубу всыпают наперсток черного порошка, называемого порохом, затем затыкают паклей и притрамбовывают шомполом — это палка такая. Сверху кладут кусок железа толщиной с указательный палец и снова паклю. Потом все это еще раз хорошенько трамбуют шомполом, и заряд готов. Гляди, здесь есть дырочка, стоит поднести к ней горящую лучину, и порох взрывается, выталкивая кусок железа... Будь у тебя одна такая железная труба, тебе не пришлось бы долго возиться с Бибыцем, ты бы его подстрелил с двухсот шагов как птенчика!.. 

— Да ну-у! 

— Тот, кто изобрел порох, дал человеку в руки укрощенный огонь и предупредил его: бери, мол, этот порошок и пользуйся им с умом! Если один наперсток пороха заставляет лететь кусок железа, способный продырявить башку Бибыцу, то что же может натворить бочка пороха! Нет, Сослан, землю вывернули наизнанку не далимоны, а порох, и нам нельзя терять бдительности ни на секунду, иначе случится так, что огонь расплавит твой панцирь Церекка и шлем Бидаса! 

— Стало быть, после меня дьявольское отродье здорово потрудилось над созданием оружия уничтожения человеческого рода! — нахмурился Сослан. 

— О, если бы кто-нибудь сделал столько же для блага человека!.. Смотри, Сослан, войско Челахсартага мчится на нас, будто оползень! 

— Пусть мчится! 

— Наверное, нана не зря посоветовала нам врываться прямо в первые ворота! Я думаю, что эта проклятая Прямая улица начинена порохом. Надо скрываться, а то хвостатый Дзацу опять взорвет пас. 

— По-твоему, за первыми воротами нас встретят хлебом солью? — спросил Сослан. 

— Нет, но раз нана предупредила нас, надо идти туда! — ответил Чермен. 

«И почему Чермен называет мою мать «нана»? Может, она вовсе не моя мать и не мать Чермена? Может, это сама земля указывает нам дорогу? Хотя какая разница, земля — та же нана, но почему она носит Челахсартага по тем же дорогам, что и нас с Черменом? И как она позволила недостойному роду Дзацу выйти из преисподней? Они, эти хвостатые, везде пытаются установить свои порядки! Сами живут без солнца и других заставляют жить так же! Мне кажется, черный порошок принес сюда не кто иной, как единомышленник Дзацу! Человеку эта дьявольская сила ни к чему!» 

Вдруг Дзындз-Аласа заржал и, привстав на дыбы, замахал передними ногами, будто хотел взлететь. 

— Будьте осторожны! Хвостатые вторично взорвали дорогу! Смотрите, чтобы дыхание огня вас не коснулось!— донесся сверху голос Сатаны, и в тот же момент поднялся такой грохот, будто Элия и Уацилла⁶ подрубили опоры небосвода и он низвергся на землю. Взрывная волна смела всадников, как травинки, и отбросила к основанию высокой стены. Сослан вспомнил однорукого уаига, который вместе со своими шестью братьями скрывался в выжженном лошадином черепе и думал, что находится в пещере. «Может, мы, как и они, стоим в лошадином черепе, который разозленный пастух поднял на конец палки и собирается бросить в неуемного козла-вожака?!» В воздух взметнулись камни и обломки крыш, к небу потянулся огненный столб. Сослан выхватил меч и кинулся к внезапно появившемуся врагу, но крик Сатаны остановил его: 

— Стой, куда ты! Не двигайся, покуда не осядет огненный столб! 

Они не двигались и ждали, пока все кончится, между тем воины Дзацу и Челахсартага с воплями наступали. Сослан Нарты поднял меч. 

— Чермен, пропусти меня вперед, а сам скройся за моей спиной — на тебе ведь нет доспехов! — сказал они двинулся на врага, но Сатана вновь окликнула его: 

— Осторожно, сынок, не надо срывать зло на этих несчастных мальчиках! 

«Тоже мне мальчики!» — подумал Сослан, а вслух проговорил; 

— Какие же они несчастные! Посмотри, прут на нас что твои псы! Пусти меня, нана, я их быстренько образумлю! 

Воины шли не спеша, правильными рядами и целились в противника из ружей. Сослан разыскал среди них самого маленького — Челахсартага и ухмыльнулся: «Тебя-то я не упущу из виду, сукин кот!» 

— Не затевайте с ними драку, скройтесь за черной завесой! — снова был голос Сатаны, и Сослан с Черменом пришпорили коней. Их догнал воинственный клич Дзацу: 

— Омба, мои дьяволята, омба! Чтоб ни одного выстрела я не услышал! Сослан и Чермен — наши гости, и мы должны встретить их так, как встречают героев! 

У Сослана глаза и уши забило пылью, во рту был привкус меди. Сквозь панцирь и шлем проникала неприятная сырость, и тело стало склизким, как змеиная чешуя. «Что за чертовщина! Откуда эта сырость? У меня-то панцирь, а каково Чермену!» — отплевывался Сослан. 

— Слыхал клич Дзацу, Сослан? — спросил Чермен. — Он кричал, что мы с тобой почетные гости и что они намереваются встретить нас как героев! 

— Стоит вам ввязаться в разговор с Дзацу — и прощайтесь с возможностью войти в ворота! — предупредила ответ Сослана Сатана. 

— Ты здесь, нана? 

— Да, сынок, я буду рядом до тех пор, пока вы не ворветесь в ворота! 

Они проскочили черную завесу и увидели с правой стороны Прямой улицы окрашенные в желтый цвет железные ворота, по обеим сторонам которых стояли воины в серебристых панцирях. Воины держали по ружью и глядели с таким безразличием, словно ничто происходящее их не касалось. Створки ворот крепились к столбам, каждый высотой в семь длин пики, и были увенчаны острыми зубцами. От столбов тянулись такие же высокие стены, выложенные пестрым камнем, тоже с зубцами наверху. «Из таких высоких столбов мы делали кабах⁷ на поле Зилахар. Что же охраняют воины?» — подумал Сослан. 

«Эти воины в панцирях, по-видимому, не галок считают! Смотри-ка, на них будто столбняк нашел!» — придержал коня Чермен. 

— Сослан, сынок, здесь, пожалуй, невыгодно применять хитрость, с помощью которой ты когда-то взял крепость Хыза! Придется вам с Черменом взламывать ворота, пока не нагрянули войска Дзацу! — сказала Сатана. 

— Одного охранника я беру на себя, другого — ты! — Чермен прицелился и выстрелил из ружья. 

Воин, стоящий слева, схватился за руку, и, прежде чем рассеялся дым, Сослан бросил коня на второго. Тот успел навести на него дуло ружья, послышался выстрел, и пуля с треском отскочила от панциря Церекка. «Слава богу, мой панцирь крепче железного куска, вылетевшего из проклятой трубы!» — обрадовался Сослан и, подхватив воина, как котенка, прижал его к стене. 

— Ключи от ворот! — заорал он на него. 

— Ключи от ворот находятся у Занджи, — забормотал оглушенный криком охранник. 

Чермен выхватил у того ружье и пнул его ногой: 

— Если не хочешь, чтобы я тебе продырявил башку, открой ворота! 

— Ключи у меня в кармане, за панцирем, — застонал тот, — у сердца! 

— Скажешь тоже! Где же у тебя сердце, собака безродная! 

Пыль оседала. Воины Дзацу, крики которых напоминали вопли ночных птиц, подступали. Чермен успел повернуть ключ, ворота со скрежетом открылись, и Сослан проскочил во двор. Чермен сквозь проем еще раз глянул на войско Дзацу и зло хмыкнул: далимоны гнали взбесившихся коней, нахлестывая их собственными хвостами. Иные летели верхом на метлах. «Какой смысл закрывать ворота, если хвостатые все равно перелетят через ограду!» Чермен представил, как вооруженные до зубов далимоны наступают на них. Но Дзацу внезапно поднял руку и что-то прокричал, войско его остановилось. 

— Сослан, надо уходить, покамест Дзацу говорит с далимонами. — Чермен закрыл ворота на засов. 

— Тебе-то что, пусть залетают сюда, посмотрим, что они выгадают! Не бойся, Чермен, за пределами преисподней они беспомощны как малые дети! А люди, слава богу, не перелетят через ограду! — сказал Сослан и погнал впереди себя охранников. 

Тем временем далимоны бросились к закрытым воротам и стали стучать. Но крики, гам вдруг прекратились, в тишине послышался назидательный голос Челахсартага: 

— Чего вы шум подняли почем зря? Они ведь у нас за этими воротами как в мышеловке! Остерегайтесь столкнуться с кривоногим лицом к лицу! У него такая рука, что вы и глазом не моргнете, как останетесь без головы! 

Из низкого дома с желтыми окнами выскочили трое, навели на Сослана ружья и предупредили, чтобы он держался подальше. «Прав был Чермен, будь у меня такая железная труба, туго бы пришлось Бибыцу и Мукара!»— усмехнулся Сослан и, подскочив к противникам, молниеносно выбил у одного из них ружье. 

— Если вы — бешеные псы и вам приспичило кого-нибудь цапнуть, искусали бы лучше Лагза и Дзацу! 

— Куда лезешь? — зло прокричал один из вояк. 

— Сейчас узнаешь, сукин сын! — пнул его в зад Сослан.— Ну-ка показывайте дорогу, засранцы, да поживее! 

— Куда же тебя вести? — придурковато спросил Занджи — тот, который был ранен в руку, и Сослан опешил от неожиданности: этого он не знал. 

— Привяжите коней у ворот, а сами пожалуйте в дом! — воспользовался замешательством Сослана один из воинов и подмигнул Занджи. 

Занджи отворил здоровой рукой дверь, но стоило Сослану и Чермену шагнуть к входу, как крик Сатаны пронзил пространство: 

— Не входите в дом! Скройтесь за домом и постарайтесь проникнуть в «уголок непокорных»! 

— Эй, свободные граждане Третьего мира, убейте непрошеных гостей, если вам дорога блаженная жизнь!— заорал Занджи при упоминании «уголка непокорных». 

— Заткните ему глотку и быстрее прячьтесь! Коней оставьте здесь, там они вам все равно не понадобятся!— советовала Сатана. 

Сослан привязал узду к седлу, шлепнул ладонью по крупу Дзындз-Аласа и погнал вперед пленных. Чермен взвалил на плечо отобранные ружья и пошел вслед за Сосланом, прикидывая в уме: «По-моему, тут и зарыта собака! Иначе бы Занджи не орал как резаный!» 

За домами раскинулось поле с небольшими холмиками, похожими на торчащие из воды спины китов. К каж« 

дому холмику был приставлен воин. Сослан, увидев воинов, сжал рукоятку меча: «А я-то решил, что где-нибудь неподалеку прячется замок, напоминающий крепость Хыза! Да тут нет ничего, кроме холмиков! Холмики-то холмиками, но мне совсем не нравится, что они одинаковые — как комья теста. Что же находится под ними и кого здесь охраняют? Наверное, это еще одна ловушка Челахсартага! А может, охранники вовсе не живые, а каменные? Хотя какая разница между камнем и воином, застывшим как камень! Вот тебе и последствия блаженной жизни! Стоит такой вот человек столбом и думает, поди, что он бог, потому что ничего не замечает. Сейчас я пройду мимо, и если он не скажет ни слова, то пусть стоит себе на здоровье!» 

— Нет, сынок, пройти мимо охранника невозможно!— не услышал, а почувствовал он голос Сатаны, и ему показалось, будто его звала не мать, а собственная душа. 

— Что нам эти охранники, нана? — шепнул Сослан. 

— А то, что они охраняют двери «уголка непокорных», и если их не убрать, вы не попадете внутрь! 

— Получается, что вон тот, ближний к нам, — не охранник, а Аминон! — пошутил Сослан, направляясь к воину, но когда тот выплеснул из железной трубы огонь и опалил ему щеку, убедился, что перед ним живое существо. 

— Сослан, береги глаза! — предупредил Чермен. 

Далимоны, оставшиеся за воротами, в ответ на крик Занджи заорали, и вопли их долго будоражили окрестность. Не сумев взломать ворота, они еще больше озлились. 

А Сослан меж тем прислушивался к каждому слову Сатаны. 

— Во-первых, далимоны не смеют войти, потому что боятся тебя, во-вторых, без предводителя они вряд ли перелетят через ограду, хотя Челахсартаг и Дзацу и подстрекают их, — объясняла Сатана сыну. 

Когда пленников стало шестеро, они стали задиристее, но Чермен быстро их усмирил: 

— Пусть только кто-нибудь из вас пикнет! Я устрою ему Сау Цыззы Цасс! А то возьму да и скажу Лагза, что вы начхали на честь Третьего мира! Что-о-о, задрожали?!.. 

— Вы должны успеть скрыться под землей, пока Челахсартаг и Дзацу не взломали ворота! — предупредила Сатана. 

— Стало быть, под землей все-таки придется жить нам, а не хвостатым! — смеялся Сослан. 

— Что за шутки, ты же не в бабки играешь во дворе Сакола!⁸ — рассердилась Сатана. 

— Уж и пошутить нельзя, нана? 

Они подошли к яме, перекрытой железной решеткой. Яма оказалась началом подземелья, стены которого были облицованы пестрым камнем. В конце виднелась железная дверь. «Если у всех холмиков есть такие же двери, значит, дело у дьяволов поставлено неплохо! Интересно только, что за дверьми? Нана называет это место «уголком непокорных», но оно совсем не похоже на «уголок»! Может, это преддверье настоящего ада?» — раздумывал Сослан. 

— Теперь вам надо поднять решетку, и вы проникнете вовнутрь. Дальше вы сами догадаетесь, что делать, а меня ждут другие дела! — дала последнее наставление Сатана. 

— Не оставляй нас, нана! — взмолился Сослан. 

— Не оставляй нас, нана! — повторил Чермен. 

— Не просите меня, дети мои, а то я и впрямь останусь с вами, бросив дела нашего рода! Лучше спасите непокорных и тем самым спасете себя! — откликнулась Сатана и замолкла. 

— Нана, а где искать непокорных, и почему их называют непокорными? — спрашивал Сослан у матери, но ответа не было. Он взглянул на Чермена грустными глазами. 

— Решетку вряд ли поднимешь, удобнее сорвать ее с петель, хотя это не так просто,— сказал Чермен, делая вид, что внимательно рассматривает толстые прутья. 

— Неужто наших сил не хватит! — Сослан схватил решетку и вырвал ее вместе с петлями. — Чермен, коли нам уготована жизнь в преисподней, давай поспешим, Челахсартаг и Дзацу вот-вот будут здесь! 

Чермен подтолкнул пленников к подземному ходу и вошел сам. Сослан опустил за собой решетку и, очутившись в подземелье, присвистнул от удивления: «Ну и ну-у! И чего мы не взяли с собой коней, в этом коридоре свободно проедут пять всадников, это тебе не ворота Аминона!» Они подошли к двери и остановились. Сослан стукнул кулаком по железу и прислушался, но ничего не услышал, кроме прерывистого дыхания пленников. Внезапно со двора донеслись боевые кличи далимонов и холодный скрежет, и Сослан с Черменом догадались, что они взломали ворота. «Немного времени понадобится Челахсартагу, чтобы очутиться здесь!»-— подумал Сослан и схватил стоящего рядом пленника за горло: 

— Открой дверь и ступай вперед, пока я не разорвал тебя на мелкие кусочки! 

— Ключ хранится у меня под панцирем, возле сердца. Если у тебя хватит смелости, отними его силой! — сказал тот и вздернул голову. 

— Еще чего! Слушай, ты, ублюдок, у меня нет охоты вызывать тебя на единоборство! Да меня на смех поднимут! — хмыкнул Сослан и без труда отнял у пленника ключ. 

Дверь подалась, пахнуло могильным холодом. «Да-а, сын Хыза осветил подземелье, как собственные хоромы! Интересно, откуда поступает свет?» — озирался Сослан. За дверью был коридор, который чем дальше, тем становился темнее. Сослан направился туда, но Чермен придержал его: 

— Сослан, пропусти вперед хозяев! 

— Почему? 

— Потому что за дверью может быть какая-нибудь ловушка, о которой знают только они! — указал на пленников Чермен. 

«Неглупый парень! — удовлетворенно подумал Сослан.— Хорошо, что я взял его с собой! Правильно он говорит, ежели что. попадут в собственную западню!» 

— Раз так, пусть они идут впереди, а мы последуем за ними! — И Сослан уступил пленным дорогу. 

VIII 

Когда осела пыль и стала видна Прямая улица, воины Челахсартага и Дзацу сели на коней и помчались откапывать тела Чермена и Сослана, чтобы принести их в жертву своим погибшим родичам. Конечно же далимоны скорбели обо всех, кто погиб от руки Сослана в Царцдзу, но самую сильную боль им причинила смерть сына Дзацу — Куза, потому что благодаря его проницательности и уму в Третьем мире появилось много граждан, разумеется, за счет жителей рая. Далимоны любили своего молодого вождя и оберегали его как могли, но тщетно... Господь — отец и человеку и далимону, но проклял он только далимона, наказав человеку, чтобы он молился всякий раз, когда перед ним восстанет соблазнитель и нечистая сила постепенно исчезнет с лица земли. Но далимоны не исчезли, более того, они продолжали соблазнять человека, и мир менялся в худшую сторону. Челахсартагу хорошо были известны события в Царцдзу, потому, что после гибели Куза Дзацу постоянно вспоминал своего единственного сына. 

Знал он и то, что Куза постоянно искал дорогу к человеку — наперекор проклявшему его богу, — и немного сочувствовал ему. Да и как было не сочувствовать молодому далимону, беспокойному, ищущему, прозорливому. «Я, как и человек, сотворен богом! — думал Куза. — Но неужели нужно обрушивать на меня проклятия из-за того, что я оказался своевольнее и сметливее братьев и ради великих целей пытаюсь переманить к себе человека! Если ты хороший родитель, изволь любить своих непослушных и непокорных сыновей так же, как любишь послушных и покорных! Ты же, господи, за баловство и своеволие посылаешь мне и моему благородному роду вечное проклятие и преисподнюю! Да, да, создатель, это так и есть, и позволь высказать тебе правду в лицо!» Куза не донимал вопросами ни отца, ни деда, он сам сделал такой вывод: человек устремляет свои молитвы к богу, чтобы тот снял с него тяжесть содеянного греха и облегчил душевную муку, а молитва — не что иное, как обращение человека к своему греховному прошлому. Куза никогда не сомневался в истинности этого вывода. Но разве для избавления от грехов достаточно обратить свой лик к прошлому? Разве, нашептывая молитвы, человек вытравит из себя зло? Бог внушает своим тварям: не убий, но если случится несчастье и ты ненароком убьешь ближнего, обрати очи к содеянному, восславь в молитвах мое имя и будешь прощен! Стало быть, господь такой же грешник, как и сородичи Куза, ибо стоит грешнику помолиться, он снимает с его души груз злодеяния! Нет, Куза не хочет ворошить прошлое. Он хочет сказать, что господь принимает человека лишь после раскаяния! Если это так, Куза сам найдет возможность доставить человеку радость и приблизит сладкую жизнь. Он сумеет отвести проклятие господа и от соблазнителей, и от соблазненных. И люди перестанут раскаиваться... 

Будь на то воля Куза, он бросил бы всевышнему прямо в лицо: далимоны делают то же, что и ты, с той лишь разницей, что ты требуешь от человека изначальной безгрешности, призывая его молиться и плевать в собственную душу, мы же соблазняем его и милостиво избавляем от всех земных мук. Пусть сядут рядом отец Дзацу и дед Лагза и ответят: возможно ли, чтобы человек стал таким, каким был изначально — безгрешным? Дзацу скажет так: Куза, сынок, судьба человека предначертана богом, и ты знаешь, что принесло нам вмешательство в это предначертание. Снять с души грехи и ощутить блаженство за счет бесконечных молитв и восславлений господа бога — это все равно что двигаться вспять, как, допустим, далимон идет пятками назад и оказывается в преисподней! Пусть же здравствует славнейший отец Куза, и да соблазнит он бесчисленное количество людей, чтобы счастье их было бесконечным и радость подступала им к горлу! Но коль скоро снять с человеческой души грех посредством молитв — то же, что далимону идти на попятную, значит, предначертание бога — тоже движение вспять! Если же судьба, ниспосланная свыше, — движение вспять, то пусть далимоны, чтобы обмануть провидение, выходят в подсолнечный мир задом наперед. И тогда проклятия всевышнего будут падать на людей! 

Благодаря остроумной выдумке Куза его сородичи неизменно выбирали правильный путь, и проклятия действительно падали на людей... «Долой господа бога! Да здравствует Куза!» — кричали обрадованные жители преисподней. 

Но недолго длился их праздник — на них напал Сослан Нарты, и царство хвостатых сровнялось с землей. Не стань Куза жертвой Сослана, он бы много полезного придумал, и, возможно, человек не так бы боялся соблазна! Хох, иллитт-биллитт, теперь в руки Дзацу попал убийца его единственного сына, и в огне, вызванном черным порошком, переплавлен его хваленый панцирь, искромсано тело, которое когда-то у крепости Хыза вскочило на ноги, несмотря на то что кишело червями. Теперь оно не вскочит и не крикнет врагу, дескать, ежели ты не трус, то подойди, померяемся силами! Хох, иллитт-биллитт! Насмехаться над покойником считается грехом как у людей, так и у далимонов, но он, Челахсартаг, не запретит Дзацу откопать кости Сослана и смолоть их на дьявольской мельнице! Пусть делает что хочет, пусть использует его мясо хоть для смазки петель дверей главной башни, ибо он был врагом блаженного Третьего мира! Отец Сослана Урузмаг сидит в темном «уголке непокорных», его дядюшка Хамыц стал счастливым гражданином, а двоюродный брат Батрадз стережет Хурзарин, и никто из них не нарушит его сон. 

«Далимоны сделают свое дело, — они изрубят Сослана и Чермена на куски, снимут с них скальпы и перемелют кости на своей мельнице, и мне нечем будет заняться!»— подумал сын Хыза и решил вернуться назад, но, увидев перекошенное лицо только что прискакавшего Дзацу, остолбенел. 

Владыка далимонов обычно старался сдерживаться перед Челахсартагом, но тут его прорвало, и он в отчаянии срывал зло на своем коне: изо всех сил хлестал его хвостом, рвал когтями ноздри, бил копытом в лоб. Перепуганный конь с хрипом шарахался из стороны в сторону, вскидывался на дыбы, хрустел удилами, но Дзацу продолжал избивать его. Клинообразный подбородок владыки далимонов, казалось, стал еще длиннее, на губах выступила пена, глаза закатились. Он вскочил на седло и ударил коня палкой по голове. Потом опять схватил его за морду, и только когда раздалось сверлящее уши ржание, обезумевший всадник тонким голосом запищал: пусть Лагза ни о чем не спрашивает его! Дзацу расскажет все сам, но надо быть готовым к худшему. Если они не бросят другие дела и не поспешат за кривоногим, он обрушит им на голову страну, построенную в таких муках, и блаженные граждане опять станут несчастными! Хох, иллитт-биллитт! 

— Зачем ты мучаешь бедного коня? Спрячь хвост и скажи толком: что стряслось? — заорал Челахсартаг. 

— Хох, иллитт-биллитт, Дзацу даже не может говорить о том, что случилось! — застонал Дзацу и пустил коня вскачь. Челахсартагу ничего не оставалось, как последовать за ним. 

— Чего ты убиваешься, Дзацу? И при чем тут кривоногий, разве ты не видел, как земля Прямой улицы поднялась в воздух! 

Дзацу посмотрел на него налитыми кровью глазами, схватил скачущего коня за уши и закричал: 

— Хох, иллитт-биллитт, этому кривоногому не суждено умереть! 

Челахсартаг вдруг сразу сник, ослабел, пораженный страшной вестью, в ушах у него поднялся какой-то шум. Но он вел себя так, будто ничего особенного не произошло. Почему он отпустил врага? Почему не натравил на него свое войско? Челахсартаг развился настолько, что постиг секрет пороха, узнал устройство кремневого ружья, но почему-то не использовал все их возможности и упустил кровного врага. 

Почему он не прицелился в глаза Сослана? Допустим, пуля не пробила бы панцирь Церекка и шлем Би-даса, но в глаза-то он попал бы наверняка! Почему он пожелал ему доброго пути? Испугался или хотел испытать его? Так он уже испытал на себе храбрость Сослана. Да и действие порошка ему было отлично знакомо — он мог перевернуть весь мир! Однако он упустил врага. Прав Дзацу. Кривоногий способен обрушить им на голову Третий мир! Если он вместе с этим Черменом узнает секрет черного порошка, Челахсартагу и Дзацу несдобровать! 

— Как это ему не суждено умереть, ведь огонь поднял его в воздух как пушинку, а потом он грохнулся оземь? 

— Хох, иллитт-биллитт! — простонал далимон. — Дзацу не хочет жить! Дзацу не хочет строить Третий мир вместе с мудрым Лагза! Дзацу должен вернуться в страну предков и собственноручно захоронить себя там, где покоится его единственный сын, убитый кривоногим. Дзацу очень страдал после его смерти, но кое-как крепился. 

Великий далимон, не дай Лагза пережить гибель любимого сына! Хох-хох! Иллитт-биллитт! Дзацу перенес все это и сам жаждал смерти, но он держался ради Лагза, а теперь в Третий мир приплелся кривоногий, увидев которого он решил: нет, Дзацу пока не станет умирать, сперва он сделает из кожи Сослана барабан, очистит от мяса его кости, высушит их на огне и смелет на мельнице! Потом соберет помол до мельчайшей крупинки и посыплет землю, на которой полег далимонский род! Не попался он в руки Дзацу, не смог он его выпотрошить, как жертвенного бычка, не сумел отомстить за Куза! И теперь Дзацу говорит, что кривоногому не суждено умереть, потому что он ушел невредимым! Далимоны гнались за ним, гнались, но когда рассеялась мгла, они увидели, как кривоногий с другом взломали ворота первого дома и скрылись... 

Когда Дзацу закончил, Челахсартаг наконец-то дал себе волю, выкричался, и ему стало легче. Ну и беспощаден же Дзацу, чтоб он шел по острию ножа и сидел на кончике иглы! Неужели он думает, что, раз его душит ненависть к врагу, ему позволено выплескивать изо рта всякую гадость?! Как он посмел сказать, что кривоногий Сослан ушел потому, что ему на роду не написана смерть? Разве скрыться за воротами первого дома и уйти — одно и то же? Как он, с его острым далимонским умом, не понял, какими несчастьями грозит уход Сослана? Коль скоро кривоногий однажды вздумал вернуться, Дзацу должен помнить: он непременно придет снова! Разве Челахсартаг и Дзацу, знающие невиданную силу черного порошка, не смогут установить свои порядки и в других мирах? Вот если бы кривоногий сбежал, им действительно было бы худо! Тогда и на самом деле новый мир обрушился бы им на голову!.. 

Выкричавшись, сын Хыза спокойно спросил; 

— Значит, они в первом доме, Дзацу? 

— Хох, иллитт-биллитт! 

Челахсартагу было досадно, что они скрылись за воротами именно первого дома. Криво усмехнувшись, он натянул уздечку. Разумеется, лучше было бы, если бы они исчезли за воротами второго дома, но ничего... Даже если враги проскочат охранников, их раздавят стены «давильни», и от Сослана с Черменом не останется мокрого места. А Дзацу утверждает, что Сослану Нарты не суждено умереть! Чепуха! Вздор! Конечно, Дзацу гры« 

зет смерть единственного сына, но и Лагза мучается не меньше, ведь кривоногий уничтожил крепость Хыза, но он терпит... 

— Кто охраняет вход в «уголок непокорных»? 

— Саукус. 

— Саукус знает то, чего не знает Сослан. Он умеет управлять огнем, сидящим в железной трубе! Хорошо бы он прицелился кривоногому в глаза! Или в колени, остальные места у него неуязвимы! 

— Управлять огнем умеет и Занджи, но у него отняли трубу и взяли в плен. 

— Правда? — резко обернулся Челахсартаг. — Если это так, значит, и спутник кривоногого умеет пользоваться железной трубой. Не может быть, чтобы он не научил своего друга! А кто стоит за дверью, Дзацу? 

— Сантар. 

— Сантар? Он не из тех, кто знает секрет огня, но я надеюсь на него, ибо у Сантара не осталось ничего, кроме блаженства и любви к Третьему миру! — сказал Челахсартаг таким тоном, будто речь шла не о человеке, а о новой породе скота. 

IX 

За железной дверью путники услышали чей-то голос. Он как бы пронизывал насквозь, вызывал страх. 

— Саукус! Саукус! Саукус! 

— Я здесь, Сантар, здесь! — отозвался один из пленников. 

Сослан толкнул локтем Чермена и приложил к губам указательный палец. 

— Саукус, кто же там посмел завладеть ключом? — крикнул Сантар. 

— Не знаю, спроси у Занджи, этих незваных гостей он видел! 

— Откуда они пришли? — крикнул Сантар. 

— Откуда бы ни пришли, они наши гости! 

Сантар долго молчал. Безмолвие стучало по вискам путников. Сослан и Чермен догадались, что Сантар раздумывает. 

— Хорошо! Раз они наши гости, я поухаживаю за ними! — мягче произнес Сантар, но Сослан с Черменом уловили в его словах скрытую угрозу. 

— Поухаживай за ними, Сантар, а то опозоримся! 

— Да ты не сомневайся, Саукус, пропусти их ко мне! 

— Омба, Сантар, омба! — Саукус хотел произнести еще что-то, но тут Чермен погрозил ему, и он замолчал. 

— Омба, Сантар, омба! — крикнули в один голос столпившиеся за дверью воины, уже успевшие добежать сюда. 

Сослан прошел по узкому коридору, удивленно озираясь по сторонам, но, кроме стен из пестрого камня, впереди ничего не было. Внезапно левая стена разинула пасть, как дракон, и из проема выскочил высокий человек с горящими, похожими на волчьи глазами. На нем поблескивали серебристый панцирь и остроконечный шлем. Увидев его глаза, Сослан застыл, ладонь незаметно скользнула к рукоятке меча. Тот тоже поднял клинок. «Какой сукин сын научил этого негодяя драться по-нартски?» — замахнулся мечом Сослан, но Сантар подставил свой клинок, и полетевшие искры осветили подземелье. Теперь замахнулся Сантар, зазвенел шлем Бидаса. Ловкость незнакомца и удивила и обрадовала Сослана. «Кто он такой, как он успевает уследить за моим мечом, и у кого научился драться по-нашему?» — поразился Сослан и, перебросив меч в левую руку, подмигнул противнику, дескать, посмотрим, какой ты храбрый! Сантар, будто подражая Сослану, тоже перебросил меч в левую руку и замахнулся — казалось, молния сверкнула. Сослан остолбенел, ибо этот прием был известен только нартским мужам. Панцирь Церекка пропел одну из своих печальнейших песен. Сослан уже не наступал на этого странного человека, лишь оборонялся. Он вспомнил поле Зилахар, где его отец Урузмаг учил нартских молодцов владеть мечом. «Кто этот парень с волчьими глазами, и кто его научил нашим приемам?» — дивился Сослан, ибо знал, что умение владеть мечом обеими руками перешло к ним от самого Бастыары-Тыха⁹. Сослан прижал противника к стене, чистый звон металла оглушил подземелье. 

Вдруг Сантар выскользнул и, достав на ходу ключ, кинулся к дверям, чтобы открыть их и впустить оставленных за порогом воинов. Заметив бегущего к дверям Сантара, пленные кинулись на Чермена с криком: 

— Бейте их, смажьте кровью этих проходимцев ворота нашего блаженного мира! 

Сослан прыгнул, догнал Сантара, схватил его за руку и дернул ключ к себе. Сантар выронил меч и бросился на противника без оружия, но Сослан опередил его и, ударив кулаком в лицо, свалил на пол. «Если он не сдохнет, то значит, он нашей крови!» — мельком подумал Сослан и тут же повернулся к пленникам, окружившим Чермена. 

— Стоять, не двигаться! 

Пленники уставились на Сослана бессмысленными глазами и совершенно забыли о Сантаре, лежащем на земле без движения. Чермен держал наготове ружье и недоуменно поглядывал на Сослана: хорошо, брат, что мы проникли в царство хвостатых, а теперь что? Куда идти? А Сослан смотрел на подрагивающие ресницы Сантара и размышлял: «Если человек пришел в себя и лежит с закрытыми глазами, значит, он о чем-то думает! Но почему Сантар думает? Ведь здешнему человеку не положено думать! И почему у него на щеке слеза, почему? Переживает, что я одержал верх? Но разве жителя Третьего мира может что-нибудь взволновать? Ничего, лишь бы я ему нутро не повредил! Обойдется!» Умение Сантара сражаться, как сражаются нарты, тронуло Сослана, и он не чувствовал к нему никакой вражды. Он подошел, приподнял его. Сантар присел и опустил голову на колени. Сослан удивился этому пуще прежнего. 

Стало тихо. «Что же делать дальше? Куда идти? Помнится, в раю без солнца невозможно было прожить и дня, как же живут здесь люди? — недоумевал Сослан.— И откуда поступает свет? Впрочем, солнечные лучи попадали в рай лишь к вечеру, но и этого было вполне достаточно. Кроме того, в раю много зеленых полян, есть дремучие леса и прозрачные как слеза реки, а над головой — синее небо и блестящие звезды. И люди любят друг друга и живут душа в душу. Они не знают, что такое зависть, и не помнят цвета крови. А в этом странном мире и земля каменная и небо каменное. А от вида прямых улиц прямо-таки становится не по себе! Нет, далимоны не дремали после того, как обстреляли моего Дзындз-Аласа горящими стрелами. Видимо, они днем и ночью размышляли о том, как покорить человеческий род. Мало им преисподней, на землю полезли, да еще связались с подлецом Челахсартагом. Далимоны задались целью заманить к себе Хурзарин и, наверное, объявили народу: да, Хурзарин — источник жизни, но если пользоваться ее лучами без меры, можно умереть! Так что давайте-ка не искушать судьбу и пригласим ее сюда, пусть каждый получит ровно столько лучей, сколько нужно для беззаботной жизни. А пленив Хурзарин и приучив людей к бессолнечной жизни, для устрашения других миров изобрели черный порошок. Укротить огонь и посадить его в железное дупло — непростое дело! Это тебе не состязания с Мукара и Бибыцем! Таким огнем можно горы с места сдвинуть! И Челахсартаг пойдет на это, если не осадить его вовремя!.. Но что с Сантаром? Почему он отложил свой меч?» 

— Сантар! Сантар! — позвал кто-то, и Сослан встрепенулся, глянул на сидящего Сантара, но тот даже не шевельнулся. 

При повторном зове он поднял голову, будто только что очнулся от глубокого сна, и откликнулся севшим голосом: 

— Тут я, Лагза, тут! 

— Благослови гостей в дорогу и проводи их! — последовал приказ, и Сослан узнал Челахсартага. 

«Наверное, здешние жители обращаются друг к другу по кличкам, да и говорят так, что их не поймешь. Иначе чего бы сыну Хыза печься о нашей дороге!» — подумал он. 

Сантар взглянул в упор на Сослана, дескать, можно ли отвечать, и, когда они встретились глазами, отважный сын Урузмага прочитал на лице гражданина Третьего мира скорбь. Перед ним был не тот человек, который выскочил из проема. Казалось, он за одно мгновение переродился, о чем-то думает, силится что-то вспомнить. Сослан потянул Сантара за руку и поднял с земли. Тот встал покорно, как мальчик, и хотел было отойти в сторону, но Чермен шепнул ему на ухо: 

— Сантар, ответь так: Лагза, гостей мы благословили, отправили в путь и дали им в провожатые Занджи! А я остался один, чтобы дождаться твоих распоряжений! 

Казалось, глаза у Сантара блестят по-прежнему холодно и бесчувственно, но в глубине их уже пылал огонь страдания и бунта. «Нет, про эти глаза не скажешь, что в них нет мысли», — отметил про себя Чермен и снова шепнул Сантару: 

— Сантар, нам нельзя опаздывать! 

— Лагза, ты сам знаешь, что сила солому ломит! Я не смог удержать наших уважаемых гостей! Я благословил их в дорогу, с ними ушли Занджи, Саукус, и другие. А сам я остался ждать указаний! — громко сказал Сантар. 

— Омба, Сантар, омба! — воскликнул Челахсартаг. 

— Омба, Сантар, омба! — вскрикнули единогласно его воины. 

— Сантар, граждане Третьего мира будут клясться твоим именем и никогда не забудут тех шестерых, которые повели незваных гостей! 

— Омба, Сантар, омба! 

Сослан с изумлением смотрел то на Сантара, то на Чермена. Пленники еле сдерживали злость. 

— Можете оплакивать себя, но только без шума! — пригрозил им Чермен. 

«Бедные вы мои пленники! Почему ваш хозяин так легко махнул на вас рукой? Посмотрите, как печется о ваших душах ваш великий Лагза! А ведь вы еще живы! Да, да, он оплакивает вас живых! Откройте глаза, проснитесь! Гм, меня приятно удивляет сообразительность Чермена! И откуда этот парень столько знает?» — подумал Сослан. 

— Омба, Лагза, омба! Наши отважные воины пожертвовали собой ради славы Третьего мира, и я хочу исполнить свой долг! Что мне делать? 

— Открой дверь, Сантар! — крикнул холодным тоном Челахсартаг. 

— Чем же я открою, у меня нет ключа! — ответил Сантар, й за дверью воцарилась могильная тишина. 

— А где внутренний ключ, Сантар? — запищал Челахсартаг. 

— Гости взяли его с собой! — дрогнул голос Сантара, и Сослан одобрительно кивнул головой. 

За дверью долго молчали, потом Челахсартаг резко сказал: 

— Пусть ключ, оставшийся в кармане у Саукуса, станет ему надгробным памятником! А ты, Сантар, сходи и принеси свой ключ! Наверное, стены не так сильно его сплющили, чтоб он не вошел в скважину! Иди, Сантар, мы подождем тебя здесь! 

— Иду, Лагза, иду! Разве во мне есть что-нибудь такое, чем бы я не пожертвовал ради славы Третьего мира! — торжественно произнес Сантар. 

— Омба, Сантар, омба! — взвизгнули воины за дверью, а Чермен в это время дал знак пленным идти вперед. 

Они шли по коридору и слушали гулкий перестук шагов. Местами по стене длинными рядами тянулись насечки, сделанные, видимо, резцом. Сначала не было видно ничего, но глаза постепенно привыкали к полумраку, и тогда просматривались ровные ряды колонн, поблескивающих будто звездное небо. Издали колонны походили на чешуйчатых морских животных — оказалось, они тоже были с насечками. Когда неровный свет усиливался, Сослан задирал голову к каменному потолку и видел проем с железной решеткой, холм-ия да застывшего рядом охранника. «Неужели в этом мире нет никого, кроме истуканов с ружьями? Видно, Челахсартаг и Дзацу считают нас погибшими, поэтому и не послали погоню!» Сослан сказал об этом Сантару, но тот отмахнулся и пробурчал под нос: «Зачем погоня, мы и так в западне»! 

Сослан поразился: «Выходит, мы в капкане, как тигры в яме! Перехитрил-таки нас Дзацу, бросил в преисподнюю на веки вечные! Но почему нана направляла нас именно по этому пути?» 

Колонны остались позади, свет померк. Из темноты послышался голос Чермена, впереди, мол, стена, дороги нет, надо возвращаться обратно. Где-то наверху запищали, замахали крыльями летучие мыши. «Вот тебе и Сарыкарзан¹⁰! Кто знает, может, скоро мы плюхнемся в кипящую смолу, но не думаю, чтобы Сантар жаждал такой смерти». 

— Сантар, долго нам еще двигаться на ощупь? 

— А куда ты спешишь, лаппу, будто впереди тебя ждут райские ворота Аминона! — ответил Сантар негромко, и Сослан заметил, как всполошились пленники. 

— Что же нас ждет, Сантар? 

— Четыре стены, которые раздавят нас, как орехи,— грустно произнес Сантар. 

Услышав эти слова, пленники словно взбесились, но Чермен их живо усмирил. Он оглядел их мутные лица, отошел назад и поднял ружье. 

— Эй ты, Саукус, или как там тебя, советую не ерепениться, ведь твой повелитель пообещал вам вечную славу! А не то я сейчас же вернусь и скажу ему, что Саукус не герой, а предатель! 

«Странно, почему пленные забеспокоились при упоминании о четырех стенах? Тут нам точно грозит какая-то опасность, и пока не поздно, нужно выведать все у Сантара! Слава богу, он стал похож на человека и смотрит на нас разумными глазами, а когда он сказал «лаппу», мне почудилось, будто он вовсе не Сантар, а наш Хамыц!» — заключил Сослан. 

— Значит, нас ожидают четыре стены, Сантар? — спросил он равнодушно. 

— Да, четыре стены. 

— Надо убить Сантара, в голове его зашевелились ядовитые змеи мысли! — закричал вдруг Занджи и вцепился в горло Сантару. 

— Надо убить Сантара! — с ненавистью выпалил Саукус и тоже набросился на Сантара. 

В глазах обозленных пленников вспыхнул звериный огонь, они чуть не разорвали своего собрата. 

— Сантар предал Третий мир, он должен провалиться во тьму! 

Сослан вовремя оказался рядом. Левой рукой он подхватил Сантара и поднял вверх, правой же дал Саукусу по лбу, и тот кубарем покатился к стене. Один из пленников с пеной на губах помчался на Сослана, но Чермен подставил ему подножку, и он пропахал носом землю. Занджи попытался было схватить Чермена за руки, но тот двинул его в челюсть, и бедняге пришлось выплюнуть зуб. Сослан усмирил остальных и опустил Сантара. 

— Засранцы же вы, ведь говорят вам, чтобы вели себя смирно! — вздохнул он свободно. 

— Лаппу, я не гожусь вам в попутчики, ищите дорогу сами! — сказал Сантар. 

— Мы-то как-нибудь найдем дорогу, но что будет с тобой? — Чермен обеспокоено заглянул в глаза Сантару. 

— А что со мной может быть! Разве мало того, что я в конце концов почувствовал запах собственной падали? Я задумался о Хурзарин и о фальшивом солнце, и моя ржавая душа противится показывать вам дорогу туда, откуда нет возврата! 

— Стало быть, ты бросаешь нас на полпути! 

— Нет, я пойду туда, куда идут мои сородичи! — выпалил он. 

— Интересно, а кого ты считаешь своими сородичами? — не мог скрыть изумления Сослан. 

— Тебя и твоего спутника. 

— Хм, а откуда тебе знать, что мы одной крови? Ведь раньше мы никогда не встречались. Кто ты? Что-то в нашем роду я не слыхал ни о каком Сантаре! 

— К дьяволу Сантара! — к горлу Сантара подступил ком. — Когда ты перебросил меч из одной руки в другую, я сразу понял, что ты моего рода-племени. А когда ты поднял меня как цыпленка и биение твоего сердца передалось мне, я окончательно убедился в этом! Хотя, может, я и ошибаюсь... Скажите, из какого вы рода? 

— Мы с Черменом из рода Ахсартаккаты. 

— Я же говорил! — заблестели у Сантара глаза.— Но довольно болтать, время не терпит! 

У Сослана пересохло во рту, и он не смог ничего сказать. «Ну и ну!» — только и буркнул Чермен и погнал пленников вперед. 

Снова потянулись ряды сверкающих колонн. Запахло тухлыми яйцами, и путники догадались, что где-то неподалеку залежи серы. «Раз тут есть сера, то меня уже не удивляет взрыв на Прямой улице. Не так уж трудно найти человека, который из смеси серы и угля приготовил бы порох... А воины в панцирях ведут себя так, будто кто-то дергает их за веревочки. Видно, у Сантара порвались эти веревочки, и он стал действовать по своему разумению. Хоть он и сказал, что мы одного с ним рода, поди разберись, кто он на самом деле и откуда попал в проклятую страну далимонов!» — покосился Чермен на Сантара. 

А тот снял панцирь и шлем и швырнул в угол. Сослан обернулся на звон металла и, увидев молодого белокурого парня, вздрогнул от неожиданности: «Господи, как он похож на баба! И глаза прояснились, как небо после дождя! Кто он, Сантар с нартским лицом? Почему он считает нас с Черменом сородичами? Подам-ка я ему панцирь и посмотрю, что он скажет!» 

— Лаппу, ты думаешь, эта железяка больше тебе не понадобится? 

Сантар хмыкнул: 

— Далимоны растоптали гордость человека и уважение младшего к старшему, а то бы ты не посмел назвать меня «лаппу»! 

Он взял панцирь и взвалил его па спину, как улитка раковину, и двинулся за Сосланом, считая шаги. «А может, они и вправду мои потомки? Кто знает... Когда сознание так долго дремлет, очнувшись, человек вряд ли быстро признает своих потомков! Впрочем, мне кажется, что я еще не до конца проснулся! Сантар — раз! Сантар — два! Сантар — три! Как моя заплесневелая душа признает своих, если она не в силах даже вести счет дням! Что за Сантар? Какой Сантар? Кто такой Сантар? Не Сантар, а чертов кулич!.. И кто мне ответит, остались ли у меня потомки? В конце концов я ощутил тяжесть мысли, но, к несчастью, я отлично помню, когда я ее лишился! Сантар — раз! Сантар — два! Сантар — тысячу раз! Не Сантар, а чертов кулич! Когда же проснулась душа в моем спящем тленном теле? Может, когда сошлись мечи — мой и этого сорванца? Или в другое время? А может, когда Лагза под предлогом поиска ключа отправил меня на верную смерть?.. Сантар — раз! Сантар — тысячу раз! Почему я решил, что парни — мои потомки? Неужели только потому, что они похожи на нартского Уархага? Или потому, что во мне вдруг возопила кровь, почуявшая своих? Чтобы не потерять их, необходимо крепче стоять на ногах, чтобы тело снова не опустело, как много веков назад. Нарты говорили, что человек, не ощущающий в родиче собственной крови, теряет благородство души, смелость и прозорливость! Вот, я понял, у меня подрезали ту жилу, посредством которой я чувствовал своих потомков, и я ослеп, как сова, и разум мой покрылся саваном беспробудного сна... Давеча этот молодец подхватил меня левой рукой, и у меня срослась перерезанная жила, ибо подхвативший меня — мой потомок, и я ощутил, как недостойный предок обременяет достойного потомка!.. Сантар — раз! Сантар — семь! Сантар — тысячу раз тысяча!.. Сколько же времени я летал во тьме, бесплотный и бездушный, как пушинка? Омба, Сантар — раз! Омба, Сантар — два! Омба, Сантар — тысячу раз тысяча! И этот крик во всю глотку выжег мне разум, чтобы я не замечал течения времени. Этот парень полагает, что на Хурзарин прежде никогда не покушались, он не знает, что зародыши Лагза и Дзацу разных мастей витают в пустоте вечности и ищут почву, где они смогут дать всходы. Омба, Сантар — раз! Омба, Сантар тысячу раз! Ты вывернул наизнанку свой разум и под медными лучами фальшивого солнца высушил его так, что от него осталась одна шелуха. А взамен молочное озеро дало тебе вечную молодость, и, потребуй Третий мир, ты отдашь ее для смазки четырех стен «давильни»! Тебе говорю, неистовый парень, тебе! Не хотелось открывать перед тобой смрадную рану сердца, да, видно, придется: разве ты не принес в загробный мир дух свободы? Сколько раз я искал тебя, но ты вечно был в походах! Сантар — раз! Сантар — тысячу раз! Я разыскивал тебя, когда о Третьем мире еще никто не знал! Думал, что ты посмекалистей некоторых, но мне сообщили, что ты ушел в поход против владыки далимонов Дзацу и его сына Куза. О, эти далимоны с их происками! Хорошо, что я не застал тебя дома, а то и ты бы таскал сейчас панцирь и не смог сосчитать даже своих шагов!.. Ничего нет опаснее, чем поддаться соблазну! Кабы не господь бог, человечество давно провалилось бы в преисподнюю, и причиной тому — слабость человека, власть над ним соблазна! Лагза и Дзацу окружили бы теюя заботами и любовью, тело твое размякло бы под липкими лучами фальшивого солнца, в честь тебя устроили бы пляски на улицах города, и в твоем омраченном разуме шевельнулась бы мысль: оказывается, рай здесь, а я искал его в царстве Барастыра! Спустя некоторое время ты бы вообще перестал ощущать чередование дней и ночей, и лишь душа шептала бы тебе о том, что фальшивое солнце высушило гвой разум, в тебя влили яд блаженства и воля твоя стала податлива как воск. Ты бы забыл, как попал в этот мир, и вселенная виделась бы тебе мутной водой в кружке. А хозяева пестовали бы тебя как малого ребенка и, заметив, что ты слегка устал, проворковали бы на ухо о наш почтенный гость, не угодно ли отдохнуть от приятных развлечений, а то в нашем блаженном мире им нет конца? Приляг, расслабь тело, милый друг, жить в нашем городе — такое блаженство, что иному человеку надо к нему привыкать! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Иллитт-биллитт! Ты воспринял бы это хихиканье как сладкую песню, а слова хозяина — как небесную музыку, ибо твой разум прикрыл окно, через которое ты обозревал прошлое... Потом бы тебя взяли за руки, повели, и, когда бы ввели в комнату с перламутровыми стенами и потолком, усыпанным звездами, в золе твоего выжженного разума последний раз блеснула бы мысль: это же сказочная страна! В середине огромного зала ты увидел бы кипящее озеро, из которого до самого потолка бьют белые фонтаны, а пена на поверхности похожа на рыбью чешую. Ты бы взглянул вверх и увидел себя! Посмотрел вниз и — снова себя! И тогда ты бы сказал себе: что за диво, как я попал сюда?.. Сантар — раз! Сантар — семь! Сантар — тысячу раз!.. От запаха молока у тебя закружилась бы голова и захотелось спать. И над тобою встали бы две солнцеликие девушки, бедра которых круты, как Колесо Балсага. Ты бы сонно глянул на них, когда их белые зубы вспыхнули бы в улыбке как свечи, по телу у тебя пробежала бы легкая дрожь. Они сняли бы с тебя одежду, да так, что ты и охнуть бы не успел, несли бы ты закрыл на мгновение глаза, то почувствовал бы мягкое прикосновение крыльев. «Что вы со мной делаете, бесстыжие?» — постанывал бы ты, прикрывая пах шалашиком ладоней, а они со звонким смехом подхватили бы тебя и бросили в молочное озеро... Сантар — раз! Сантар — семь! Сантар — тысячу раз тысяча!.. Последние силы ты оставил бы под ласковой чешуей булькающего молока и донес бы до белоснежного ложа лишь сладкие грезы и приятную истому. Ночью (впрочем, в этой проклятой стране нет ночей!) ты бы снова ощутил прикосновение крыльев и воронки твоих ноздрей почувствовали благоухание обнаженного женского тела. С трудом разомкнув отяжелевшие веки, увидел бы сквозь дымку одну из тех девушек, которая вместе с подругой бросила тебя в озеро. Она поднесла бы к твоему лицу тугие груди, а ты, зарывшись в одеяло, закричал бы: «Убирайся отсюда, дай мне переступить границу!» Девушка сорвала бы с тебя одеяло, прильнула к тебе атласным телом и шепнула на ухо: «Перейдем границу вместе! Я твой дух, и без меня тебе не жить!» — «При чем тут дух, меня обжигает твое тело! А гордость свою я оставил в нартском селе! Уходи!» — взбунтовался бы ты и нашел силы сбросить ее с ложа, но девушка снова подсела бы к тебе и притянула твою голову, и тело твое потеряло бы тяжесть и провалилось в пустоту и понеслось как пушинка... пока бы ты не миновал границу и не забыл о том, кто ты таков и откуда пришел... Наутро (хотя нет здесь утра!) ты бы очнулся опустошенным и свободным от всего, и твоя душа и кровь более не обременяли бы тебя, и ты бы ощутил блаженство. Забыл о прошлом и настоящем, и горькая дума о будущем не взбудоражила бы твоего замершего сознания. Заметив на своем теле молочную коросту, ты бы соскреб ее на простыню, даже не догадавшись, что вместе с молоком к тебе присохло твое прошлое и тебе не придется заботиться о будущем. Через некоторое время над тобою встали бы как истуканы воины в серебряных панцирях и шлемах (тут всех зовут воинами, но никто не знает, с кем они воюют!), и когда один из них спросил бы тебя, кто ты таков и откуда свалился, ты бы брякнул не задумываясь: «Я Сантар, Сантар! Я счастливейший гражданин Третьего мира!» Воины переглянулись бы, хихикая, и крикнули бы во весь голос: «Омба, Сантар, омба!» Тут ты окончательно расстался бы со своим прошлым и мир бы исчез для тебя, ибо у тебя не осталось ни капли разума, а тот, у кого нет разума, считай, не существует! Сантар — раз! Сантар — семь! Сантар — тысячу раз тысяча!..» 

*** 

Колонны неожиданно кончились. Впереди встала огромная черная стена с изображениями птиц и зверей. Сослан пригляделся повнимательнее к рисункам и увидел контурное изображение крылатого коня, впряженного в колесницу, на которой стоял человек, да клубящуюся под колесами пыль. Охотник натягивал тетиву лука, а убегающий олень смотрел на преследователя такими глазами, будто умолял его не стрелять. Сослан вспомнил тот день, когда он охотясь миновал Гумскую гору и по пути к летним пастбищам напал на след удивительного оленя. Он погнался за ним не для того, чтобы убить, — его поразило и поманило то, что на коже у зверя висело столько чудных колокольчиков, сколько было волосинок. И Сослан ни за что не простил бы Гумскому человеку¹¹ убийство этого оленя, не встреть тот его с превеликим радушием!.. Теперь ему опять попался на глаза олень, но человека, стоящего на колеснице, он не узнал. 

«Неужели эти рисунки принадлежат хвостатым далимонам? — напряженно вглядывался Сослан в белые линии.— Делать им больше нечего, как рисовать на стенах сцены из нартской жизни! Эти похожие на солнце колеса, крылатый конь и охотник сотворены человеческой рукой, но где сам художник? Может, его проклял бог и бросил во тьму преисподней? Нет, вряд ли. Но если и бросил, то не дальше, чем в это подземелье. Возможно, зверей и птиц рисовали здешние люди, но куда девался разум, который направлял руку, изображающую человека на колеснице? А если они нарисованы чужеземцами, как Челахсартаг и Дзацу их отпустили? Неужели их тоже превратили в счастливых граждан Третьего мира? А может, и мы с Черменом попали сюда потому, что прокляты богом? Кто знает! Гм, преисподняя, преисподняя! Ну ее к дьяволу, эту преисподнюю! Может, место, где мы находимся,— семижды преисподняя?.. Сантар наверняка все знает, да помалкивает! Хотя мне почему-то его жалко. Где же я его видел раньше? Всю дорогу он только и делал, что бормотал себе под нос, а мешать ему не хотелось. Человек правдивее всего перед собственной совестью, пусть разговаривает сам с собой, и пусть он будет прав». 

Внезапно Сослан заметил в основании стены проем. Он был прямоугольной формы, шириной в четыре армарина, а высотой — в десять. Противоположный конец казался с игольное ушко. 

— Либо нам нужно вернуться и снова сразиться с далимонами, либо — пролезть в этот проем! Третьего не дано! — сказал Сослан и испытующе посмотрел на Чермена. 

— Пролезть нетрудно, но что с нами будет у другого конца! — покачал головой Чермен. 

Сантар молчал. Прижавшиеся к стене пленники озирались, будто искали кого-то. «Эти пленники прячут глаза, как коты, стащившие сало! Наверное, они что-то скрывают от нас!» — решил Чермен. 

Много всего повидал Сослан на белом свете, но такого еще не видывал. Ну хорошо, колонны вытесаны, чтобы поддерживать город, но для чего нужен этот проем? Вход туда немногим выше человеческого роста, а противоположный конец поблескивает светлой точкой. Значит, сам проем тянется на сотни армаринов... Сослан сунул руку в проем и ощупал углы, они были правильными и щербатыми. По середине верхней горизонтальной стены и по полу тянулась прямая линия. Сослан оглядел жилистые стены проема, и волосы его встали дыбом: он вспомнил упомянутую Сантаром «давильню». «Видимо, стены двигаются навстречу друг другу, покуда не сойдутся на линии!» Вспомнилось чистилище душ Барастыра. Когда владыка рая приговаривал кого-то к переселению в ад, виновнику давалась возможность искупить свой грех: он должен был пролезть сквозь узкую дыру чистилища. В дыре торчали острые клинья, она походила на чесалку. Приговоренный пролезал сквозь чистилище, оставляя на клиньях куски своей плоти, и если ему удавалось выбраться живым, грех прощался, а нет — он проваливался в Сарыкарзан. Хотя здесь в проеме клиньев не было, Сослан догадывался, что чистилище далимонов пострашнее чистилища Барастыра. 

— Чермен, брат мой, как ты думаешь, это чистилище подойдет нам или нет? — невесело пошутил Сослан. 

— Раз у нас нет иного пути, стало быть, подойдет,— почесал подбородок Чермен. 

— Надо пробраться сквозь проем, даже если на том конце нас будут дожидаться воины Лагза и Дзацу! Не так ли, Саукус, или как там тебя? 

— Так, так! — радостно закивал Саукус, будто всю свою жизнь ждал этого вопроса. — Вперед пойдем мы. 

А у Занджи был такой вид, словно он жертвовал собой ради народа и заранее знал, какие героические песни сложат о нем поколения. Остальные охранники стояли в торжественной позе. «Боже великий! Неужто это и есть твоя правда? Смерть ни за что ни про что кажется им праздником!» — думал Чермен, не в силах оторвать взгляда от восторженных лиц пленников. Сантар надел панцирь, спрятал под шлемом кудри, и в глазах его снова блеснула волчья ярость. Он отошел в сторону и стал следить за развитием событий. 

— Вы хозяева, вам идти вперед! — бросил Сослан. 

— Не зря же Лагза вознес вас до небес! — поддержал его Чермен. 

Сантар облизывал пересохшие губы. Собравшиеся у входа в проем пленные топтались в нерешительности, оглядывались назад. 

— Омба, Занджи, омба! — крикнул Саукус. 

— Омба героям, пожертвовавшим собой ради славы Третьего мира! Омба! Омба! Омба! — закричал и Занджи, воздев руки. 

— Омба! Омба! Омба! — заголосили остальные и вошли в раскрытую пасть «давильни», но тут произошло непредвиденное. 

Сантар прыгнул как рысь, опередил пленных и грудью вытолкнул их наружу. Затем выхватил меч и произнес: 

— Клянусь именем предков! Клянусь именами моего отца Уархага и брата Ахсара, я прикончу того, кто посмеет войти в «давильню» раньше меня, а потом я разнесу по всему Третьему миру, что убил предателя! 

Услышав имена Уархага и Ахсара, Сослан ощутил зуд в ушах, и тело его раскалилось докрасна. «Ежели я Не сошел с ума, этот парень упомянул моего прадеда Уархага и деда Ахсара! Господи! Я же говорил, что мне знакомо его лицо! Видеть я его нигде не мог, просто он очень похож на кого-то из моих родственников. Не зря Барастыр шептал мне на ухо у себя в покоях, дескать, некий человек утомился от поисков Сослана, сына Урузмага. Не найдя его, он ушел и не вернулся. Это был он! Мы не встречались с ним в царстве Барастыра, но по тому, как он орудовал мечом, я узнал его!» 

Сослан медленно направился к Сантару: 

— Сантар, повтори еще раз имена людей, честью которых ты клянешься. 

— Не подходи! — блеснули у Сантара глаза. — Не подходи, а то я зарублю тебя и опять пролью собственную кровь!¹² 

— Ладно, сын Уархага, я не сдвинусь с места! Но если ты вздумал идти в «давильню» вместе с этими несчастными парнями, лучше тебе взять мой панцирь и шлем! — Сослан стал снимать доспехи. 

— Оставь, доспехи должен носить тот, кому они принадлежат, я же пойду на зов своей ржавой души! Запомни: в Третьем мире много таких несчастных парней, и поднимать на них оружие — грех! 

— Сантар! 

— Я не Сантар! Я сын Уархага Нарты Ахсартаг! 

Эхо его неистового крика долго носилось между толстыми стенами. 

Чермен позабыл о пленниках и опустил ружье. А Сослан прижался к стене, чтобы унять дрожь, и в ушах его раздавалось: «Я не Сантар! Я не Сантар! Я не Сантар!» 

— Дада, возьми меня с собой! — залепетал он как мальчишка. 

— Кто же тогда вызволит из плена Хурзарин? — Сантар с силой ударил мечом по стене. — Лаппу, твое имя опередило твой приход в Третий мир, и я верю, что ты вырвешься отсюда. А вырвешься, возьми этот шлем с собой и не забудь несчастных парней! — Он кивнул на пленных. — В «давильню» раньше всех пойду я, и ты увидишь, как сомкнутся склизкие стены! Ты увидишь, как Лагза и Дзацу давят между стенами непокорных! Увидишь, какую силу имеет «давильня» и как она мелет мясо и кости тех, кто не подчинился молочному озеру! 

— Сантар, возьми с собой гостей! — бросились к Саптару пленники, намереваясь смять Сослана и Чермена и ворваться в «давильню», но резкие удары Сослана принудили их отказаться от своего намерения. 

Когда шаги Сантара стихли, «давильня» вдруг затряслась и заскрипела. Остолбеневшие пленники устремили глаза в противоположный конец. Скользкие стены с пронзительным скрежетом поползли друг к другу. По мерс того как увеличивалась скорость их движения, скрежет становился сильнее. «Сантар не успеет прорваться, стоны раздавят его, и он унесет с собой секрет этого ада!» — мучился Сослан, но ничего не мог придумать... И вдруг какая-то сила сорвала его с места и уложила плашмя между стенами. Он уперся шлемом в камень и выпрямил ноги. Стены остановились и заревели, как будто изливали зло на человека, преградившего им путь. 

— Погибать, так вместе, Сослан! — крикнул Чермен и лег рядом с другом. 

— Лучше утихомирь пленных, а со стенами я поговорю сам! В конце концов я тоже рожден из камня, и он меня должен понять!¹³ — простонал Сослан. 

«Если я выпрямлю ноги до конца, то спасу... дада! А если нет, нам с Черменом несдобровать!» Сослан мельком заметил кинувшегося на него Саукуса, но Чермен выплеснул из железной трубы огонь, и пленник захромал обратно. А может, он шел на помощь? Нет, вот Чермен выхватил из-за пояса железную палку и прицелился в пленников. Значит, Саукус хотел убить его. 

Остановленные стены скрежетали, как жернова, вращающиеся вхолостую. Шлем Бидаса почти полностью вошел в камень, и у Сослана задрожал позвоночник. «Кажется, я слышу чьи-то шаги! — удивился он. — Может, Челахсартаг и Дзацу уже разнюхали о том, что делается в «давильне», и послали кого-то разузнать все поподробнее? Шаги совсем близко. А вдруг человек кинется на меня?» Сослан нашарил рукоятку меча, но в этот миг кто-то перепрыгнул через него и лег рядом. Увидев белокурые волосы, Сослан обрадовался, а пленники завопили: 

— Сантар, откуда ты взялся? 

— Я вернулся с того конца! 

— Как вернулся? Что скажет мудрейший Лагза? 

— А почему я должен умереть, когда мой потомок совершил неслыханное дело! — Он просунул руку под растянутые ноги Сослана, хлопнул легонько снизу по коленному суставу и, прежде чем стены сошлись, выхватил его из «давильни». — Пусть теперь ревут сколько влезет! У-ух, Лагза и Дзацу, берегитесь меня! — добавил сын Уархага Нарты Ахсартаг и присел на корточки. 

Уиих-уиих-уиих! — скрипели стены. Наконец они сошлись и умолкли. Сослан стряхнул с себя пыль и поправил шлем. 

— Не рассказывай никому эти черные сны, все равно никто не поверит! — обнял Сослана радостный Чермен. 

— Напрасно радуешься, Чермен. Смотри, стены сомкнулись и закрыли нам дорогу! 

— Не беспокойся, лаппу, — проговорил Сантар.— Стены сами же и раздвинутся. 

Сослан оглядывал наружные стороны сошедшихся стен, ровную границу между ними, и ему чудилось, будто «давильня» дышала. Он часто видел горы, которые сдвигались и раздвигались, и не раз проскакивал верхом на Дзындз-Аласа через ненадолго образовавшуюся щель. Но тогда было не очень страшно, потому что там действовали силы природы. Тут же, видно, срабатывало какое-то тайное устройство, и стены сходились лишь по чьей-то команде. «Нет, раз сын Хыза обладает такой мощью, то и бороться с ним надо по-другохму!» — в который раз подумал Сослан. 

Через некоторое время стены раздвинулись и засветился противоположный конец «давильни» — точка величиной с игольное ушко. 

— Куда нам идти, вперед или назад? — спросил Сослан Ахсартага. 

— Если у тебя не ослабли руки и ноги, лучше идти вперед, но что будет с тобой, если ты пропустишь нас первыми в «давильню»? — нерешительно ответил тот. 

«Он улыбается, точно баба!» — мельком подумал Сослан и ответил: 

— Я бы не дал стенам сомкнуться, если бы знал время сдвига. 

— Стены стали сдвигаться, когда я дошел до середины. 

— А как ты определил середину? 

— Я оглянулся и увидел, что вход такого же размера, что и выход. 

— Какая сила движет стенами? 

— Этого не знает никто, кроме Лагза и Дзацу. 

— Да, но как сообщается «давильне» желание Дакко и Дзацу? — вмешался в разговор Чермен. 

— А кто такой Дакко? — удивился Ахсар.таг. 

— Тот, кого ты называешь Лагза, а Соолан — сыном Хыза, является моим родным дядюшкой Дакко. Во всяком случае, он очень похож на него. 

Ахсартаг хмыкнул: 

— В подсолнечном мире я знавал одного Хыза, всю свою жизнь он строил козни нартам. Если Лагза — сын того Хыза, то он достойный преемник своего поганого отца и бог не простит ему злодеяний! В Третьем мире нет старее жителя, чем я, и все свершалось перед моими глазами, но узнать, как работает «давильня», мне, к сожалению, не довелось. 

— А что произошло, когда ты дошел до противоположного конца? Неужто выход закрылся перед тобой? 

— Нет, тогда бы я вряд ли вернулся. Выход оставался открытым. 

— Раз так, веди пленных туда, Чермен пойдет следом, я же буду держать стены. Поторопитесь, не теряйте времени, кто знает, что на уме у Челахсартага и Дзацу!.. Ахсартаг, погляди-ка на пленных, они не догадываются о том, что их выбросили на свалку и умыли руки. 

Ахсартаг молчал. Спустя некоторое время он спросил: 

— Нас-то ты отсылаешь, но что же будет с тобой? 

— Обо мне не беспокойся, уцелеете вы — уцелею и я, потому что у нас одна судьба! — усмехнулся Сослан. 

— Чей ты сын? И почему называешь меня «дада»? В подсолнечном мире у меня не осталось никого, кроме старого отца и жены. 

— Так вот, твоя жена зачала от тебя близнецов — Урузмага и Хамыца. Я сын Урузмага Сослан! 

— Коли так, я готов вторично идти в западню сына Хыза, зная, что за моей спиной мой собственный внук!— с дрожью в голосе сказал Ахсартаг. 

Саукус понял, что всех их ждет одна судьба, и подмигнул охранникам, дескать, следуйте за мной. 

Чермен окликнул идущего впереди Ахсартага и сказал, чтобы тот, как только они достигнут середины, бежал изо всех сил. 

Скоро показалась блестящая линия — это была середина «давильни», отметка была проведена самими далимонами. Чермен подтолкнул пленников стволом ружья и заставил их двигаться быстрее. Стоило им ступить на сверкающую полосу, и «давильня» заскрежетала. Стены затряслись. На мгновение блеск линии ослепил Чермена. Он зажмурил глаза и, открыв их, увидел на стенах серые и красные пятна: это были следы раздавленных людей. Чермен знал, что его крик потонет в грохоте, но все-таки крикнул Ахсартагу: беги, мол, быстрее! И побежал сам. 

Выход из «давильни» оказался шире, чем вход, сверкающая полоса осталась позади, но шум не утихал. Чермен вспомнил слова Ахсартага: «Если стены сдвинулись с места, они обязательно должны соединиться, иначе их рев не прекратится». Стало быть, жертва, попавшая в пасть «давильни», обречена! 

По каким только дорогам не приходилось бродить Сослану, с какими только опасностями он не сталкивался, но все это было детской забавой по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. Страх не был ему чужд, как и любому человеку. Но с поля брани он всегда выходил победителем, ибо, прежде чем обнажить меч, убивал в себе страх. Однажды, когда зима оказалась невиданно суровой и скот стал падать от голода, нартские старейшины решили гнать стада к нетронутым пастбищам Тара. Бросили жребий — кому быть пастухом, и он выпал Сослану. Но одно дело — повести скот, а другое — состязаться с сыновьями Тара: за ограду пастбища даже птицы не залетали, Мукара и Бибыц всегда были на страже. Сослан не раз состязался с ними в силе и ловкости, но победить их не мог. Это вселило в него страх. Но, отправляясь со скотом на пастбище Тара, он утешал себя мыслью: «Черт со мной, пусть я погибну, но в моем роду есть молодцы, которые непременно отомстят за меня!» В этой же проклятой стране ему, кроме Чермена, не на кого положиться. 

Сослан вспомнил об Ахсартаге и удивился, что дед выглядит младше его. «Наверное, здесь, — решил он,— как и в раю, люди не стареют. Но самое печальное, что они забывают свое прошлое! Кто знает, сколько таких парней, как мой дед, живет в Третьем мире и не помнит собственных имен, матерей и отцов! Какая же у Челахсартага и Дзацу сила, если они полностью подчиняют людей своей воле, превращают их в скотов. Чем отличаются жители Третьего мира от скотины, гуляющей по пастбищу Тара?» 

Стена треснула, на напряженное лицо лежащего между стенами Сослана посыпались осколки камня. Он глянул наверх и, увидев скол, забеспокоился: «Сейчас шлем Бидаса войдет в стену еще глубже, и я потеряю наших из поля зрения. Как я узнаю — вышли они из «давильни» или нет? Слава святому Уастырджи, пока я вижу тот конец! Уверен, Чермен и дада вывели несчастных пленных из «давильни». Если мне сейчас удастся выскользнуть из этой пасти, я подсоблю им, и мы вместе вызволим Хурзарин из беды!» 

Сослан вцепился руками в шлем, быстро сжался в комок и выскочил из проема. Ст,ены с грохотом столкнулись. Наступила могильная тишина. Потом стены с треском вернулись в первоначальное положение, и Сослан вздохнул свободно: «Слава те, господи! Теперь можно подумать, как пробираться к выходу!» Впрочем, раздумывать ему не пришлось. У выхода из «давильни» послышались выстрелы из железной трубы, и Сослан сорвался с места. У разделительной полосы он приостановился: «Малость она широковата, чтобы прыгать через нее, но иного выхода нет. И даже если перепрыгну, кто знает, что со мной будет! Хотя — была не была! С богом!» Он отошел на несколько шагов, разбежался и, оттолкнувшись от края полосы, прыгнул. Упал ничком и сразу же обернулся, боясь, что все-таки наступил на полосу и стены вот-вот придут в движение, но «давильня» безмолвствовала... 

Он стрелой вылетел из «давильни». Впереди тянулся длинный коридор с рядом железных дверей. В конце его мерцал слабый свет. Сверху, сквозь железные решетки, цедились медные лучи фальшивого солнца. Из-за железных дверей слышался громкий стук. «Куда я попал? Кто там за дверями?» Сослан на мгновение заткнул уши. 

— Снимите с Хурзарин цепи, пустите ее на небо! — кричал кто-то хриплым голосом. 

— Отдайте гражданам Третьего мира Хурзарин! — вопил второй. 

— Покажите нам рожу Лагза! — орал третий. 

Сослан искал глазами Чермена и Ахсартага, но их нигде не было. Справа, неподалеку от него, торчал каменный выступ, в середине которого на уровне человеческого лица виднелось оконце. За оконцем горел свет. «Да, Челахсартаг и Дзацу все рассчитали. Они не решились построить темницы по ту сторону «давильни», потому что там каменный пласт мягче и можно прорыть лазейку. По эту же сторону он тверд как алмаз, и остерегаться побегов нечего. Взломать железные двери нетрудно, но на шум сбегутся охранники. Нужно догнать Чермена и Ахсартага. Если ключи от темниц хранятся у такого парня, как дада, дело пойдет легче!.. Ну и поработали же Челахсартаг и Дзацу! Сломаешь дверь — все равно не уйдешь от «давильни», расплющит, и даже мокрого места не останется!» 

Он подошел к выступу. Внезапно из оконца высунулась железная труба, но самого человека не было видно. Труба зашевелилась, как змеиный язык, раздался выстрел, и по коридору покатился грохот. Стук за дверями прекратился. 

За выступом мелькнуло лицо Чермена, загремела и его железная труба. «Чермен, видно, вздумал играть с кем-то в прятки! В кого же он стрелял?» Сослан подкрался к оконцу, но железная труба снова извергла огонь, и пуля чиркнула по панцирю Церекка. 

— Сослан, береги глаза! — крикнул Чермен и выстрелил. 

Сослан опустил забрало и, как только из окна высунулось дуло ружья, схватил стрелявшего за запястье: 

— Ну-ка вылезай из своей поры, я хочу глянуть на тебя и узнать, что ты за птица! — И Сослан вытащил его наружу. 

Воин кинулся на Сослана, но крик Ахсартага остановил его: 

— Чего ты рыпаешься, Дзабу, видишь, его ничто не берет! 

Дзабу посмотрел на Сослана глазами побитой собаки, однако, заметив панцирь, заорал: 

— Ой-ой-ой, подрубили опору Третьего мира! Вставайте, вооружайтесь, если вам дорога блаженная жизнь! Вставайте! 

Чермен вышел из укрытия. За выступом оказалась дверь. Сослан надавил на нее коленом, взломал и ворвался в комнату Дзабу. Там были ржавая кровать, ржавый стол, на нем посуда для воды, стул валялся на полу. В углу прислоненные к стене стояли ружья. «Удивительно! Железное одеяние, железное оружие, железная комната, железные темницы, железный ад! Что за люди, почему они так любят железо? Наш Курдалагон только и делал, что ковал булатную сталь, но и он не так любил железо!» — недоумевал Сослан. Появились Ахсартаг и пленные. Ахсартаг спросил: 

— Лаппу, ты, я вижу, не прочь разнести здесь все в пух и прах? 

— Не прочь. Но с чего начать? 

— Начинай с первой темницы! Поторапливайся, а то еще нагрянут Лагза и Дзацу! 

— Ты думаешь, что они уже пронюхали обо всем? 

— Я уверен в одном: «давильня» управляется человеком! 

— А как Дакко и Дзацу сообщают «давильне» о том, что к ней идут враги Третьего мира и надо их уничтожить? — спросил Чермен. 

— Откуда я могу знать об уловках Лагза и Дзацу, придуманных ими для оскопления разума? — пожал плечами Ахсартаг. 

— Потерпите немного, и все выяснится! — процедил сквозь зубы Сослан и одним ударом меча снес замок со следующей железной двери. 

Толкнув дверь, он остановился на пороге. Пахло затхлостью и гнилью, по стенам стекали капли. Свет проникал сквозь маленькие дырочки в потолке, падал на койку, застланную отсыревшими тряпками, стол и стул. В пол была вделана решетка, снизу доносился такой шум, будто там протекала речушка. На койке сидел человек в лохмотьях и таращился на вошедших. Он пытался улыбнуться, но это у него плохо получалось. Незнакомец встал и, обняв Сослана и Чермена, произнес: 

— Эй вы, неугомонный Сослан Нарты и отважный Чермен, какими судьбами вы попали в этот ад? 

— Откуда ты нас знаешь? — холодновато спросил Сослан. 

— О-хо-хо-хо! — захохотал незнакомец. — Смотрите-ка на него, он еще спрашивает, откуда я их знаю! А тебе разве неизвестно, неугомонный Сослан, что раньше тебя в проклятую страну далимонов прилетело твое имя? Как бы ты ни таился, от далимонов все равно ничего не скрыть! А почему я не должен знать Чермена, если он из нашего ущелья и кобанцы сложили о нем песни! Но вот что я вам скажу. То, что я вас знаю, дело немудреное. Удивительно то, что вас, которых разделяет огромное время, судьба Хурзарин поставила на одну дорогу! Как вы думаете, ребятки, что привело меня в ад? Или почему непокорные сидят в вонючих темницах?¹⁴ Они тоже шли спасать Хурзарин, но попали в темницы! И не обольщайтесь, будто Лагза и Дзацу не найдут темниц и для вас. Найдут, еще как найдут! 

Когда незнакомец упомянул о Кобане, по телу Чермена пробежали мурашки. Он сжал его руку, но тут же разочарованно отпустил: глаза того оставались стеклянными, не выражали ничего. «Видно, от долгого одиночества он помешался! От такого мало пользы!» — решил Чермен и повернулся к выходу, но человек задержал его: 

— Эй, неугомонный Сослан и отважный Чермен, неужто вы оставите меня здесь? 

— Кто ты? — подал голос Сослан. 

— Гм! А разве Сантар не сказал вам, кто я? Судя по его глазам, он уже не блаженный гражданин Третьего мира, а раз так, то непременно должен был сообщить вам обо мне! — Незнакомец уставился на Ахсартага, и лицо его все больше преображалось. — Слыхано ли такое? Неугомонный Сослан Нарты и отважный Чермен Тлаттаты спрашивают, кто я? И даже понятия не имеют о том, что оба сидят во мне! Хотя как только их имена прилетели в Третий мир и пролезли в щели моей темницы, у меня взбунтовалась кровь. Сантар, чего ты смотришь такими разумными глазами? Может, ты просрочил время купания в молочном озере? А может, хочешь сидеть рядом со мной в темнице и кормить вшей? Нет, Сантар, каждому свое, я не могу променять мою темницу со вшами на блаженную жизнь. Так-то, братец! Ты мне скажи, как ты ухитрился пролезть сюда, какой дорогой шел? 

Сантар потупился и был похож на провинившегося ребенка. Глаза незнакомца засверкали. 

— Какой же дорогой я мог дойти до тебя, Хазби! Прошел сквозь «давильню», — сказал наконец Сантар-Ахсартаг. 

— А если прошел, то, наверное, почувствовал, как ошибка предка тяжела для потомков! Ты со своими потомками совершил большой подвиг, но как ты вспомнил мое имя? Может, ты видел меня во сне или мы встречались наяву и я тебе назвался? Господи, спустя столько времени я все же услышал свое имя и теперь должен плясать от радости и реветь во всю глотку: я — Хазби, я — Хазби! Я — пропавший Хазби Алыккаты-ы-ы!.. Чего ты голову повесил, Сантар, тебе давно пора проснуться, чтобы излить на Лагза накипевшее зло и в конце концов спросить его: негодяй ты эдакий, чем ты занимался все это время вместе со своими далимонами? Убивал в человеке его будущее или прокладывал мост между прошлым и настоящим? Что, от этих слов тебя уже тошнит? Ничего не поделаешь, Сантар! Как бы тебя ни тошнило, помнить о них ты обязан! Нет, Сантар, нет, мое имя, которое ты не забыл, тоже входит в прошлое, а ты не желаешь оглянуться и тешишь себя тем, что слыхал его во сне!.. Помнишь, как с шестью воинами ты встал надо мной и как вы сорвали с меня шелковое покрывало? Конечно, не помнишь! Вряд ли в твоей истлевшей памяти осталось мое окровавленное тело, но все это было наяву, а не во сне. Хорошо предаваться сладким мечтам, но что станет с твоими предками и кто вместо тебя сотворит твое будущее? Что почувствует твой отец, если он позовет тебя на помощь, а ты даже не узнаешь его? Ты полагаешь, чары молочного озера — новость для меня? Сила этих чар отсекла мне руки еще тогда, когда у устья двух рек я перекрыл дорогу врага и по тревоге звал на помощь парней Ирыстона, но на зов не откликнулись ни Саниба, ни Куртат, ни Даргавс. Они погрузились в сладкие сны, не пожелали встать за родину, и мы все до единого полегли там... Если тебе будет легче, то думай, будто ты видел меня во сне и гнал меня к темнице тоже во сне! Потом, выдохшегося и полумертвого, меня вторично искупали в молочном озере. И когда ночью ты снова спросил у меня, кто, мол, ты такой, я тебе ответил: Хазби Алыккаты из Кобанского ущелья! Удивляешься, Сантар, что и после купания я все-таки не забыл собственное имя? Э-э-э, брат, тебе этого не понять! Я обагрил кровью молочное озеро. Мой разум потому и не угас, что я ошпарил кипятком ненависти проклятые колдовские чары, словно старых бездомных котов. И дабы не уснуть и не раствориться в Третьем мире, я рвал себе бороду и царапал тело. Но ты всего этого не знаешь, Сантар. Сон не смог меня одолеть. И, думаешь, почему? — потому что вместо белых кристалликов ложе было усеяно струпьями спекшейся крови! И я не забыл никого — ни родителей, ни свой род, начиная с прародителя Басты Сары Тыха, ни соседей! Слава богу, ты вспомнил мое имя, а значит, и свое и теперь знаешь, что парня, когда-то погубленного молочным озером, зовут Ахсартагом, а не Сантаром, и память его ожила благодаря потомку. Я не делил с тобой твоей участи, поэтому не знал, кто ты. Твое имя мне сообщили те, кто мечтает умертвить Хурзарин. Прошу тебя, Сантар, не засыпай даже в том случае, если тебя искупают в озере семь раз! И помни, что Хурзарин в опасности! — Хазби обнял всех троих. 

Чермен потрясенно слушал его и думал: «Зло всегда ищет своих, чтобы приумножить силы, а добро незаметно ходит по миру, и ему все равно, в каком веке живет то или иное поколение. Если мой дядюшка Дакко для осуществления черных замыслов шарил в глубинах столетий и из водоворота времен достал владыку далимонов Дзацу, чтобы установить свои законы, то почему мы с Хазби не встретились в царстве Барастыра? Хорошо еще, мы собрались здесь и решили: корень у нас один! Но неужели господь бог по-прежнему будет отсылать людей в загробный мир, не подготовив их заранее, не наделив их соответствующими знаниями и душевными качествами, и один получит доступ к изготовлению пороха, а другие — кукиш или, в крайнем случае, схему лука? Может, господь тоже заодно с Челахсартагом и Дзацу?» 

— Друзья, «давильню»-то вы проскочили, но до конца еще не дошли. Надо обговорить дело, ради которого вы пришли сюда, — сказал ровным голосом Хазби. 

— Нас привела сюда судьба Хурзарин, других дел нет, парень из Кобанского ущелья! — промолвил Сослан. 

— По мнению Лагза и Дзацу, из многочисленных дорог, ведущих к Хурзарин, одна кончается у молочного озера, а другая — у железных темниц. Но коль скоро мы нашли и третий путь, неплохо было бы запереть пленников в караульном помещении Дзабу, а самим подняться наверх, — предложил Ахсартаг. 

— Ахсартаг прав, войну за Хурзарин надо начинать с холмиков. Нас мало, а их много, и в темницах сидят те, от кого мы ждем помощи, — поддержал его Чермен. 

— Ладно, но сначала необходимо обезвредить воинов, охраняющих холмики, потом переодеться в их доспехи и войти в город, — добавил Сослан. 

— Если мы узнаем время смены караула, это нетрудно сделать! 

— По моим расчетам, караульных скоро должны подменить, — сказал Хазби. 

— Тогда прежде, чем Челахсартаг и Дзацу очухаются, нужно занять холмики. — Сослан загнал пленников в комнату Дзабу и запер дверь. 

X 

Челахсартаг отлично знал, что Сантар не вернется и не принесет ключ, но все-таки послал его, потому что в последнее время он вел себя как-то подозрительно. Сын Хыза заметил, что молочное озеро не совсем гасило в нем сознание, поэтому предупредил Дзацу, чтобы тот присматривал за ним. Иногда Сантар застывал перед главной башней, глядел то на покачивающееся фальшивое солнце, то на квасцовое небо и бормотал что-то под нос. Он стоял задрав лицо, до тех пор, пока кто-нибудь не одергивал его. Или же впивался взглядом в собственное отражение в воде, и бессмысленные глаза зажигались ненавистью к двойнику. После долгих терзаний Сантар отворачивался от водной глади, снимал панцирь и шлем и, заглянув в воду, видел там белокурого парня, улыбающегося чистой, наивной улыбкой. В такие минуты глаза его прояснялись и на переносице появлялась морщинка, выдававшая душевное смятение. Сантар появился здесь чуть позже Челахсартага и Дзацу, но в состоянии такой раздвоенности его еще никто не видел. После купания в молочном озере он был смирным и послушным, не пытался убежать к воде, чтобы спросить у своего отражения, почему, мол, твое лицо мне кажется знакомым, хотя я тебя никогда не видел, и почему мне приятно смотреть на тебя... Нет, все это не по душе Лагза! Нужно искоренить всякие сомнения, появляющиеся у блаженного гражданина Третьего мира. И незамедлительно, иначе затраченные усилия пойдут насмарку! Иначе жизнь для Сантара превратится в мучение! Поэтому пусть Дзацу не спускает с него острых глаз! 

Дзацу вопреки привычке даже не грыз ногти, когда Челахсартаг говорил об этом. Челахсартаг замолчал, и Дзацу трижды плюнул через плечо: да-а, Лагза беспокоится не зря! В последнее время и Дзацу не нравилось поведение Сантара. Не дай бог (тьфу, тьфу, тьфу!), эта болезнь перекинется на других! Не мешало бы проверить молоко в озере: кто знает, может, оно мелеет или туда поступает пресная вода? Если это так, молоко не присохнет к телу, а раз не присохнет, значит, и сквозь кожу не проникнет и не смешается с кровью. Иллитт-биллитт, это чревато крахом! Впрочем, не рано ли бить тревогу? Как-то Дзацу облазил подземелье и проверил источники, но ничего тревожного не обнаружил. Молочное озеро кипит по-прежнему, а в том, что Сантар ведет себя странно, по мнению Дзацу, надо винить проклятый род нартов и их кровь! Шут их знает, кто они такие — нарты, не то люди, не то боги! Разве великий Лагза не помнит их проделки? Если они обижались на бога, то выкидывали собакам на поедание все, что было ими обожествлено. А если объявляли кому-то войну, то просили господа о помощи! Если Сантар улыбается своему прошлому, значит, в нем остались качества небожителя, против которого чары молочного озера бессильны... О Дзорсе же и Дзоко не надо беспокоиться. Дзацу наблюдал за ними и убедился, что эти вернейшие граждане Третьего мира даже не подозревают, что они родственники. Иллитт-биллитт! И-хи-хи-хи! Пусть Лагза продолжает заниматься судьбами людей, и пусть он будет спокоен, пока рядом с ним Дзацу... Богу же (тьфу, тьфу, тьфу!) не за что проклинать далимонов, сколько можно твердить одно и то же: надо вас уничтожить и создать заново по моему образу и подобию. Да, да, ежели в нем есть хоть капля справедливости, он должен придержать язык, поскольку черный порошок смерти изобрела лучшая его тварь — человек, и для уничтожения собственного рода впервые употребила она же! А род далимонов ни при чем, он лишь содействовал человеку как мог, и никто не посмеет сказать, будто Дзацу шел наперекор людям! Никто! Никто! Иллитт-биллитт! 

Дзацу принес Челахсартагу весть о том, что «давильня» сжевала кривоногого, но сам он выглядел нерадостным — ему не удалось завладеть останками Сослана. Челахсартаг вылупился на него и не знал, что делать: то ли хлопнуть его по плечу и крикнуть «Омба!», но Дзацу, чего доброго, захихикает под нос и проворчит, чего, мол, ты меня поздравляешь, вместе с кривоногим в Сау Цыззы Цасс провалилось и шестеро наших товарищей! — то ли молчать, и тогда тот упрекнет сына Хыза в излишней сердобольности, дескать, главное, что устранили кровного врага, а жизнь шести граждан Третьего мира — ничто! Ну и хитер Дзацу, любого заткнет за пояс! 

Когда кончили строить башни, улицы, водопроводные каналы, высокие оградительные стены, дома, кузницы, мастерские и конюшни, Челахсартаг вздохнул свободно. В тот день, запрокинув голову к небу, он взмолился: боже великий, коли ты всевидящ и всемогущ, загляни в мое сердце и поймешь, как радует меня блаженство граждан Третьего мира! Сказать по чести, раньше я никогда не думал, что чужое счастье так окрыляет. Я сделал все собственными руками, всех оделил поровну, и теперь здесь нет сильных и слабых, богатых и бедных, знатных и незнатных, — все одинаково счастливы, и никто никому не завидует. Но как поступить с человеком, который возжелал больше того, что имеет, который презрел всеобщее блаженство? Создать особые условия? Выделить ему больше, чем другим? Но тогда кончится блаженная жизнь. А может, наказать его или выдворить? Хорошо, великий боже, пусть будет по-твоему, но как наказать? Я знаю, средства наказания необходимы даже там, где общую жизнь строят три человека, но моему-то миру чужды угнетатели и угнетенные, виновные и наказующие! Наставь, господи, па путь истинный, просвети, что делать с теми, кто смотрит на мир моей мечты враждебными глазами. 

... Для определения запасов строительного камня Лагза и Дзацу отдали приказ прорыть под землей скважину. Спустя девять месяцев и девять дней (тогда еще солнце поднималось на небосвод и в Третьем мире вели счет времени) проходчики сообщили Дзацу, что в ста шагах от входа в скважину пестрый камень кончается и начинается слой неизвестного черного камня удивительной прочности. Дзацу не поверил ни одному их слову и изъявил желание спуститься под землю, но проходчики преградили ему путь и стали умолять: заклинаем тебя темными душами твоих предков, не ходи туда, откуда мы еле унесли ноги! 

Дзацу не на шутку встревожился, замахал руками: в чем дело? Если, мол, вы, люди, выбрались оттуда, где благородному роду далимонов суждено жить, что помешает вернуться мне? Проходчики молчали, словно воды в рот набрали, но в конце концов один из них признался: наверное-де, земля обиделась на нас за то, что мы выпотрошили ее, и теперь при каждом ударе лома от камня отлетают искры. Да, да, он осыпал нас искрами и ослепил, но мы не дрогнули и продолжили работу, и камень заревел как стадо быков. Земля затряслась, да так, что осколки попадали нам на голову, но все же мы не отступили, и тогда скважина засверкала белым светом. Мы побросали кирки и ломы и прикрыли глаза ладонями. Казалось, сама Хурзарин спустилась в подземелье, но, пройдя десять шагов, мы ощутили, что свет слабеет, начался слой черного камня. При возвращении мы снова попали в полосу света, и скважина опять задрожала и завыла. Потом земля под нами провалилась, и стены с ревом двинулись навстречу друг к другу, но остановились, зацепившись за выступы. Мы же еле выкарабкались наверх и устремились к выходу, а земля еще раз завыла хрипловато и умолкла... 

Не дождавшись конца рассказа, Дзацу вскочил и помчался к скважине, шепча на ходу: «Слава темнейшим духам моих отважных предков, наконец-то я нашел то, что искал! Хоть я и связался с человеком, но древнейший адат не забыл! Чутье подсказывало мне, что где-то не подалеку проходит полоса Сау Цыззы Цасс и, если отыскать ее начало, оно послужит так же, как служила предкам! Кажется, я не ошибся! Этим дуракам невдомек, что найденная ими блестящая полоса — середина Сау Цыззы Цасса и стоит человеку ступить на нее, стены придут в движение и раздавят его как лепешку! Кабы не выступы, задержавшие стены, от проходчиков не осталось бы и следа! Ничего, выступы обтешем! И-хи-хи-хи! Вот так удача, именно этого и не хватало великому Третьему миру, иллитт-биллитт! Лагза умолял своего бога дать ему в руки подобное оружие, но старый хрыч не дал ничего! Я же научу своих сподвижников побеждать заклятых врагов и буду распоряжаться этой силой, иллитт-биллитт! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! Лагза не интересует оружие уничтожения, ему нужно превратить человека в ягненка! Иллитт-биллитт, если он мне поверит, то каждая победа над непокорными зачтется ему! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи! И-хи-хи-хи!». 

Никто не считал времени, затраченного на выравнивание и полировку стен «давильни», на постройку темниц. Когда работа закончилась, Дзацу как бы мимоходом заметил Челахсартагу: «Благодаря молочному озеру мыс тобой победили в борьбе за счастье человека, но мир, каким бы он справедливым ни был, нуждается в орудии подавления. Если мы возложим эту обязанность на «давильню», никто не упрекнет нас в излишней строгости и беспощадности!» 

Челахсартаг прекрасно знал, для чего Дзацу заставлял рабочих выравнивать стены скважины или с какой целью повесили железные двери на темницах, но делал вид, что его это не интересует и у него в мыслях нет ничего плохого. Он наивно хмурил брови: дескать, о чем речь? Допустимо ли такое? Что скажут люди из других миров, узнав о том, что в самом справедливом мире человек может стать жертвой «давильни»? В свободном мире не должно быть сил, подавляющих волю, а Дзацу советует обратное! Человеческий разум мечется в поисках справедливости и отрицает грубую силу! Так-то!.. 

Дзацу молча внимал сыну Хыза, затем вдруг заглянул ему в глаза: просто удивительна человеческая душа! Сначала она бунтует против мысли, а потом становится ее рабыней. Для чего обременять голову замыслами, если они все равно неосуществимы? Не лучше ли за быть о них, иллитт-биллитт! Добродетель и зло — понятия вымышленные, они придуманы вон тем — Дзацу ткнул пальцем в небо — выжившим из ума старичком. Ведь сам-то он каков, а, иллитт-биллитт! Всегда становится в благородную позу, а разгребать грязь предоставляет ангелам, архангелам и прочему летучему дерьму! Отважный род Дзацу живет в мире, проклятом этим стариком. Окрестил далимонов нечистью, натравил на них кого только можно было и успокоился. Но дудки! Ничего-то у него и не вышло! Род Дзацу живет припеваючи, коротает время в плясках и в ус не дует. А род Лагза ропщет и томится в благословенном богом мире. В поисках лучшей участи он кидается из стороны в сторону, и нет ему спасения! Теперь поди докажи, что понятия добра и зла придуманы не обмана ради. Стало быть, господь занимается обманом, а Лагза и Дзацу никого не обманывают, они предпочитают не морочить голову людям разной надуманной белибердой и никого не сажают на цепь! Они строят мир, где человек чувствует себя блаженно. Господь же выдумывает понятия, а потом навязывает их человеку. Собственно, почему «давильня» должна называться злодейской, если она орудие правосудия? Плохо, что она не может уничтожить свет, который напоминает о солнце и нарушает блаженство граждан Третьего мира. Нетрудно прикончить Хурзарин, но что это даст? Да, да, Дзорс наложит на нее кандалы и притащит на плече, чтобы втолкнуть в «давильню», но что будет после смерти Хурзарин? Конец света? Что станет с Лагза и Дзацу? Дзацу-то провлачит свою жизнь без солнца, а Лагза — вряд ли!.. 

Они стояли у кузницы Дарги и смотрели, как тот закаливает звенья цепи. Когда он опускал раскаленный металл в пестрое корыто, доверху наполненное соленой водой, слышалось шипение... Дзацу положил голову на плечо Челахсартагу, приблизил выпяченные губы к его уху и прошептал: «Не беспокойся, Лагза, если Хурзарин не выполнит наш приказ, мы придумаем что-нибудь новое, но ни за что не позволим ей будоражить Третий мир своими лучами!» 

Человеческий сын упорно молчал, и владыка далимонов понял: . несмотря на то что «давильня» сжевала Сослана и его друга, в сердце Челахсартага не утихла боль, возникающая при мысли, что Хурзарин жива. 

XI 

Они притаились под решеткой. Охранник, застывший у холмика, не обращал никакого внимания на оглушительный шум, доносившийся из темниц. Хазби решил вести своих спутников к выходу и там переждать смену караула. 

— Хорошо, что непокорные кричат во весь голос и стучат по железным дверям, — сказал он, взглянув вверх. 

— Чем же это хорошо, парень из Кобана? — спросил Сослан. 

— Тем, что одним ударом меча ты снес замок с двери моей темницы, но никто этого не услышал. 

— Нам больше не придется ломать замки, — произнес Ахсартаг. 

— А как же мы освободим непокорных? — удивился Чермен. 

— Ключи от темниц хранятся у Дзабу. 

— Тогда нам действительно будет легче! 

— Открывать замки несложно. Я все время думаю о том, как мы поднимем чертовы решетки? — покачал головой Ахсартаг. 

— Я уже сорвал одну такую, — присмотрелся снизу к решетке Сослан.— Наверное, и остальные не крепче! 

— Так-то оно так, Сослан, но главное — действовать бесшумно, чтобы успеть сбросить в яму Цанди и незаметно занять его место,— озабоченно сказал Хазби. 

— Все в наших руках, Хазби! 

— Я вот что прикинул своим полусонным умишком! — сморщил лоб Ахсартаг. 

— Интересно. 

— Пусть Хазби вернется в темницу и займет разговором Цанди. Чермен обойдет другие темницы и предупредит непокорных, чтобы те шумели изо всех сил. А тем временем мы с этим мальчиком, — Ахсартаг тронул Сослана за плечо, — успеем управиться с железными решетками! 

— А может, согнать охранников плетью вниз? — взглянул Сослан на Ахсартага. 

— Нет, нельзя! Щелканье твоей плети сразу же долетит до ушей Лагза и Дзацу, и тебе не избежать действия самого страшного оружия! — предостерег его Ахсартаг. 

— Свое самое страшное оружие они уже испытали на нас с Черменом. 

— Ошибаешься, лаппу! Оружие, о котором я говорю, хранится на черный день, и не дай бог оно заговорит! Если мы способны мыслить здраво, то не должны допустить этого! Разве я не прав, Хазби? 

— Прав! 

Сослан с Ахсартагом поднялись по наклонной плоскости под самый потолок подземелья и присели на корточки. Внезапно воцарилась такая тишина, будто по мановению волшебного жезла обитатели всех темниц замерли. Пораженный Сослан хотел спросить Ахсартага, что случилось, какая сила заставила замолчать непокорных, но прикусил язык: из темницы Хазби вылетела песня, прорвалась сквозь тьму и сырость и, долетев до железной решетки, вырвалась наружу: 

 

Ой, Кобан! 

Ты взнуздал свои ущелья туманом 

так, что тревожный клич присох к твоим устам. 

В тяжелую годину Санибская община надела, 

как шапку, Благодать и имя Рекома! 

 

Ни одно сборище нартов не обходилось без состязаний в пении и плясках, и мало кто мог взять верх над Сосланом. Он не раз слышал песни, от которых мурашки бегали по телу, но такой еще не слыхал... 

Звуки песни возвращали их в родное село, рождая боль и тоску... 

 

Хотя Реком и принял молитву молящихся, 

но спасителем своей паствы он никогда 

не будет... 

 

«Этот Реком, или как его еще, тот же нартский Дзуар¹⁵. Он тоже снисходил до молящихся и внимал им, только когда ему жертвовали быков и лобызали ноги! Если же кто-нибудь заговаривал о нужде и просил о помощи, то сперва он поворачивался мордой к чертям, а потом выставлял голый зад и исчезал!» — злился Сослан. 

 

И не видит он, как за измученный Ирыстон 

жертвует собой Хазби Алыккаты!.. 

 

Песня умолкла, и от жгучей участи Хазби, пожертвовавшего собой ради спасения родины, у Сослана заныло сердце. «Да, боги все одинаковы! Они умеют лишь хапать подношения, а помочь кому-то, так этого не дождешься!.. И пялятся подлыми глазками на красивых женщин! Неплохую взбучку устроил наш Батрадз Дзуару за его распущенность и женолюбие!..¹⁶ Прекрасную песню сложили в Кобане про Хазби! Знать бы только, в какой битве он отличился!» — думал Сослан. 

Сверху раздались чьи-то шаги, и они догадались, что Цанди, прислушиваясь к песне, топчется на месте. Сослан продвинулся немного вперед, высунулся из решетки и огляделся. Он не верил своим глазам: «Ба! Да мы пришли к тому же месту, откуда спустились в проклятую преисподнюю! Хм, далимоны и ворота не успели навесить, дескать, нечего беспокоиться, Сослана с Черменом уже нет! Ну, берегись, сын Хыза, настанет время, и я спрошу с тебя за этих несчастных парней! — Холмик напоминал выброшенного на сушу кита. Справа, где он был круче, слышалась песня Хазби: под ним была его темница. Сослан не отводил от Цанди глаз. — Если из того домика за мной не следят, то мне повезло, потому что с другой стороны я прикрыт холмиком!» 

Цанди все еще топтался на месте. Иногда он украдкой поглядывал туда, откуда доносилась песня. Звуки ее тревожили, будоражили его. Цанди почувствовал смятение, ему показалось, что он раздвоился, что одна его половина разодета в серебряные доспехи и стоит спиной к холмику, а другая силится оторваться, отлететь. И душа его, разбуженная песней, устремляется вместе с ней. Перед глазами несчастного парня возникла кузница, наковальня, какой-то знакомый молодой мужчина. Вот он сбросил рубаху и смахнул ребром ладони пот с обожженного тела. Кровь стучала в висках, и трудно дышалось, но он не прерывал своего дела, и наковальня звонко голосила: эй ты, община Саниба, слушай сироту Габата Каныкуаты! Оставь праздничный стол и возьми в руки меч! Если к устью двух рек мы поспеем вовремя, то, возможно, спасем родину, а нет — враг, стоящий у ворот наших домов, погубит двенадцать витязей, и матери вряд ли еще родят такого сына, как Хазби Алыккаты! Ах, Ирыстон, Ирыстон! Неужели тебе не жалко Хазби Алыккаты и Габата Каныкуаты? Ведь ты и так мала и в тяжелую годину для спасения собственных детей жертвовала последним! Ах, Ирыстон, Ирыстон, как ты можешь отмахнуться от Хазби и Габата?.. 

Кто такие Хазби и Габат? Где встречался с ними Цанди, и когда он слышал эту сладкую песню? Осмотревшись вокруг, Цанди решил, прячась за холмиком, незаметно подойти к отверстию темницы Хазби. Он пригнулся, озираясь по сторонам. 

— Ты считаешь, что он идет заткнуть рот Хазби? 

— Нет, тогда бы он не скрывался за холмиком! 

— Смотри, он подошел ближе!.. 

— Видно, для него настало время купания в молочном озере, и он теряет связь с блаженной жизнью! Если Лагза и Дзацу узнают об этом, бедному парню не миновать Сау Цыззы Цасс. 

— А где находится Сау Цыззы Цасс? 

— Блестящая полоса, которой обозначена середина «давильни», — это Сарыкарзан, а под ним расположен Сау Цыззы Цасс. Как говорит Лагза, если у гражданина Третьего мира зашевелились ядовитые змеи мысли, то в Сау Цыззы Цасс он идет с радостью, ибо полагает, что жертвует собой ради славы Третьего мира. 

— Далимоны никогда не бросят свои далимонские дела, но и сын Хыза не лучше. Поэтому и Челахсартага, и Дзацу, и всех далимонов надо отправить в Сау Цыззы Цасс! — сказал Сослан. 

Цанди пригнулся к решетке темницы и, кажется, позвал Хазби, но Сослан с Ахсартагом не услышали его голоса. Вдруг за решеткой мелькнуло что-то розоватое и исчезло. Через некоторое время оно снова мелькнуло и опять исчезло, будто свеча погасла. Цанди отложил в сторону оружие и опустился на колени. Он просунул между железными прутьями руку, прижался грудью к решетке, но спустя несколько мгновений распластался, потому что не сумел оторваться и встать. Видя, как тот барахтается в бессилии, Сослан догадался, что Хазби одной рукой обхватил его за шею и притянул к себе, а другой закрыл рот. Цанди шевелил задом и мычал как жертвенный бычок, но тут загремели железными дверями непокорные, и Сослану с Ахсартагом почудилось, будто рушится небосвод. 

— Вот теперь-то и настало мое время! — процедил сквозь зубы Сослан и уперся острым концом шлема в среднюю петлю решетки. 

— Обожди, лаппу, давай вместе. Я надавлю на этот край, а ты — на тот! — предложил Ахсартаг. 

— Я не сомневаюсь в твоей силе, дада, но с этой проклятой решеткой справится и один человек! 

Задрожали облицованные стены, посыпались осколки камня, и толстая ось, на которой крепились петли, выгнулась как спица. Скрежет железа поглощал шум, поднятый непокорными, он казался птичьим писком. Наконец оборвалась одна петля, за ней треснули и другие, и нарты приподняли решетку, закрывающую вход в «уголок непокорных». 

«Ай да молодец дада, ты бы наверняка был мне достойным соперником, когда юноши нашего рода состязались в метании семилетних бугаев, кидая их на противоположный берег моря!» — хотел похвалить Ахсартага Сослан, но промолчал. 

— Подержи малость так решетку, а я сбегаю за Цанди и приволоку его сюда. Ты займешь его место, потому что, кроме тебя, ни у кого нет такого панциря! — сказал он и выскочил из ямы. 

Прошмыгнув мимо холмика, Сослан оторвал Цанди от решетки, закрыл ему рот ладонью, подхватил его, и, юркнув обратно, улыбнулся Ахсартагу: 

— Теперь иди и подбери железную трубу Цанди! 

— Дзабу, где ты? Третий мир рушится! — обреченно крикнул Цанди и, прежде чем Ахсартаг вылез из ямы, вырвался из рук Сослана, поддерживающего плечом решетку. 

Заметив Хазби и Чермена, он удивился: как здесь оказался этот бородач, кто выпустил Хазби из темницы? Цанди разъярился и закричал еще громче: 

— Дзабу! Дзабу-у-у! 

Выхватив из-под панциря меч, он с пеной на губах бросился на Чермена, но тот увильнул от удара и схватил его за горло. Взбешеннный Цанди выскользнул из его рук и замахнулся мечом. На сей раз Сослан поймал его и, убедившись, что он разошелся не на шутку, бросил в темницу Хазби. 

— Чего ты прыгаешь, как рыба на песке? Ты же сам наплевал на свой Третий мир, и за это тебя ждет суровая кара! — прикрыл за ним дверь Сослан, но Цанди просунул голову в проем и заорал жутким голосом: 

— Лучше задуши меня, задуши, не то я все равно омою тебя собственной кровью! — Он изо всех сил дернул на себя дверь, и железный прут как острие ножа уперся ему в горло. 

«Дай этому безумному волю, так он и в самом деле покончит с собой!» Сослан рванул на себя дверь, и вцепившийся в нее Цанди плюхнулся на землю. Чермен и Хазби решили, что парень отдал богу душу, но тот проворно вскочил и завертелся юлой. Сослан хотел прыгнуть ему на помощь, но Хазби остановил его: 

— Не подходи к нему, Сослан! 

Цанди дергался как припадочный, махал руками и хрипел: 

— Умоляю вас, не позволяйтте мне встречаться со своей душой! Душа — мой враг! Душа разрушает мою блаженную жизнь! Прочь от меня, душа, не буди ядовитых змей в моей спокойной голове, не отравляй мою жизнь! Змеи, змеи, змеи, кругом змеи! Они хотят прокусить мой круглый, как мяч, череп и просунуть сквозь дырки головки. Холодный блеск змеиных глаз заразит меня лихорадкой, и прощай тогда блаженная жизнь! Змеи проснутся и с шипением спросят меня: скажи, сирота Габат Каныкуаты, что ты делал, когда злодеи сманили с небес Хурзарин и наложили на нее кандалы, выкованные в кузнице Дарги? Что я им отвечу? Что? Что?.. Держите мою душу подальше от меня, не то змеи брызнут на нее ядом, и горе тогда Кобанскому ущелью! Горе! Горе! О-о, я сам — ядовитая змея, я умею только ползать на брюхе и выставлять свою змеиную рожу и змеиную требуху! Дайте мне окунуться в молочное озеро, чтобы белоснежная постель усыпалась белой же чешуей, чтобы я освободился от всего! Дайте мне окунуться в молочное озеро, чтобы забыться! Дайте мне окунуться в молочное озеро, чтобы спастись от дурных снов! Дайте мне окунуться в молочное озеро, чтобы мысли о времени и о вселенной не тревожили меня! Дайте мне окунуться в молочное озеро! Дайте! Дайте! 

Цанди упал навзничь, и Сослан подошел, нагнулся к нему, но Хазби опять остановил его: 

— Не трогай его, слушай дальше! 

Цанди снял шлем, сорвал панцирь и зашвырнул их в угол. Холодный звон разнесся по темнице. 

— Для чего мне доспехи, если я уже никуда не годен! Отныне я и защищаться не стану от медных лучей солнца, висящего над главной башней, пусть оно разъест мою плоть как падаль. Не был я ни доносчиком, ни льстецом, не вилял хвостом перед другими. Я не удостоился чести возвыситься ценой доноса, мне никто не выделял корыта с собачьей похлебкой. Я не предавал отца и не толкал его на плаху. Не всаживал из-за ревности кинжал в спину брата и не грыз сосцы матери зубами. Я не обменивал сестер на большой калым, не обманывал друга и соседей, не натравливал их друг на друга, но и надежной опорой не был... Я любил работать в кузнице, наслаждаться видом раскаленного железа, петь песни о героях и смотреть на танцующих девушек. Не избегал ни застолий, ни игрищ, ни свадеб. Мог часами слушать хорошую песню и возвращался в кузню быстрым шагом, чтобы унести в душе хотя бы часгь божественных звуков. Песня либо усыпляет людей, либо вкладывает им в руки меч и говорит: стойте насмерть, защищайте мать и родной очаг! Я всегда мечтал о том, чтобы песня вложила в руки сыновей Ирыстона мечи, вдохновила их: раз судьба направила вас по узкой дорожке междуречья, то идите — хоть по волосинке — и не забывайте замахнуться на врага, поднимающего голову сразу с двух сторон! Песня рассказывала об отваге и героизме славных сынов Ирыстона, а я преклонял голову перед осетинской степенностью и спокойствием, первым вставал между кинжалами кровников, мог уладить спор по нашему осетинскому адату... 

Цанди побледнел и ослаб, но все-таки сновал из угла в угол, размахивая руками. 

— Когда генерал Апхазов подошел к Кобанскому ущелью, а Хазби Алыккаты сзывал сынов Осетии, мол, если хотите выкорчевать из нашей земли бурьян и чертополох, то ступайте к устью двух рек, Санибская община сидела у моего дядюшки Саханджери и перченой аракой восславляла святыню Рекома. Меня не было рядом с ними, потому что я толок на наковальне уголь и серу, принесенную мною из Куртатинского ущелья. Пусть дядюшка Саханджери восславляет святыню Рекома, думал я, мне же необходимо наполнить кожаный мешок порохом и пойти к устью двух рек! Я орудовал молотком, а сам наблюдал сквозь щель за дорогой и, увидев согбенную спину вестника, который один вышел из переулка, почувствовал жгучую боль под ложечкой. 

Я наполнил мешок порохом, снял отцовскую саблю и кремневое ружье, повесил их на плечо и ворвался в дом Саханджери. «Эй вы, сыны Осетии! — крикнул я. — Видно, вы не прочь проглотить свою совесть вместе с перченой аракой! Такого кощунства еще не знала земля Ирыстона! Когда это с нашей проселочной дороги цуртфадисон уходил один? Генерал Апхазов поднялся у реки Джизалдон, словно терний, и грозится сжечь наши дома, обесчестить матерей и жен, а вы тут веселитесь, как бездумные юнцы! Очнитесь, люди, когда это было, чтобы Ирыстон обрекал на гибель таких сыновей, как Хазби Алыккаты?..» Джигиты вскочили, схватились за кинжалы, а дядюшка Саханджери поднял рог и цедил сквозь зубы араку так тихо, будто и не слышал моего голоса. Я видел, как дрожал витой конец турьего рога, и думал: если этот рог не опорожнится, то святыня Рекома окажется сильнее наших парней! Дядюшка Саханджери не был трусом, никогда не прятался под юбкой жены, но я знал, что он не ответит на мой тревожный клич, ибо призыв на защиту родины исходит не из его уст. За порядком игр и танцев он мог проследить лишь в том случае, если честь сплясать первым вприсядку выпадала на его долю, а остальные следовали за ним по кругу. В драку ввязывался, если знал, что сможет подать пример и красиво обнажить саблю. Не раз восхвалял он и отважного Хазби Алыккаты, но идти на его зов не мог, потому что не он первый сказал о засаде в устье двух рек... Он понимал, что отвернуться от святыни Рекома и явиться к Хазби Алыккаты — значит поднять на ноги Даргавское, Куртатинское и Уалладжирское ущелья, но это не устраивало его, так как он терял право на первенство, не мог возглавить ополчение... Нет, в лицах стоявших навытяжку джигитов я не видел ничего, что говорило бы об их готовности отправиться в поход, ибо дядюшка Саханджери не опускал рога и не думал опускать до тех пор, пока в сердцах парней, подскочивших по моему зову, бушует огонь мести. Я повернулся, перешагнул через порог и без оглядки бежал до устья двух рек. Кто знает, может, Ирыстону и впрямь суждено находиться между огнем и водой, но и сейчас, когда я вспоминаю турий рог, подрагивающий в руках дядюшки Саханджери, у меня темнеет в глазах и жжет под лопаткой. Вышедшие из берегов реки подмывали тропу, по которой я шел, Санибская община восславляла святыню Рекома аракой, приправленной перцем. Вот так и шагаем мы по узкой полосе между огнем и водой, не замечая, как с одной стороны нас подмывает быстрое течение, а с другой лижет пламя! Как был я сиротой, так им и остался — один явился к Хазби и принес ему то, что дала мне земля Ирыстона. Был Габатом, а превратился в Цанди. И еще я открыл Третьему миру тайну изготовления пороха, остерегайтесь его! Я все еще Цанди, но до каких пор мне быть им? Знаете, я хотел убить свою душу рукой того, кем я был раньше! Теперь же убейте вы меня, потому что я предал песню!.. У меня осталась в далекой стране песня, но сегодня она прилетела ко мне и напомнила о событиях, происшедших в устье двух рек... Нигде нет для меня места, я один среди трех миров! Бейте, кончайте меня! — закрыл лицо руками Цанди. 

Хазби, тронутый исповедью Цанди, стоял с поникшей головой. «Удивителен все-таки человек! — размышлял он. — Всюду будет таким, каким создал его господь, проживи он поочередно хоть в десяти мирах — не изменится. Стоило миновать сроку действия молочного озера, и этот парень снова стал тем честными отважным мужем, который стоял рядом со мной против войск Апхазова. В опасную минуту мы запели песню, да так громко, что воины генерала заслушались и ему пришлось подгонять их хлыстом. Гм, тогда я не успел спросить его имя, но теперь, когда мы столкнулись второй раз, я узнал: его зовут Габатом Каныкуаты. Наследство сироты присвоил жадный Саханджери. Небось Саханджери не найдешь в этом проклятом мире, он не из тех, кто не задумываясь бросается на поиски Хурзарин. Он не отдаст свой разум на съедение молочному озеру. Валяется, наверное, на зеленом лугу рая и ожидает милостивой улыбки матери-Хурзарин. Габат и в подсолнечном мире воевал с такими, как похитители Хурзарин, а Саханджери в это время веселился за столом. В загробном мире его племянник опять взялся за оружие, а дядюшка остался за обильным столом славословить благородство ушедших. Своя-то шкура дороже! Такие наивные и честные парни, как Габат, в тяжелую минуту отдадут родине и народу все, Саханджери же и Лагза бросят страждущим лишь то, в чем они сами не нуждаются. Нет, человека не меняет местожительство, он устраивает жизнь, как ему заблагорассудится! К примеру, молочное озеро приносит только зло, но я уверен: в руках хорошего человека оно превратилось бы в источник добра... Я бы ничуть не удивился, если бы сейчас с верхней террасы главной башни меня окликнул сам генерал Апхазов: ей ты, сумасброд, тебе и здесь суждено смотреть на мир сквозь щели темницы, потому что то, ради чего ты и твои одиннадцать шалопаев пожертвовали жизнью еще в подсолнечном мире, и здесь находится в моих руках! В самом деле, во имя чего же мы дрались в устье двух рек и пролили кровь?! Где она, благословенная правда, восторжествует ли она хотя бы в одном из миров? Родина — тоже солнце, и генерал Апхазов тянулся к нашему солнцу. Зачем, мол, вам оно, залезайте-ка лучше в свои норы и влачите там жизнь. Я пришел сюда, но и здесь такая же неправда!» 

— Стало быть, моя песня лишила тебя блаженства, парень из Саниба? — спросил Хазби очнувшегося Цанди. 

Цанди взглянул в упор на Хазби и зажмурился, будто его ослепило солнце. Внезапно он вспомнил бой с насильниками, подошедшими к Кобанскому ущелью, и в его проснувшейся душе колоколом грянула песня, которую он пел вместе с Хазби там, в устье двух рек. Цанди долго пребывал во снах и еще дольше бродил во тьме. Много раз он подходил к краю обрыва, но, видимо, его всегда спасала песня, жившая в тайниках души, — так горит свеча в подземелье. 

— Хазби, брат мой! — обнял он его. — Спой мне еще раз ту песню, а потом будь что будет! Если Саниба, Куртат и Даргавс не подоспеют на подмогу, то мы сами выкорчуем терний, выросший у нашего порога! 

— Выкорчуем, парень из Саниба, еще как выкорчуем и песню споем! — проговорил Хазби. 

— Хазби. брат мой, и там и здесь я следовал за твоей песней, но молочное озеро сбило меня с пути и я не пригодился матушке Хурзарин! 

— Ничего, парень из Саниба, зато теперь пригодишься! 

— Надо спешить, пока не появился световой столб! — заволновался Цанди. 

— Что за световой столб? — удивился Сослан. 

— Он рассекает тьму как молния. Вспыхивает внезапно, высвечивает верхушки городских башен и исчезает где-то за крепостной стеной. Сидя в темнице, я рассчитал время его появления, уверен, что столб загорается примерно через каждые сутки, — ответил вместо Цанди Хазби. 

— Парень из Кобана, значит, ты мог определить и время смены караула! 

— Да, Сослан, но это не самое главное! Сейчас необходимо продумать, как проникнуть в город! — пригладил бороду Хазби. 

— Именно поэтому мне и нужно знать, когда смена караула! 

— Новая смена приходит, когда световой столб упирается в вершину главной башни. 

— Хорошо, Хазби! Интересно, долго еще ждать его появления? 

— Наверное, недолго! 

— Твоя правда, Хазби! — вмешался Цанди. — Времени в обрез. Я знаю это потому, что мои хозяева должны были сменить меня в седьмой раз и повести прямо к молочному озеру. Раз за мной не пришли и просрочили время купания, значит, случилось что-то непредвиденное! 

— Странно все это! — качнул головой Сослан. — Раз смена караула совпадает со временем омовения в молочном озере, но ни того, ни другого не произошло, то либо световой столб опаздывает, либо Хазби что-то напутал в своих расчетах, либо Лагза с Дзацу рехнулись и забыли обо всем! 

— Погоди, Сослан! — произнес Цанди. — А песня Хазби? Она сократила срок действия на меня молочного озера! 

— Дай бог тебе здоровья, парень из Саниба, но кто знает, на сколько она его сократила? 

— Не имею понятия, Хазби... 

— На сколько бы не сократила, если мы до прихода новой смены не успеем занять холмики и не вступим в главные ворота под видом старой, войти в город будет сложно, — сказал Сослан. 

— Это ты точно подметил, Сослан, но не забывай, что Дзабу не дал ключи от темниц, а без ключей возиться с замками придется долго, — проговорил Хазби. 

— Что значит долго? Разве я мешкал, когда ломал замок на твоей двери? 

— Нет, но и не запер... И другие двери не запрем. 

— Пустите-ка меня к этому Дзабу, я ему покажу и Сарыкарзан и Сау Цыззы Цасс! — повысил голос Сослан. 

— Никакие угрозы его не возьмут, Сослан! 

— Знаю! 

— На что же ты надеешься? — вмешался Чермен. 

— Сейчас увидишь! — он вывел Дзабу из комнатки и толкнул его к «давильне», но тот расплылся в блаженной улыбке. — Чего ты ухмыляешься, бездельник? Думаешь —«давильня» раздавит тебя вместе с Сосланом Нарты и смешает твою вонючую кровь с его святой кровью? Во! Выкуси! Не дождешься! Человек, который раз проскочил «давильню», может снова ее проскочить, да к тому же и прихватить с собой кое-кого! Да, да, я возьму тебя с собой, проволоку через эту мясорубку, притащу к этому дерьму Лагза и, прежде чем он откроет рот, скажу ему: слушай-ка, коротышка, те, которым ты собирался ставить памятники из белого мрамора и в честь которых хотел сложить героические песни за то, что они пожертвовали собой ради славы Третьего мира, живы и здоровы, плюют на законы твоего поганого городишки и на тебя самого!.. 

У Дзабу отвисла челюсть, и он рухнул на колени. 

— Чего тебе нужно от меня? — задрожал его голос. 

— Где ключи? 

Он сжался, как еж, и стиснул зубы. Сослан пнул его ногой. Дзабу пролепетал: 

— Приподними мою койку со стороны изголовья и достанешь связку, привязанную к ножке. Возьми ключи, кривоногий, но знай, что ты ответишь за нас с Цанди! 

— Дурак! Думай о себе, а о Цанди не беспокойся! 

Вернув Дзабу в его комнату, они стали открывать двери и предупреждать пожелтевших обросших узников, что их освободили из неволи, но из Третьего мира они пока не вызволены, поэтому им необходимо ждать знака здесь, в подземелье. 

— Все равно шума и переполоха не оберешься,— сказал Сослан. 

— Почему? — подивился Чермен. 

— Потому что, пока мы будем отмыкать замки, охранники забьют тревогу. 

— На место Ахсартага надо поставить кого-нибудь другого, а его взять с собой! — подал голос Хазби. 

— Это еще зачем? — с сомнением посмотрел на него Сослан. — Думаешь, воины, стоящие у холмиков, встретят его с распростертыми объятиями? 

— Я знаю одно, — сказал Хазби. — Иногда Ахсартаг прохаживался мимо охранников и даже гулял у темниц. Встреча с ним вряд ли удивит парней в серебристых доспехах. Если Ахсартаг сам отомкнет замок и кликнет охранника на подмогу — поднять решетку, возможно, другие тоже ничего не заподозрят! 

— Заподозрят или нет, а иного выхода лично я не вижу! — поддержал его Чермен. 

На том и порешили. Ахсартаг не скрываясь поднимался по лестнице, ведущей к выходу, вставлял ключ в скважину и манил пальцем охранника: дескать, подсоби, браток, приподнять решетку. Осоловевший воин подходил к краю ямы, а притаившийся Сослан хватал его за шею и сбрасывал вниз, да так быстро, что тот и пикнуть не успевал. Хазби с Черменом живо стаскивали с него панцирь, толкали в темницу и надевали отобранные доспехи на освобожденного узника. Дело вроде бы пошло на лад, но Сослану не давала покоя мысль о световом столбе, поэтому он торопил друзей. «Чермен так ловок, будто в раю он только и делал, что готовился к походу в Третий мир! Жалко, он не такой сильный, как дада! Боюсь, решетка придавит его! Попробуй оправдайся перед Барастыром! Попрошу-ка я Цанди помочь ему, они из одного ущелья и быстро поладят между собой!» — решил Сослан. 

Ахсартаг отпер двенадцатый замок. Сослан попросил обождать его немного, пока он разузнает, что с соседним охранником. Высунув голову и увидев перед собой стоящего горой воина, сын Урузмага Нарты задрожал всем телом и как подкошенный опустился на колени. «Может, это сон?» И, дабы удостовериться, что не ошибается, высунулся еще раз. Нет, он действительно видит эти длинные усы, орлиный нос и глаза, что сита! Разве спутаешь?... Из-под шлема мерцали бессмысленные зрачки. Густая борода спускалась почти до пояса. Широченные плечи и тонкая девичья талия придавали богатырю вид взлетающей птицы. Чермен и стоящий рядом с ним узник в серебристом панцире при виде побелевшего лица Сослана поняли: случилось что-то неладное! 

— Присмотрись хорошенько к этому воину! Не напоминает он тебе кого-нибудь из наших? — обратился Сослан к Ахсартагу. 

— Не знаю, как тебе, а мне кажется, будто он похож на моего брата Ахсара! — облизнул сухие губы Ахсартаг. 

— Значит, он похож и на тебя? 

— Как раз это сходство и погубило меня! 

— А по мне, так он похож и на Сослана, и на Ахсартага! Вот так чудо! — остолбенел Чермен. 

— Я должен сразиться с собственной плотыо! — заскрежетал зубами Сослан и, подозвав охранника, втянул его за ноги в яму. 

Переодетый узник тут же занял его место, а Чермен, Ахсартаг и Цанди опустили решетку. Сослан вцепился в охранника и в обнимку с ним скатился по лестнице. Внизу он прижал его к земле и попробовал скрутить ему руки, но тот ударил Сослана в грудь и он отлетел к стене. 

«Я говорил, что не так-то просто сражаться с собственной плотью!» Сослан был уязвлен ехидной улыбкой охранника. Они обнажили мечи и скрестили их. 

— Эй ты, кривоногий Сослан, тебя опередило твое имя, и мне так захотелось с тобой сразиться, что я аж губу прокусил! — расхохотался богатырь. 

— Дядюшка, не скаль свой зуб аркыза¹⁷, я же тебе не жена Сайнаг-алдара! 

— Кто же ты, брат родной, что ли? Я хочу сразиться с тобой, — повторил он. — А знаться с такими собаками, как ты, не хочу! 

— Ну, если хочешь, пожалуйста! 

Сослан толкнул его в грудь и отбросил к дверям темницы. Богатырь вскочил на ноги и, в мгновение ока очутившись за спиной Сослана, ударил его мечом по шлему Бидаса. Пыль встала столбом, от криков дерущихся тряслись стены. Человек с зубом аркыза сжался в комок и покатился под ноги Сослану, затем, резко выпрямившись, схватил его и перекинул через себя. Сослан трижды перекувырнулся в воздухе, но опустился на ноги, не выпустив меча. Богатырь рассмеялся и крикнул: молодец, мол, кривоногий Сослан Нарты, мне по душе твоя ловкость! «Себя-то он не помнит, зато отлично помнит нартские приемы! Боже великий, зачем тебе мир, где брат не узнает брата, дите чуждается родной матери, а сын не щадит отца?» — думал Сослан, орудуя мечом. Богатырь снова ударил его по шлему Бидаса, и терпение Сослана лопнуло. 

— Дядюшка, за нарушение фарна старшинства я повинюсь перед господом, а с тобой обойдусь иначе! — Он изо всех сил заехал ему кулаком по лбу, и тот потерял сознание. Сослан обернулся к Чермену: 

— Чермен, быстро сними с него доспехи, а то еще, чего доброго, очухается и по новой разойдется! 

— А кому подойдут его доспехи? Найдется ли в подземном мире второй такой богатырь? 

— Найдется! — раздался такой крик, что затряслась железная дверь темницы. 

Все как один оглянулись на человека с зубом аркыза и, убедившись, что он по-прежнему лежит без сознания, застыли от ужаса. Как же он испустил такой жуткий крик? В пяти шагах стоял Хазби, а рядом с ним в лохмотьях — второй богатырь с зубом аркыза. Да, это был человек, как две капли похожий на того, что лежал под ногами Сослана. «Меня подводит зрение, или в стране далимонов действительно невозможно не сойти с ума и мне мерещится двойник лежащего богатыря! Видно, меня околдовали дьяволы! Сослан предупреждал, что если они не в силах справиться с противником, раздваиваются и наступают с разных сторон!» — пялил глаза Чермен. 

— Лаппу, в конце концов ты нашел меня! — пробормотал человек в лохмотьях. 

— Нашел, баба! — крикнул Сослан. 

Бледный Ахсартаг с глупым видом наблюдал встречу своего сына и внука, тоже оказавшихся в Третьем мире. Чермен принялся чистить ствол ружья. «Кто бы ни был Лагза, — думал он, — Челахсартаг или мой родной дядя Дакко, но теперь ему придется несладко!» Человек в лохмотьях, увидев лежащего воина, быстро-быстро заморгал. 

— Лаппу, где ты его нашел? — обратился он к Сослану. 

— Баба, он, оказывается, стал блаженным гражданином Третьего мира! — отвернулся Сослан. 

— Хамы-ы-ыц! — воздев кулаки, завыл человек в лохмотьях.— Одолели тебя дьяволы! 

— Одолели, баба, одолели! — всхлипывал Сослан. 

— Вставай, Хамыц, а то наш род сгинет в этой помойной яме! — скорбно голосил тот, кого Сослан называл «баба». 

Хамыц открыл глаза и тупо уставился на брата. 

— Чего ты заладил — «Хамыц, Хамыц!»? Откуда ты взялся, сучий сын? Кто такой Хамыц? Кого ты называешь Хамыцем? — Он вскочил как ошпаренный, нащупал ножны, но, поняв, что они пустые, пошел на Сослана и толкнул его грудью. — А ну-ка, кривоногий Сослан, давай сразимся, если ты не трус! 

— Угомонись, Хамыц! 

— Кого ты называешь Хамыцем! Разве ты не знаешь, что я свободный сын Третьего мира Дзоко? — Он размахнулся, и, не увернись его двойник от удара, лежать бы ему у стены без сознания. 

— Хамыц, неужели ты так ослеп, что не узнаешь собственного брата? 

— Третий мир для меня и брат, и отец, и мать! 

Стоящие в стороне Ахсартаг, Чермен, Хазби и Цанди смотрели на потасовку братьев-близнецов и не смели шевельнуться. 

— Раз не хочешь угомониться, пеняй на себя! — Урузмаг засучил рукава, поймал брата и швырнул его на дверь темницы. Затем, убедившись, что он невредим, прикрикнул на него: — Пес бешеный, неужели даже то, что ты не сдох от такого смертельного удара, ни о чем тебе не говорит? 

— Сейчас узнаешь обо мне все, проходимец! — заорал Хамыц, но Урузмаг подхватил его, взвалил на плечо как бревно и закружил на месте. 

— Лаппу, стой у двери моей темницы и смотри в оба. Я брошу его туда! — сказал он Сослану. 

Хамыц, вцепившись в волосы брата, дрыгал ногами и извивался. В конце концов он грохнулся на сырой пол темницы Урузмага, и, пока отряхивал руки от клочьев волос и лоскутков кожи, за ним заперли дверь. 

— Вот тебе и свободный сын Третьего мира Дзоко! — Урузмаг присел у стены. Теперь он выглядел стариком... 

Когда исчезла Хурзарин и в раю вода и пища стали вамерзать, к Барастыру явились Урузмаг и Хамыц и сказали: «Послушай, владыка! Пусть твой фарн поразит нас громом, пусть нас постигнет участь грешников, барахтающихся в кипящей смоле ада, — но покуда для рая не настал черный день, мы должны на время покинуть твое царство и вернуться в подсолнечный мир». 

Барастыр заерзал на троне и скрючил пальцы на подлокотниках: «Вы тут орете, что должны идти в подсолнечный мир, будто не знаете, каковы будут последствия похода! Да вы и коней оседлать не успеете, как жители рая хлынут к воротам Аминона! Что тогда прикажете делать, а-а?» — «Не серчай, владыка! — потупились Урузмаг и Хамыц. — Ты же сам видишь — без солнца наша пища не имеет ни цвета, ни вкуса, ни божьей благодати! С этим делом шутки плохи! Если холода не отступят, то не исключено, что измученные обитатели ворвутся к тебе в покои и обвинят тебя в этом!» — «Ваш отец Ахсартаг ушел этой дорогой до вас, но что из этого вышло? Я расспрашиваю всех, кто переселился сюда из того мира, об Ахсаре и Ахсартаге, но никто о них и слыхом не слыхивал... Я ведь здесь не только для того, чтобы наказывать грешников! Первейший мой долг — сохранять в первозданной чистоте души людей! Если же я буду терять таких святых людей, как Ахсар и Ахсартаг, то в конце концов останусь один!» — ворчал Барастыр, но Урузмаг и Хамыц не отставали от него: «Можешь ругать нас и поносить, а мы все же должны идти, владыка!» — «Надо же, стоят на своем!.. Там, в подсолнечном мире они грабили, заставляли всех плясать под свою дудку, даже с самим господом сцепились! И здесь хотят сделать все по-своему! Но не выйдет!» — вскричал Барастыр, и Урузмаг почувствовал, что он сдался. «Владыка! — обратился он к нему. — Постарайся успокоить свое возмущенное сердце! Мы благодарны тебе за правду, которую ты говоришь всегда нам в лицо, но если некоторые мальчики из нартской молодежи и вели себя вызывающе, то это вовсе не значит, что они и здесь живут по-старому, попирая твой мудрый адат! Нет, владыка, твои желания для нас закон, и мы склоняем перед твоей сединой головы, но на этот раз ты должен сделать исключение и отпустить нас. Ты прав, как-то нарты действительно сцепились с самим богом — да не лишит он тебя веселья, и да вырастут на твоей груди розы! — но мы не закончили с ним разговор, потому что попали к тебе. А господь небось махнул на нас рукой, дескать, я раздела л нартов под орех и у них не осталось никого, кто хотя бы устроил поминки! Вот теперь, если ты отпустишь нас, мы получим возможность разузнать у господа о Хурзарин, а заодно и спросить его: о великий боже, чего ты пристал к нам, нартам, как банный лист? Почему ты допустил такое неслыханное кощунство, что с небес сняли нашу Хурзарин?! Неужто тебе не хватило того, что когда-то ты вместе со своими архангелами и другими божествами напал на нас и возжелал уничтожить весь род нартов? Да, владыка, мы спросим у него об этом и принесем тебе ответ!» — проговорил спокойно Урузмаг и толкнул локтем Хамыца, боясь, как бы тот не ляпнул чего не надо. 

Барастыр, уставился на братьев холодными глазами. «Урузмаг, ты думаешь, в пропаже Хурзарин повинен господь бог?» — спросил он. «Э-э-э, владыка, чего только не случается на грешной земле! Кто, по-твоему, развратил народ?» — поклонился Урузмаг Барастыру. «Может, обождать малость, Урузмаг? Тем временем, глядишь, и Сослан вернется из страны далимонов, да и Батрадз слетит с небес», — вздохнул Барастыр, и братья не стали ждать ни минуты... 

Перед походом они зашли к старому деду Уархагу, который заменял им отца, и уговорили его благословить их путь. Тот сначала цыкнул на внуков, не суйтесь, мол, поперек батьки в пекло, ваш отец Ахсартаг еще не вернулся из похода, но затем все же взял рог, воткнутый витым хвостом в пирог, и произнес благословение: «Боже великий! Наш добрый и милостивый боже! Внемли моей молитве и сохрани этих двух мальчиков на опасной дороге! Они тоже, как и Ахсар и Ахсартаг, близнецы и их не различишь, как не отличишь две стрелы. Береги их от несчастья, постигшего моих сыновей! Да пребудут с ними благодать и могущество нашей родины! Окрыли их любовью к нашему роду! Дай им сил для свершения того дела, с которым не смог справиться их отец Ахсартаг, и верни их невредимыми в страну Барастыра, о великий боже, о единственный наш милостивый боже!» 

Уархаг прошептал молитву, и братья тут же кликнули своих коней Арфана и Дурдура. Они отвели их в кузницу, подковали задом наперед и проскочили ворота Аминона. Хамыц разболтался по пути и стал перечислять места, которые им надлежало посетить: в нартском селе необходимо зайти к двоюродным братьям и выпить ронга за очаги их заново отстроенных домов. Уйти оттуда нельзя, не ввязавшись хоть раз в военные игрища на поле Зилахар или не почесав языки на ныхасе Уаласыха! 

Урузмаг, слушая одним ухом лепет брата, думал: «Во-первых, мы никуда не заедем, не разузнав о Хурзарин! Во-вторых, нужно разыскать Сатану и сказать ей: ах ты колдунья! Куда же ты запропастилась, даже ни разу не вспомнила обо мне! Если же встретится где-нибудь отец Ахсартаг, я и его прихвачу с собой, приведу к Барастыру и скажу ему: владыка наш и справедливый судья! Ты не прогадал, отпустив нас с Хамыцем, потому что мы спасли Хурзарин от солнцеедов, разыскали лучшего гражданина твоего царства Ахсартага, да к тому же я привел свою супругу Сатану!» 

За воротами рая вместо узких переулков нартского села они увидели Прямую улицу. Братья подивились, но не перемолвились ни словом. Они гнали коней, вскидывающих длинные гривы, и чувствовали, как постепенно тяжелеет их плоть и густеет горячая кровь. «Где же наше село с площадью для ныхаса и старыми башнями, куда провалилось поле Зилахар? — спрашивал поминутно Хамыц, но не получал ответа. Тогда он обнял шею Дурдура, расслабил члены и заохал: — О-о-о! Где ты, фыд рохганан цах дур? Где ты, фыд рохганан цах дур? Где ты, фыд рохганан цах дур?» 

С обеих сторон Прямой улицы тянулись дома с воротами, из них на миг показывались лысые люди, шевелящие губами. «Если вы хотите узнать о Хурзарин, ступайте прямо!» — шипели они, как гуси, и исчезали. Жара становилась невыносимой, она как бы клубилась и колола путников невидимыми иголками. Урузмаг взглянул на небо, и у него запестрело в глазах: солнца и здесь не было! Впереди, в конце Прямой улицы, виднелась огромная башня. Прикидывая расстояние до нее, Урузмаг думал: «Кажется, я понял причину исчезновения отца! Не повернуть ли обратно, пока не поздно?» Но вместо этого он сильнее пришпорил Арфана... Ворвавшись в ворота, они осадили коней. Подбежали хозяева, подхватили их на руки и понесли по улицам города. Урузмаг ощутил, как его словно бы накрыло медлительным саваном, как томительно вытекала из него сила воли, упорхнули мысли, как воробьи. Осталась лишь одна. Она приняла облик Сатаны и отчаянно закричала: «Напрягай ум, открой пошире глаза, поставь на дыбы слух и слушай меня, несчастный мой муж! Я следовала за тобой по пятам до самых ворот, но за стуком копыт ты не расслышал моего голоса! Хотя если бы и расслышал, ничего бы не изменилось. Ты, как и твой сын Сослан, всегда спешил с решениями... Прости меня, прости!.. Но раз уж вы ворвались в ворота и далимонское отродье взяло верх, надо терпеть! Слушай внимательно, Урузмаг: стоит тебе повернуть на мизинце колечко, которое я подарила, и прошептать желание, оно исполнится, но не делай этого сейчас. Лучше отошли пока панцирь Церекка, а то кто знает, во что его превратит молочное озеро!» 

«Да это же моя Сатана!» — обрадовался Урузмаг и, приподняв неожиданно отяжелевшие плечи, отодвинул рукой мягкий балдахин. Но тут же ему почудился шелест, похожий на взмах крыльев, и ласковый голос прошептал на ухо: «Лежи, лежи, многоуважаемый гость! Не тревожься, доверься нам!» 

Урузмаг огляделся, но женского платка, знакомого только ему, не заметил. Он откинулся на подушку: «Видно, это голос моего омраченного разума! Откуда здесь взяться Сатане!» Послышался стон Хамыца: «Где ты, фыд рохганан цах дур! Где ты, фыд рохганан цах дур?»— «Тут я, Хамыц, тут! — заревел как бык Урузмаг. — Я твой фыд рохганан цах дур, я!» Его схватили и уложили насильно, и в мутном сознании сверкнуло: «Супруг мой, я — Сатана, я — твоя Сатана! Не удивляйся и не хлопай своими воловьими ресницами! Слушай: Хамыц ничего не услышит и не поймет, так что запомнить все придется тебе! Там, где бурлит молочное озеро, есть и живительный родничок, но о нем никто не знает!.. Ты-то как-нибудь выкарабкаешься, а что будет с Хамыцем? Бедный Хамыц! Бедный Хамыц! Хамыц... Ха... мыц... мыц... мыц...» — растаял голос Сатаны, и вместе с ним угас разум Урузмага. 

Возле озера бил родничок с живительной водой. Урузмаг нашел это место и позевывая омылся. Молоко не успело к нему присохнуть... Всю ночь он гнал от себя сон. При каждом зове Сатаны или стоне Хамыца принимался рвать на себе бороду и царапать ногтями тело. Странно, но боли не было, а простыня присохла коростой, и от запаха крови кружилась голова. На рассвете Урузмага окружили воины в папцирях и спросили: кто, мол, ты такой и откуда взялся? И он ответил: Урузмаг Нарты, пришел из мира Барастыра, дабы нахлебаться вдоволь гнилой крови солнцеедов, а кто такие вы сами, сучьи сыны, и куда девали моего брата Хамыца? Он сорвал с себя окровавленную простыню, и воины завопили, как перепуганные дети, после чего Урузмаг попал в темницу... 

... Урузмаг посмотрел наверх и, увидев застывшего Чермена, вздохнул глубоко и спокойно: 

— Бедняга Хамыц, наверное, до тебя не долетел крик той женщины! 

— О какой женщине ты говоришь, баба? — спросил Сослан. 

Урузмаг глянул на сына и на мгновение усомнился: «Может, все-таки хвостатые совратили меня, как и Хамыца, и голос Сатаны мерещился мне во сне?» Он потрогал мизинец и, убедившись, что кольцо на прежнем месте, улыбнулся. 

— Лаппу, я не верю, чтобы твоя мать бросила тебя без присмотра, на произвол судьбы! — сказал Урузмаг. 

— Сатана постоянно находилась с нами, дядя Урузмаг, и дорогу сюда указала она, — Чермен встал перед ним на колени. 

— Лаппу, а кто этот парень? В какой войне отличился и как посмел идти с тобой в поход? — нахмурился Урузмтг. 

— Это Чермен Тлаттаты, баба, он из нашего рода, плоть и кровь Ахсартаккаты. В подсолнечном мире воевал с Сайнаг-алдарами и маликками, а отнятые трофеи отдавал беднякам Даласыха. 

— Молодец парень! Он прославится уже тем, что его не искупали в молочном озере, как Хамыца! 

— В том, что меня не удалось искупать в озере, заслуга Сатаны! 

— Что-то и этого парня я не могу признать! — взглянул Урузмаг на Хазби. 

— Он из Кобана, баба, а зовут его Хазби! Он так же чудно поет, как наш Ацамаз Алагаты. В пении ему нет равных во всем подсолнечном мире! — сказал Сослан. 

— Песня — это хорошо, но одним пением ни Хурзарин не спасешь, ни огня в очаге не поддержишь! 

— Хазби умеет не только петь, вряд ли кто устоит перед ним в состязании на мечах. Как-то в нартское село вторглось войско Уарби, грозившее поработить и разорить наш край, но Хазби вместе с одиннадцатью молодцами встретил врага в устье Уаиса и Уарбына¹⁸. В тот день родичи отчаянных двенадцати парней пировали у некоего старейшины рода, им было некогда идти на подмогу, но Хазби все-таки не вложил свой меч в ножны... 

— Хвалю его отвагу, он вел себя как истинный нарт! А кто этот орлоокий парень? 

— Он из Саниба! Как и наш Курдалагон, умеет закалять сталь. Он воевал вместе с Хазби... 

— А этот белокурый? 

— Этот белокурый парень... — Сослан с почтением вывел Ахсартага вперед и поставил перед отцом. Урузмаг зажмурился и, защелкав пальцами протянутой руки, опустил голову. Потом подошел к белокурому парню, сорвал с него шлем и, увидев волосы, мягко заструившиеся вниз, обнял, будто тот был не отцом, а сыном. 

— Боже великий! — произнес Урузмаг. 

— Мне тоже показалась знакомой твоя удаль, — гладил по спине Урузмага Ахсартаг. 

В это время запертый Хамыц ударил чем-то изнутри по железной двери, и разнесшийся по коридору грохот напомнил всем о световом столбе и о смене караула. 

— Раз лучшие парни моего рода собрались в этой затерянной стране, далимонам теперь непросто будет совладать со мной. Однако хватит чесать языками! — сказал Урузмаг. 

— Необходимо решить, кто пойдет в город, а кто останется здесь! — подался вперед Сослан. 

— Ясно одно: Ахсартаг и парень из Саниба знают ходы и выходы в городе, они покажут дорогу, — заметил Хазби. 

— Ахсартагу нельзя идти в город! 

— Почему? 

— Челахсартаг и Дзацу убеждены, что его сжевала «давильня». 

— Лагза и Дзацу не такие дотошные, как вам кажется,— промолвил парень из Саниба. — Им незачем таращиться на всех подряд. Граждане Третьего мира что стадо коров после выгула, к тому же у Лагза припрятаны бочки с порохом, вот он и спит спокойно! 

— Возможно, ты и прав, парень из Саниба, но, как говорится, береженого бог бережет! Пусть дада и Хазби останутся присматривать за темницами, а ты проводишь нас в город! — заключил Сослан. 

Занять холмики не составило большого труда. Караульных сняли быстро и бросили в темницы. Не успели они встать на их места, как блеснул подобно молнии световой столб. Потух, опять загорелся, дома по обе стороны Прямой улицы качнулись, как при землетрясении. Столб поднимался из-за крепостной стены. Сначала он уткнулся в бессолнечное небо, потом, распустившись павлиньим хвостом, высветил главную башню. Показались воины. «Парень из Саниба не вызовет подозрений, он для них свой. Баба, видимо, тоже — он слишком похож на Хамыца. Но что будет со мной и с Черменом?» — опасался Сослан, однако опасался он напрасно: подошли охранники, сменили их, и они направились к Прямой улице. 

______________________________________________ 

 

¹ Хазби Алыккаты — народный герой Осетии. Жил в тот период, когда царская Россия вела войны на Кавказе. В устье реки Даргавсдон, неподалеку от Кобандона, вместе с одиннадцатью смельчаками он перекрыл дорогу генералу Апхазову, идущему в Кубанское ущелье с огнем и мечом, и пал там в неравном бою. 

² Реком — языческий бог. 

³ На призыв Хазби Алаккыты старейшины села Саниба ответили, что, мол, у нас праздник Рекома и нам некогда воевать. 

⁴ Автор и переводчик сочли целесообразным дать подстрочный перевод этой песни, потому что адекватный перевод ее практически невозможен. 

⁵ Небесный кузнец Курдалагон закалял Сослана в корыте, наполненном волчьим молоком. Корыто оказалось на четыре пальца короче самого Сослана, поэтому тот не смог расправить колени, которые и остались незакаленными. 

⁶ Элия и Уацилла — боги грома и ветра. 

⁷ Кабах — столб с мишенью наверху. Его ставили для состя« заний в стрельбе в честь умершего. 

⁸ Сослан решил сшить шубу из человеческих скальпов. Он стал убивать всех подряд и снимать скальпы, затем принес добычу в селя и поручил трем девушкам сшить шубу. Те согласились, но некоторые скальпы принадлежали их родственникам, они узнали их. По совету Сырдона девушки потребовали еще один скальп — Ельтагана, сына Куцукка. Сослан вызвал того во двор Сакола и предложил сыграть в бабки: выигравший отсекал голову проигравшему. 

⁹ Бастыары-Тых — прародитель нартов. 

¹⁰ Сарыкарзан — преддверие ада. 

¹¹ Гумский человек — охотник, убивший золотого оленя. 

¹² Согласно эпосу, Сослан решил жениться на воспитаннице семи уаигов-циклопов дочери Солнца — Ацырухс, но будущие родичи потребовали от него в качестве калыма сто крупных зверей, столько же мелких, а также — построить на берегу моря Саденджыз черную железную башню, у четырех углов которой должны быть посажены деревья Аза. Сатана, мать Сослана, к которой он обратился за советом, сказала, что добыть зверье, возвести башню — дело не столь трудное, а вот за деревом Аза придется идти на тот свет, куда он и пошел. 

¹³ Согласно эпосу, на купающуюся в реке красавицу Сатану загляделся пастух. Он был настолько возбужден, что оставил на камне семенную жидкость. Кудесница Сатана запомнила это место и ровно через девять месяцев извлекла из камня ребенка, которого она назвала Сосланом. Поэтому Сатана называла его своим «нерожден« ным сыном». 

¹⁴ Не следует искать последовательности временного развития сюжета. Между иными событиями пролегают века, а герои об этом и не подозревают. События сопрягает желание героев освободить Хурзарин. 

¹⁵ Дзуар — святыня, божество. 

¹⁶ Жена Батрадза, ушедшего в поход, явилась к нартскому Дзуару с богатым подношением и попросила его, чтобы он был милостив к ней, к ее семье. Очарованный красотой женщины, Дзуар не смог оторвать взор от молящейся. Он сказал ей, что, мол, я не могу ниспослать божью благодать такой страстной женщине, как ты. Узнав об этом, Батрадз сам явился к Дзуару и недолго думая избил его до смерти. 

¹⁷ У Хамыца Нарты был волшебный зуб аркыза, блеск которого завораживал любую женщину. С помощью его он мог покорить ее. Так в день свадьбы он обесчестил жену Сайнаг-алдара, еще не познавшую мужа. 

¹⁸ Имеется в виду борьба Хазби против Апхазова, но Сослан, живший задолго до этого события, употребляет нартские названия.