I 

Сослан Нарты возвратился из страны далимонов¹. Уже вечерело, когда он приблизился к границам загробного мира. Его конь, Дзындз-Аласа, чуял, что хозяин доволен походом, и, временами резво переходя на галоп, вострил маленькие ушки. 

Сослан не считал нужным изменять земным привычкам и иногда покидал пределы загробного мира, даже не спросившись у владыки Барастыра². Да и как он мог сидеть сложа руки в светлой обители или по вечерам при мягком свете солнца мертвых³ предаваться пляскам и играм, если его давнишние враги далимоны и здесь не давали покоя лучшим сынам рода Сослана. Они строили козни и после прихода Сослана в загробный мир. В полночь, когда весь рай погружался в блаженный сон, далимоны обвязывали свои копыта кусками войлока и, прокравшись к спящим, похищали то одного, то другого. 

Затем похищенного пинком проталкивали за Царцдзу⁴, бросали в Сау Цыззы Цасс⁵ и мололи на дьявольской мельнице. Но этого им было мало. Вдобавок ко всему они еще и бахвалились своими злодеяниями: мы-де не сможем прожить и минуты, если жернов нашей мельницы перестанет вращаться и мы лишимся возможности отплясывать на земле отцов, устланной красновато-серым помолом человеческих костей! «Вот тебе и справедливость нашего владыки Барастыра! Далимонам страдания людей доставляют радость, но каково нам! Нет, дальше так продолжаться не может! Они похитили моего деда Ахсартага, брата его Ахсара и нашего доблестного Кандза! До каких пор нам терпеть?.. Больше же всего меня удивляет, что сын Хыза Челахсартаг⁶ и вождь далимонов Дзацу почему-то исчезли одновременно. Правда, коварный Челахсартаг — мой кровник, ничего хорошего от него ждать не следует, но как-никак он — человек, и я не могу променять его на этих поганых далимонов!.. Место Дзацу занял его пронырливый и хитрый сын Куза, и теперь все злодеяния против нашего рода творит он. Но у сына Хыза не осталось никого, и если эти оборотни замучили и его, то даром им это не пройдет, будь Челахсартаг хоть трижды моим врагом!» — думал Сослан. 

Барастыр привык приносить в жертву далимонам человеческие жизни, и, когда Сослан заговаривал с ним об этих бесчинствах, он разводил иссохшими руками и скрипел: «Что ж делать, ма хур⁷, существование далимонов только на этом и зиждется. Жернов дьявольской мельницы должен вращаться непрерывно, иначе они вымрут! А работать вхолостую мельница не может, она должна молоть человеческие кости. Так повелось издавна, и у нас нет сил противостоять злодеяниям. Да что там говорить, они самому богу показали кукиш!» 

Сослан убедился, что спорить с Барастыром бесполезно, и, без его ведома отправив к Куза посла, велел передать ему на словах: «Слушай, ты, Куза, или как там еще тебя! Не бери пример со своего поганого отца! Хватит того, что Дзацу вдоволь поиздевался над лучшими сыновьями моего рода! Не подстрекай своих ублюдков и не разжигай огонь войны между двумя родами!» Но тот — хоть бы хны! «Раз уж ты стоишь на своем, я покажу тебе, как похищать жителей рая!» — разозлился Сослан и решил устроить группе далимонов засаду. И как только те перешли границу загробного мира, он напал на них, девятерых прикончил, семерых взял в плен и собственноручно бросил в котел с кипящей смолой, а еще пятеро сбежали. 

Узнав о засаде, Барастыр рассвирепел: «Мало этим Нартам того, что весь наземный мир плясал под их дудку, теперь они и здесь качают права! Что толку в том, что кривоногий Сослан перебил нескольких далимонов? Или он надеется, что хвостатые чудища сами остановят жернов мельницы? Как бы не так! И не надейся, Сослан! Напугать их вздумал! Ха-ха! Да теперь Куза пуще прежнего возьмется за моих подопечных, и тогда уж вконец разорится наша благословенная страна!» 

«Старый хрыч! — размышлял Сослан, поглаживая ладонью шею коня. — Старый хрыч! Будто наш род виноват в том, что приспешники Дзацу и Куза минуты не могут прожить без мельницы!» 

Паче же всего его оскорбили насмешки Куза. «Сослан,— передал тот через посла, — тебя, я вижу, так ничему и не научили уроки моего почтенного отца, царство ему подземное, раз ты по-прежнему пытаешься втянуть меня в свою детскую игру. Иначе бы ты знал, что умертвить далимона можно разве что на его собственной земле, в противном случае на родине далимона рождаются семь малых отпрысков, как капли крови похожих на своего предка, павшего в чужих краях. К тому же вариться в котле с кипящей смолой — адское мучение только для представителей вашего рода, а для далимонов — это все равно что припарки от простуды. Так когда же ты перестанешь шалить, а-а, Сослан? Разве так враждуют со мной?» 

«Ну, погоди, Куза! — от злости булатное⁸ тело Сослана раскалилось докрасна и он с тревогой в голосе кликнул панцирь Церекка и шлем Бидаса⁹. — Если вместо одного далимона на его родине появляется семь таких же ублюдков, то я заставлю их подыхать на своей земле!.. Нет, невозможно обратить эту нечисть, как невозможно выпрямить собачий хвост! И вряд ли они отступятся от своего. Но ежели их род столь плодовит, я сделаю так, что на одного живого придется семь мертвецов. Смотри, Куза, как бы твой смех не обернулся плачем! Потому ты и плетешь байки, что хочешь завлечь меня к себе на пустырь — это и дураку понятно! — но я и так приду, Куза, и горе тогда тебе!» — Сослан хлестнул коня плетью, Да так, что у того с крупа сошла шкура на пару арчита, а у всадника с ладони — кожа на подметки¹⁰, и ворвался в ворота Царцдзу... 

И зачем только Сослан думает об этом? Может, он вспоминает прошлое, битву с проклятыми далимонами? Нет! Тем более что при одной мысли об этой нечисти его воротит! 

... Во владениях Куза был в разгаре праздник. Видимо, далимонЫ сумели добыть очередную жертву для своей мельницы, и все — от мала до велика — собрались на пустыре. Одни разжигали костры и, зажав под мышками длинные хвосты, с визгом прыгали через огонь. Другие, взявшись за руки, водили хоровод вокруг мельницы, скрежещущей жерновами, словно племенной бугай зубами во время случки, и смачно плевали через плечо в огонь. Третьи уселись в ряд на берегу речки и, положив между поджатыми ногами ступы длиной в два армарина¹¹, толкли мутную воду. Временами они опускали клинообразные подбородки на край ступы, совали, пыхтя и отфыркиваясь, морды в воду и, когда брызги попадали им в глаза, кричали писклявыми голосами: «О-о-о, да будет в изобилии вода в царстве нашего великого повелителя Куза!» Притаившись за глыбой, Сослан наблюдал за толкущими воду и решил, что они в чем-то провинились и их наказали. 

Семеро далимонов свалили черного быка, свернули ему шею — от горячего дыхания шерсть зашевелилась на хребте животного. Затем они достали ножи и наточили о хвосты. Прежде чем обезглавить жертву, ей отрезали копыта и, смеясь, стали примерять. Бык заревел, и далимоны подхватили его рев, захихикали, завизжали, запели, а потом обмакнули кисточки хвостов в сочащуюся из культяшек кровь и помазали себе мохнатые лбы. Далимон, следивший за исполнением обряда, отпилил у быка рога, приставил их к голове Куза и торжественно крикнул: «Пусть у тебя вырастут такие же рога, чтобы при одном взгляде на них каждый человек превращался в далимона!» Нахохлившийся Куза приподнялся и важно зашагал к еле живому быку. Остальные устремились за ним. Он подошел к быку и с визгом всадил ему в бок шило. Едва из раны брызнула кровь, семеро далимонов, совершавших обряд, набросились на жертву и стали колоть ее ножами, кололи до тех пор, пока та не захлебнулась в мычании. А окружившие.их далимоны плясали и кричали, плясали и кричали... 

Далимоны не ожидали нападения Сослана. Увидев скачущего Дзындз-Аласа, они разбежались, как обезьяны, напуганные внезапным появлением льва, бросили лежащего со свернутой шеей быка и спрятались за мельницей. А те, что толкли воду в ступе, поджали хвосты и бросились врассыпную. Мельники сплыли по желобу и, усевшись на крылья колеса, глазели вверх через щели. Куза не смог вернуть разбежавшихся далимонов и вынужден был сцепиться с Сосланом в одиночку. Сослан занес меч, а Дзындз-Аласа с маху лягнул противника, но Куза увернулся от удара, и тогда конь вспомнил, что далимоны делают все наоборот и с ними надо обращаться так же. 

— Берегись ударов со спины и замахивайся на него наоборот! — заговорил Дзындз-Аласа по-человечески и стал надвигаться на Куза задом. 

Конь резко выбросил задние копыта и снес Куза череп, обнажив его мозг. Далимон пошатнулся, но не упал. Сверкнул его клинок — он намеревался вспороть коню брюхо, — но Сослан скользнул и в мгновение ока очутился на животе Дзындз-Аласа. Удар пришелся по панцирю. Затем он снова вскочил в седло и, помня совет коня, замахнулся мечом не сплеча, а к себе, словно хотел сгрести Куза в охапку. Лезвие коротко свистнуло, и остаток черепа противника покатился по земле. Из горла вождя далимонов фонтаном брызнула кровь. В ноздри Сослану ударил запах гнили и гноя, и его чуть было не стошнило, но он припал к взмыленной шее Дзындз-Аласа, вдохнул его пот и пришел в себя. 

Увидев кубарем покатившуюся голову хозяина, далимоны пронзительно взвизгнули и ринулись на врага, но тот бешено рубил мечом наоборот, и ряды далимонов редели, и коню приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться о трупы. 

Сослан разрушил дьявольскую мельницу, сбросил с обрыва желоб и запрудил речку. Он остановился и оглядел поле битвы — не уцелела ли какая мразь, но вокруг были только груды нечисти да в воздухе кружили стервятники. Сослан сел на коня задом наперед и поехал, наблюдая, как вышедшая из берегов вода смывает с земли грязь и смрад. Выскочив за ворота Царцдзу, он наглухо запер их. 

«Наверняка кто-то из них улизнул, — думал Сослан,— но в ближайшее время они вряд ли сунутся в рай... И все-таки удивительно, почему отец Куза Дзацу и Челахсартаг исчезли одновременно? Куза угрожал мне: дескать, ты мой кровник, потому что отца моего загубил, но, по-моему, это он говорил для отвода глаз. Конечно, я бы не пощадил мерзавца Дзацу за все, что он сделал мне, когда я пришел сюда за деревом Аза но я его не трогал. Так отчего же он обвиняет меня в убийстве, зная, что я здесь ни при чем?» 

— Сослан, чего ты ждешь? Ударь меня плетью так, чтобы с крупа сошла шкура на пару арчита, а у тебя с ладони — кожа на подошвы! — услышал он голос Дзындз-Аласа, и мысли его упорхнули как воробьи. 

Он очнулся и, глянув перед собой, заметил, что Дзындз-Аласа подъехал к самому мосту-волосинке¹² и ждет удара плетью. Сколько раз он шарил пытливым взглядом вот по этим берегам и глубокой расщелине между ними, но никакого моста не замечал. «Кто придумал, что здесь есть какой-то мост? По-моему, отвесные берега не соединяются ничем?!» — дивился Сослан. Дна рассеченного ущелья не было видно, покатые утесы грозно взирали друг на друга. Брызги Дзам-дзама¹³, ревущего где-то внизу, звездами оседали на прибрежные скалы. 

Сослан любил приходить сюда по вечерам, слушать рев реки и любоваться ее неистовостью. Он ловил серебристые капли, в которых преломлялись лучи заходящего солнца, слепившие глаза, и на душе его становилось радостно и светло. Чуть ниже по течению ущелье разверзло каменные челюсти, Дзам-дзам расправил грудь, и течение было спокойнее, но переходить реку вброд никто не имел права. Все, направляющиеся в загробный мир, должны были пройти мост-волосинку. По здешним законам стоять долго на этом месте не полагалось. Перелетев с одного берега ущелья на другой и пройдя рощу деревьев Аза, нужно было спешить в загробный мир или же возвращаться обратно, так и не попав в лучший из миров, предоставляемый умершим владыкой Барастыром. Сослан не торопился, он хотел еще раз насладиться блещущими в водах Дзам-дзама лучами заходящего солнца. Но его ждало разочарование. Отъехав от обрыва на расстояние полета стрелы, он остановился и повернул коня мордой к мосту. Прежде чем хлестнуть его плетью, он посмотрел на вершину горы Саджил хох, откуда обычно светило солнце, и застыл как вкопанный. «Неужели я спутал время и уже сумерки?» — поразился Сослан, увидев, что над Саджил хохом нет солнца. Внезапно на него накатила ярость, часто захлестывающая его, и, забыв обо всем на свете, он с силой ударил Дзындз-Аласа плетью. 

— Что ты со мной делаешь, Сослан! Хочешь убить меня, что ли? Таким ударом не только кусок на пару арчита, но и всю шкуру можно содрать! — застонал конь и стрелой метнулся к мосту. 

Когда он взмыл в воздух, Сослан с высоты птичьего полета глянул в глубь узкого ущелья и снова поразился: «Что стало с Дзам-дзамом, почему вода в нем темная? И почему гладкие утесы обросли мхом? Там, за воротами Царцдзу, нет ни дня, ни ночи и течение времени незаметно. Неужели я отсутствовал так долго, что все успело измениться?» 

Перелетев на противоположный берег Дзам-дзама, он ослабил поводья и похлопал коня по шее — дал знать, что можно идти шагом. Однако рассудительный Дзындз-Аласа чуял подавленное настроение всадника и двигался так осторожно, будто пробирался впотьмах и остерегался свалиться в пропасть. 

Впереди раскинулись бархатные луга с рощами деревьев Аза, которые поднимались вплоть до вершины Саджил хоха. Сослан с любовью оглядывал округу и размышлял над тем, почему здесь, в загробном мире, лес ближе к вершине горы становится гуще, а на земле — наоборот, реже? На закате солнце, спрятавшись за деревья, пронзает лес лучами, словно огненными стрелами, и заливает зеленеющие луга золотистым светом. В такое время сочно-зеленые поля, горы и ущелья улыбаются, притаившиеся под кустами полевые ромашки разворачиваются к солнцу, подставляют ему свои нежные головки, и в квасцово-синем воздухе льются мелодии песен жителей рая. Из лесу слышится шепоток листьев, весело журчат родники, и на луг рука об руку выходят плясать девушки в белоснежных платьях. А юноши, стоящие в ряд неподалеку, ждут, когда солнце заглянет в рай. Дождавшись этого, они начинают петь, поют звонкими высокими голосами, и Сослан замечает, как у танцующих гурий прыгают и извиваются спущенные на грудь длинные косы. Да, солнце рождает желание играть, петь, наслаждаться жизнью, оно радует всех — и людей, и зверей, и птиц, и поля, и реку Дзам-дзам. 

... Но сейчас? Сейчас вернувшегося из дальнего похода Сослана родные места встречают таким мрачным молчанием, будто какая-то злая сила выветрила из них жизнь. Трава на лугах пожухла, листья на деревьях Аза издают неживой шелест, не слышно веселых голосов и смеха, родники и озера почти высохли, не видно ни души, солнце не ласкает загробный мир. Что же случилось? Куда исчезли люди? Почему нарушен древний адат? Другие Сослана не интересуют, но куда запропастились Урузмаг и Хамыц¹⁴? Почему они не встречают собрата, вернувшегося из похода с победой? Он же не у свояков Бораты¹⁵ гостил, а ходил войной на далимонов и разбил их наголову! «Да, наверное, я спутал время, поэтому и молчат площади, улицы и танцевальные луга! Но почему пожелтела трава?.. Солнце-то встанет опять, и вечерние игрища тоже возобновятся, и все будет по-прежнему, но все же меня беспокоит хладнокровие баба¹⁶ и Хамыца! Почему они не вышли навстречу, я то им не Сырдон¹⁷, которого нарты таскали с собой в походы без коня, лишь для потехи! Может, им не по душе моя победа?» Сослан пришпорил коня и, не заворачивая домой, ворвался прямо во двор Барастыра. Он осадил Дзындз-Аласа у крыльца, прошел мимо привратника, охраняющего покои владыки загробного мира, и без спроса ступил в зал. 

Помещение с низким потолком заполнил народ, негде было протолкнуться, в зловещей тишине иногда раздавались всхлипы женщин и глубокие вздохи мужчин. «Наверное, уцелевшие далимоны опередили меня и опять похитили кого-то из наших!» — мельком подумал Сослан. Самого хозяина не было видно,— его скрипучий голос доносился из глубины зала, казалось, скрипят две ри, раскачиваемые ветром. Сослан обвел взглядом лица стоящих к нему вплотную людей и, не заметив среди них Урузмага и Хамыца, забеспокоился: «Куда же все-таки пропали баба и Хамыц? И почему у Барастыра в неурочное время собралось столько народу? По адату эти плачущие девушки и скорбные юноши должны сейчас петь и плясать на зеленом лугу, а они стоят перед Барастыром, как голодные дети, выпрашивающие у родителей гукку¹⁸! — Сослан, осторожно раздвигая людей, пробрался вперед. Но до хозяина еще было далеко. — Они настолько подавлены горем, что даже не замечают меня!»— кольнула его неприятная мысль. 

Обессиленный Барастыр сидел у очага в старинном деревянном кресле с орнаментом и, вытянув длинную шею, разглядывал присутствующих тусклыми глазами. Сослан поразился, увидев вздутые жилы, иссохшее лицо, выдающийся клином подбородок владыки, и с горечью подумал: «Раз уж у Барастыра лицо пожелтело, как воск, а волосы и борода взъерошились, как колючий кустарник, значит, дело плохо!» Глубоко запавшие глаза Барастыра поблескивали, тонкие прозрачные ноздри в голубых прожилках подрагивали. В левом углу зала находился бронзовый шандал с зажженными, тихо потрескивающими свечами, которые проливали слабый свет на лицо Барастыра. «Да это же мертвец, а не владыка!»— поразился Сослан. 

В переднем ряду стояли женщины, развязавшие в знак скорби и наступающей беды концы белых платков и сложившие на животах сплетенные руки. За ними, сгрудившись, молча плакали девушки. В очаге потрескивали головешки, и в отблесках огня были видны хмурые лица мужчин, притулившихся вдоль стены. «Они только что спорили с Барастыром, но стоило мне войти в зал, как тут же умолкли! Стало быть, не так уж я и не заметен!» — заключил Сослан. 

— Сослан, сынок, спаси нас! — неожиданно завопили женщины. 

Барастыр с мальчишеской резвостью вскочил, оттолкнул ногой кресло и, протянув руки вперед, стал пробираться к Сослану. Скоро он оказался лицом к лицу с ним. И вдруг замешкался, огляделся по сторонам, дескать, можно ли при верноподданных совершать то, что подсказывает изболевшее сердце, но воздержался. По-отечески обнял Сослана, погладил по спине и положил ему на плечо отяжелевшую голову. 

— Сослан, сынок, ты много раз спасал нас от беды, но сможешь ли выручить теперь? Черный день настал для всего рая после твоего ухода! — запричитал Барастыр. 

Сослан закачался, словно его поразили громом. Кроме того, он не знал, что делать: голова владыки болталась у него на плече, как переметная сума. Барастыр был худ, кожа да кости, и выглядел он неважно, но на виду у подданных старался держаться бодро. Теперь же он трясся всем телом, и дрожь его передавалась Сослану. «Случилось что-то страшное!» — думал Сослан, всматриваясь в испуганные лица. 

— Люди, неужели мы пали так низко, что на наших улицах даже собак не осталось, которые хотя бы хвостом вильнули или, на худой конец, поскулили, встретив человека, вернувшегося из дальнего похода? — с упреком произнес Сослан и повел Барастыра к креслу. 

— Ты думаешь, мы забыли встретить тебя у моста-волосинки с почетным бокалом и бычьей лопаткой?¹⁹ — смахнул слезу владыка. 

Впереди всех стояла жена Алымбега. Подперев рукой подбородок, она застывшими глазами смотрела на Барастыра и ждала, что он скажет. На земле эту женщину нарты называли «женщиной в черном», потому что Сослан, истребивший всю семью Алымбега Алагаты, расправился, прибегнув к обману, и с последним ее сыном — Тотрадзом, и она осталась совсем одна на свете. Здесь же «женщина в черном» была в белоснежном одеянии, и взгляд ее казался кротким. Сам Алымбег находился в задних рядах, лоб его сморщился, он не отрывал глаз от Сослана. За ним виднелся Сырдон с задранным острым подбородком. 

«Где же все-таки прославленные мужи нашей фамилии: сын Кандза Саууай, сын Алымбега Тотрадз, сын Уархтанага Сыбалц, сын Бедзенага Арахдзау? Если действительно наш светлый мир рушится нам на голову, то почему они прячутся? И где же мой младший брат, постоянно сидящий на коленях у Барастыра²⁰?» — недоумевал Сослан. 

Барастыр долго молчал, затем вытянул тонкую шею так, словно искал кого-то в толпе, и Сослан догадался, что владыке не терпится удалить из зала лишних свидетелей. В конце концов он сам объявил, чтобы все расходились по домам и сидели у очагов в ожидании приятных пестей. Людям не хотелось уходить, но возражать владыке никто не смел. Барастыр был столпом их блаженства, и слову его подчинялись безоговорочно. Он отвел каждому из них светлые жилища, зажег в душе огонь надежды, и если иной раз далимоны проникали в загробный мир, то это не значило, что он не заботится о безопасности своих граждан. Благодаря Барастыру даже кровные враги, прежде готовые в любую минуту прикончить друг друга, здесь жили как родные братья. Пример тому — отношения между семьей Алымбега Алагаты и Сосланом. Давно канула в Дзам-дзам их вражда. И теперь они живут душа в душу, и «женщина в черном» любит Сослана как своего сына Тотрадза... Да, Барастыр для них — и вода, и земля, а хлебом их по вечерам поминает наземный мир. И вообще может ли у обитателей загробного мира возникнуть желание, которое не выполнил бы Барастыр? Нет! О всевышний! Коли дело приняло такой оборот, то смилуйся, помоги, чтобы сбылись все добрые намерения владыки рая! Пусть будет в изобилии солнечных лучей и дзам-дзамской воды!.. 

Барастыр хочет говорить с глазу на глаз с упрямым и своенравным Сосланом Нарты? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! И да слетят с их уст спасительные для всего рая слова! Каждый взгляд Барастыра дарует надежду! В каждой его улыбке — свет заходящего солнца! И когда люди покорно смотрят ему в лицо, от него веет спокойствием. Ну а сейчас, раз уж так надо, они оставят Сослана и владыку наедине и разойдутся по домам... Мужчины, уходя, не могли оторвать от Барастыра глаз, полных мольбы. А когда не спеша прошествовали женщины в белых одеяниях, Сослану почудилось, будто он спит и ему снится белый сон. Все они выглядели до того скорбными, что наверняка им было не до Сослана и его победы над далимонами. Разбил Сослан владения Куза и разрушил их дьявольскую мельницу? Да пребудут с ним и впредь великий бог и милостивый Барастыр! Но жители загробного мира не думали ни о чем, кроме самого главного... 

Проходивший мимо Алымбег приложил к груди сжатый кулак и с истинно нартским достоинством поклонился Сослану, дескать, с возвращением, Сослан, и прости нас за то, что не встретили тебя с почетным бокалом и бычьей лопаткой. Сырдон зажмурил лукавые глаза и кивком подтвердил, что да, весь загробный мир должен был встретить его танцами и песнями у моста-волосинки, но нынче им было не до того. 

Сослан уставился на незнакомого стройного парня, шедшего с высоко поднятой головой, и не мог оторваться от него до тех пор, пока тот не вышел за дверь. Парень, насупив соединенные на переносице брови, смотрел большими, выражающими скорбь и непонятное упрямство глазами в упор на Сослана. Он облизывал сухие губы, теребил черную бороду и будто хотел сказать ему: «Я не прощу тебе того, что простил владыка Барастыр! Погоди малость, я припомню тебе все, и мы поговорим о том, как ты удрал без меня в поход!» «Кто этот парень и чего он привязался ко мне? Какого черта он прилип ко мне взглядом, будто я помазан бурамадзом²¹?» — озлился было Сослан, но когда тот улыбнулся, у него отлегло от сердца. 

— Хватит молодежи сидеть на берегу Дзам-дзама! Скажите им, чтобы они тотчас же возвращались! — проговорил Барастыр вслед уходящим и плотно закрыл за ними дверь. 

Наконец-то Сослан понял, куда подевались прославленные сыны нартов! Они просто устранились от неизвестной Сослану беды и резвятся где-то на берегу Дзам-дзама. Но до развлечений ли сейчас, если здесь случилось какое-то несчастье! Интересно, Урузмаг и Хамыц вместе с ними? Скорее всего нет, иначе Барастыр не сказал бы, мол, хватит молодежи сидеть на берегу Дзам-дзама! Какие же они молодые!.. 

Как только зал опустел, Сослан ощутил острый запах женского тела и полевых цветов, и ему показалось, что все это ушло безвозвратно. 

— Отец наш, владыка Барастыр, скажи на милость, разве райские игрища и развлечения отныне ты заменил плачем и причитаниями?.. 

— Замолчи, Сослан! — прервал его Барастыр. 

— Я-то замолчу, только скажи, отчего эти люди стояли здесь с заплаканными глазами? 

Барастыр сжался, почти утонул в кресле. Сослан приблизился к нему и увидел, что тот вцепился худыми руками в пожелтевшие подлокотники и силится приподнять свое тело. Некоторое время он смотрел на мучения владыки, потом, будто решившись, резко опустился на треножник перед Барастыром. 

— Если тьма страны хвостатых далиманов не отшибла мне память и я не забыл порядки нашего блаженного мира, то молодежь нынче должна веселиться и плясать в райских кущах, отец наш и владыка! — напомнил Сослан о себе задумавшемуся Барастыру. 

Растопыренные руки владыки внезапно согнулись в суставах и упали как плети, голова откинулась на спинку, словно отсеченная. 

— Сослан!.. Если мы потеряем солнце, наш мир с его кущами и танцевальными лугами превратится в ад, и не будет у нас больше райских радостей! — застонал Барастыр. 

— То есть как это «если потеряем солнце»? — вытаращил глаза Сослан. 

— Да так!.. С тех пор как ты удрал в поход, мы не видели Хурзарин²². 

Сослан застыл от неожиданности и долго не шевелился. «Там я убивал далимонов, а здесь какая-то злая сила оставила наш мир без Хурзарин! Неужели далимоны снова опередили меня и свершили самое большое зло?» 

— Ты думаешь, и земной мир без солнца? 

— Если бы Хурзарин освещала тот мир, то она бы и нас не лишила частички своего тепла и света, — унылым голосом произнес Барастыр. 

Кругом была тишина, только от ворот загробного мира доносился разъяренный крик Аминона²³: «Эй ты, куда прешься? Разве ты не знаешь, что в эту несчастную пору наш владыка Барастыр не сможет предоставить тебе вечного жилища? Поворачивай обратно, вот когда опять появится Хурзарин и осветит наше блаженное царство, тогда и приходи! А ворота открыты всегда!» 

Барастыр попросил Сослана помочь встать, тот подал ему руку, он тяжело поднялся и подошел к окну. Долго вглядывался туда, откуда доносились сердитые крики его вечного привратника, потом вернулся к своему креслу и заговорил... 

В стране далимонов солнце никогда не всходит, и потому Сослан не узнал об исчезновении Матерн-Хурзарин. 

Сколько же прошло с тех пор, как он без дозволения отправился в поход против дьяволов? Что? Что? В мире этих апостолов тьмы времени как бы вообще не существует, невозможно отличить день от ночи? Да хранит великий бог упрямого и отважного сына мудрого Урузмага Нарты, но и Барастыр говорит о том же! Злоумышленники на это и рассчитывали. Они знали, что пока Сослан у них, он не отличит дня от ночи и вряд ли увидит, вспыхнули лучи золотой Хурзарин или нет. А если бы он сидел дома, то сразу заметил бы исчезновение Хурзарин и вовремя погнался за похитителями! Хотя, наверное, тогда и гнаться бы не пришлось — они себе не враги и хорошо понимали, что раз Сослан дома, он непременно почует беду и тогда им несдобровать! Одиннадцать дней пролетело с тех пор, как похищено солнце, одиннадцать дней нечестивцы гонят беднягу во тьме преисподней, одиннадцать дней мучаются обитатели загробного мира. А ну-ка, если Сослан такой шустрый и смелый, — пусть попробует догнать наглецов! Что он говорит? Коли дело в скорости, то разумнее обратиться к нартовскому Батрадзу²⁴, ибо быстрее него никто не перемещается? Да, Батрадз летает на солнечном луче, но ведь он так наивен! Правильно, он постоянно находится рядом со своей приемной матерью Хурзарин, и у него вполне достанет сил для ее спасения, но он доверчив, как ребенок, и кто знает, может, его уже совратили! Видел ли Сослан скорбные лица людей, которые только что ушли из зала? Если бы он внимательнее присмотрелся к ним, проникся их болью, то понял бы, каково им! Эти бедняги дышали как рыбы, выброшенные на песок, у Барастыра замирало сердце, когда он глядел на них. Они ворвались в покои, окружили вот это кресло и подняли гвалт, дескать, что это за царство блаженное, что это за рай, если даже солнца не видать! 

Зачем Барастыру напоминать, разве он сам не знает, что от сырости все пристает к одежде, словно бурамадз, воды Дзам-дзама потемнели, луга пожелтели, как айва, а родники пересохли! Что мог ответить Барастыр, как обнадежить, — ведь он не умеет лгать! Он скорчился в кресле и развел руками: чем помочь вам, дети мои, как вызволить из беды? Неужели вам неведомо, что золотые лучи солнца, как и благодать поминального хлеба, вы получаете из рук живых людей? Вот и говори с ними душа в душу, ласкай их, как отец родной, и успокаивай всячески! Все одно — не успокоишь, одним добрым словом надежду не вдохнешь! Избранные мужи нартов подступали прямо к креслу Барастыра и размахивали перед его носом руками: дескать, может, земляне обиделись на нас за что-то, так давай пошлем гонца и спросим у них, вдруг они и вовсе лишили нас солнца, может, наш Фарн²⁵ не стоит для них и выеденного яйца! Вот что предложили Барастыру Алымбег Алагаты и его отважный сын Тотрадз, но одно дело предложить, а другое — осуществить это. Может, Алымбег и прав, но Барастыр все-таки должен ломать голову, потому что отпустить отсюда посла непросто. Разве не велика отвага — пройти через ворота Аминона? Разве Сослан забыл, как он приходил в этот мир за деревьями Аза и, остерегаясь жителей рая, при возвращении подковал своего коня задом наперед? 

Странная привычка у здешних жителей, не правда ли: как только они завидят человека, идущего туда, сразу же бегут за ним, и если им не преградить путь, то через один восход солнца он, Барастыр, останется лишь вдвоем с Аминоном. Алымбег и Тотрадз все же не успокоились и не ушли восвояси, тогда Барастыр поднял указательный палец и сказал: вы правы, Алымбег и Тотрадз, вашим словам и цены нет, но если бы наши потомки были на нас в обиде, то мы лишились бы и поминального хлеба, который получаем в изобилии. Хурзарин часто пропадала, но в конце концов возвращалась на небо и, смеясь на весь мир, кричала нам: вечер добрый, жители загробного мира, простите мне мое опоздание! 

Может, и на сей раз лучше набраться терпения и ждать, пока наступит тот благословенный вечер, когда Хурзарин окликнет нас из-за Саджил хоха и нежным голосом проворкует: вечер добрый, жители рая, отныне и всегда я буду с вами, и невзгоды ваши канут в Дзам-дзам!.. 

— Где же баба с Хамыцем? — спросил Сослан. 

— Сначала я им строго-настрого запретил покидать рай, прямо заявил, что ни за что не отпущу их, ибо весь загробный мир устремится по следам Арфана и Дурдуры²⁶. К Но они настояли на своем, и я ничего не смог поделать, дал им на дорогу сок земли²⁷, и они уехали. 

— Искать солнце? — вскочил Сослан и почувствовал, как тело его стало раскаляться 

— Да, искать солнце. 

— А где Батрадз? 

— Как только случилось несчастье, я послал за ним вестника, но ни Батрадза, ни вестника не видно. 

— Я не верю, чтобы Батрадз, узнав о беде своего народа, сразу же не заспешил сюда. 

— Сослан, сынок, как он мог очутиться здесь, ведь он летает на солнечном луче, а солнца-то нет? 

«Пусть я провалюсь в преисподнюю и пусть далимоны перемелют мои кости на своей дьявольской мельнице, если я не найду Хурзарин! — поклялся себе Сослан.— Загробный мир не загробный мир, раз его не освещает солнце и зеленые луга не колышутся под золотыми лучами. Впрочем, и земному миру придется не сладко без Хурзарин, ибо без нее и вода не будет иметь вкуса воды, деревья потеряют свой цвет, а земля перестанет давать урожай, и если в селении нартов остался еще кто-нибудь из нашего рода, то у него без сочной травы вымрет весь скот. Не будет более дремучих лесов, исчезнут звери, охотник не встретит охотника и не пожелает ему благ Афсати²⁸». 

... С наступлением весны корни растений высасывают из земли сок и питают ветки, а ветки кормят почки и, насытив их, нежно шепчут на ухо: хватит дремать, улыбнитесь миру красной, желтой, синей, зеленой и фиолетовой улыбкой. Проснувшиеся ручьи с озорным журчанием бегут по вечной дороге, взъерошенные реки огрызаются на выдохшуюся зиму, дескать, уходи прочь вместе со своей холодной белизной. Горы и ущелья после долгого сна зевают, Хурзарин протягивает Земле ласковые руки, и мир улыбается ей блаженной улыбкой. Мать-Земля наполняет подол своего пестрого платья лучами Матери-Хурзарин, в жилах ее начинает пульсировать кровь, и, полная истомы, она наконец говорит своей прародительнице: довольно, моя милая, хватит ласкать меня и лелеять, собери теперь свои золотые лучи и успокойся! Позволь впитать то, что ты милостиво подарила мне, а то вместо крови в моем теле забурлит огонь, и тогда я сгорю!.. Итак, если Хурзарин перестанет улыбаться Земле, то ею завладеют Кар и Караф²⁹, тело ее застынет, смешаются друг с другом лето и зима, и исчезнет жизнь!» 

— Выходит, меня ждет самая трудная дорога! — сказал Сослан. 

На сей раз Барастыр не рассвирепел и не проши-йел ему, как бывало раньше, когда он уходил в походы, мол, что я скажу людям? Он встал с кресла, подошел вплотную к Сослану и проговорил со скорбью: 

— Сослан, сынок, ты и сам знаешь, что мой закон не разрешает возвращаться на землю, но мешать тебе я не имею права, потому что какая-то злая сила стремится уничтожить и наш мир и тот, который находится над нами... Аминон никогда не открывал ворота идущим туда. Впрочем, бывали исключения, когда некоторые неспокойные мужи из вашего рода сбегали отсюда. Ты много раз отправлялся в походы, Сослан, но мне кажется, что теперь тебе предстоит опасный путь, намного опаснее прежних. Ты пойдешь выручать из беды нашу Мать! Ступай, ма хур, удачи тебе, и пусть твой фаринк³⁰ никогда не притупится! Если наш мир дождется когда-нибудь золотого сияния, я буду знать, что ты жив и скоро вернешься в страну своих праотцов. Желаю счастья, сынок, и да поможет тебе Уастырджи! 

— Спасибо, отец! Может, я и не спасу Хурзарин, но во всяком случае разузнаю, что с баба и Хамыцем! 

Барастыр вздохнул. 

— Я не хотел говорить тебе, да, видно, придется. По этой дороге до Урузмага и Хамыца ушли другие, но никто — слышишь? — никто из них не вернулся!.. Эх, одному богу известно, удастся ли еще нам потолковать откровенно и смогу ли я высказать то, что лежит на душе тяжелым камнем! Дед твой Ахсар и брат его Ахсартаг тоже были из тех, кого побаивались Куза и треклятый Дзацу. Но и они сгинули. Да, да, пошли вызволять из плена Хурзарин и не вернулись!.. Так-то, сынок!.. Наверное, наша вселенная родилась вместе со своим кровным врагом, который постоянно держит за пазухой отточенный нож, чтобы в первый же удобный момент всадить его ей меж лопаток и отдать человечество на растерзание дьявольским выродкам! 

— Владыка, я сейчас отправлюсь в неведомый путь, но мы еще посмотрим, как хвостатые завладеют нашим миром! Лишь бы всевышний был на нашей стороне! 

— Хорошо, Сослан, раз уж ты решил идти, я не стану задерживать. Но имей в виду, заворачивать никуда не следует! Еще пристанут с расспросами, а стоит тебе с кем-нибудь заговорить, перед тобой сразу сомкнутся все ходы и выходы, и ты не выберешься за ворота Аминона³¹. Лучше зайди в кузню и подкуй своего Дзындз-Аласа задом наперед, чтобы жители рая не видели следов, ведущих туда, и не подняли шум. Только предупреди кузнеца: пусть держит язык за зубами! 

— Ладно. А что предъявить Аминону? 

— То же, что и всегда, — еле заметно улыбнулся Барастыр. 

Сослан распрощался с владыкой и вышел из зала. Он вскочил на коня и направил его по тихим улочкам в сторону кузницы. Обычно в эту пору с зеленых луго? доносились волшебные звуки свирели, пробуждающие в душе человека любовь и доброту, а сейчас улицы были безмолвны, и резкий топот коня был похож на удары грома. Сослан не раз с упоением слушал пение свирели, и ему казалось, что сердца музыкантов полны нежности, что они хотят сказать всем: живите и радуйтесь, как братья и сестры, потому что на свете нет ничего, из-за чего можно враждовать... Теперь же вместо торжественных звуков Сослан слышал грубые окрики Аминона, от которых сосало под ложечкой. 

Сослан въехал во двор кузницы и, спешившись, столкнулся лицом к лицу с тем парнем, который пристально смотрел на него в зале у Барастыра. Он держал под уздцы вороного коня и прикрывал ему глаза грудью, чтобы тот не пугался. Кузнец сидел на корточках и ножом подравнивал заднее копыто. Он достал из кармана передника подкову, приложил ее наоборот и, не вынимая гвоздей, торчащих у него изо рта, процедил: 

— Если ты отстанешь от меня, то я, так и быть, подкую тюего вороного задом наперед, но не потому, что испугался твоих угроз, — просто ты мне надоел. Только смотри, Барастыр разнюхает обо всем, и тебе несдобровать. Тогда не впутывай меня в свои дела. Понятно? 

Парень улыбнулся во весь рот, и над его усами образовались небольшие ямочки. 

— Ты говоришь так, словно в нашем праведном мире полно таких кузнецов, как ты, и Барастыр может выбирать! 

Они не заметили появления Сослана или сделали вид, что не заметили. «Интересно, куда собирается этот далимон, опередивший меня? Откуда он вообще взялся и почему так держится?» — разозлился Сослан, но не произнес ни слова. 

Увидев Сослана, кузнец вскочил, выплюнул гвозди и застыл, как вор, застигнутый врасплох. Никто и звука не проронил. Тогда он присел, не спеша собрал разбросанные гвозди и ссыпал их в ящичек. Молчание затягивалось. Кузнец выпрямился, отряхнул руки и с упреком посмотрел на коренастого парня. «Я же предупреждал тебя, что кто-нибудь да застанет нас за этим недозволенным занятием! — казалось, говорил его взгляд. — Теперь поди и валяйся в ногах у Барастыра, как раздавленный червь! Хорошо, коли он будет в настроении, иначе не избежать тебе ада!» 

Коренастый стоял с невозмутимым видом и даже ухмылялся, будто пронюхал о замысле Сослана и теперь собирался сказать: «Мне известны все твои секреты, и если ты не исполнишь моего желания, берегись, я поставлю на ноги весь загробный мир, тогда уж тебе придется отказаться от своей затеи!» На улице не было ни души. Лишь откуда-то доносился голос Амниона. А Сослан мерил взглядом незнакомца: «Откуда у этого далимона вдруг появилось оружие? И зачем ему железная труба, прикрепленная к деревяшке? Неужто это копье? 

Да еще и с тупым концом! А может, он тоже собирается в поход? Где ж тогда панцирь Церекка и шлем Бидаса? Или он закален, как мы с Батрадзом, и стрелы отскакивают от него? Вообще-то он производит впечатление крепкого малого, словно из земли вырос вместе с конем!.. А, черт с ним, в преисподнюю ему и дорога! Не возвращаться же из-за него домой!» 

Сослан поднял переднюю ногу Дзындз-Аласа и подмигнул кузнецу, дескать, делай свое дело. Кузнец содрал молотком с копыта стертую подкову и приладил новую, но Сослан повернул ее задом наперед и пытливо посмотрел на парня. Тот стоял каменным изваянием и теребил гриву своего вороного. «Почему он не уберется отсюда? Чего он ждет? Что нужно этому молокососу? Может, его подослал проклятый Куза и он намеревается идти прямиком к воротам Царцдзу? Если так, почему он подковал своего коня задом наперед?.. Ну ничего, сейчас я управлюсь с Дзындз-Аласа, и если этот нахал вовремя не исчезнет, то за себя не ручаюсь! Туго же тебе придется, парень!.. Как он похож на нас, только одежда и доспехи не нартские. И когда он появился в загробном мире, почему я его до сих пор нигде не видел?.. Лишь бы сдержаться и не ввязаться с ним в драку, а то прощай поход!» — беспокоился Сослан. 

Кузнец подковал наконец Дзындз-Аласа и взглянул на Сослана с мольбой: коль скоро и ты принудил меня согрешить, значит, у вас с этим парнем одни намерения. Не выдавай меня, Сослан, а то не миновать мне кипящей смолы ада! 

Сослан в мгновение ока очутился верхом на Дзындз-Аласа. Коренастый тоже вскочил на своего вороного, будто дразнил Сослана. «Да он издевается надо мной! Дескать, я ни в чем тебе не уступаю и только попробуй выехать со двора без меня — и шагу не ступишь из рая! А что, коли этот мерзавец и впрямь натравит на меня весь загробный мир и все от мала до велика преградят мне путь? Тогда и Барастыр не поможет! Ну, погоди, нахал, я поговорю с тобой и без слов! Кто ты такой, сучий сын, и чего привязался ко мне, — бросил косой взгляд на парня Сослан и замахнулся плетью, которой он некогда размозжил головы воинам Уарби³², но тот подставил меч, и стальное оружие лязгнуло так звонко и пронзительно, словно в дремучем лесу неожиданно запела горная индейка. — Гляди-ка на него! Он орудует, точно нартский удалец!» — подивился Сослан, и у него чуть-чуть остыло сердце. 

Парень вложил меч в ножны, да так быстро, что искры, отлетевшие от оружия, не успели погаснуть. Он натянул поводья, заставив коня плясать под собой, и посмотрел в глаза Сослану: «Я тебе не собачий сын! Я — кавдасард³³ Чермен Тлаттаты, и если ты возьмешь меня с собой в поход, то не прогадаешь!» 

Сослан пришпорил Дзындз-Аласа и бросился на незнакомца второй раз: «А может, тебя надоумил Барастыр подковать коня задом наперед? Знает старый хрыч, что я предпочитаю ходить в походы один, поэтому и не сказал о тебе ничего!.. Попробую выйти со двора и посмотрю, что ты сделаешь! — Он направил коня к выходу, но незнакомец поддал вороному пятками в пах, и тот, взвизгнув, мигом очутился на пути Сослана. Кони врезались друг в друга и заржали.— Глаз-то у тебя истинного воина, но что бы ты делал, кабы вместо коней столкнулись мы с тобой? Интересно, ты бы и тогда улыбался, как сейчас, или проливал черные слезы?» 

Кузнец стоял посреди двора и таращился на бессловесный поединок двух витязей. Он знал, что нарушение табу молчания перекрыло бы дорогу обоим и они не смогли бы выехать за пределы загробного мира. «Неплохо, когда дерутся стиснув зубы, без военных кличей, но для того, чтобы примчался Барастыр и увидел взмыленных коней, подкованных задом наперед, достаточно топота и приглушенного ржания!» — подумал кузнец, прыгнул и встал между вздыбленными конями. 

— Сослан, этот парень — Чермен Тлаттаты — хочет идти с тобой! — шепнул он, схватив под уздцы Дзындз-Аласа. 

«Кто такие Тлаттаты? В роду нартов я такой фамилии никогда не слыхал! Со мною вздумал идти! А сам даже без доспехов! Что скажут люди, когда увидят меня рядом с ним? — опять едва не взорвался Сослан, но взял себя в руки. — Немного погодя Аминон закроет ворота на замок и не откроет их ни за что! Сломать замок нетрудно, но на шум соберется весь загробный мир. Лучше будет, если этот парень все же отстанет от меня! Но не бить же беднягу фаринком! Я бы так и сделал, но знаю заранее, что, когда его голова покатится по земле, улыбка., которой он постоянно защищается как щитом, долго будет маячить перед глазами и вызывать в душе ощущение вины. Гм, он гарцует на своем вороном и скалится, будто моя рука легла на рукоятку меча случайно! Или надеется, что успеет отразить удар!» — Сослана почему-то распалила улыбка парня, и не думавшего о защите. 

— Сослан, чего ты вцепился в рукоятку меча? Фамилия Тлаттаты идет от его деда, а так он тоже, как и ты, потомок Асхартаккаты! — чуть громче сказал кузнец, не на шутку испугавшийся горящих глаз Сослана. 

«Принадлежность знатному роду — второй добрый признак и зачтется тебе, но этого недостаточно, чтобы идти со мной в поход! — Сослан обнажил меч и замахнулся на уровне плеч назойливого парня, но Чермен Тлаттаты в мгновение ока оказался на животе своего вороного, и Сослан вздохнул с облегчением: — Вот теперь я вижу, что ты действительно удалец, Чермен Тлаттаты! Правда — чего уж таить! — мечом я замахнулся в треть силы, но и то хорошо, что ты успел увернуться и сохранить голову на плечах. Теперь, если ты проскочишь ворота Аминона, я, пожалуй, разрешу тебе идти со мной по дороге славы, мне-то что!» — улыбнулся Сослан Чермену и получил в ответ ликующую улыбку: «Я же сказал, Сослан, что в чем-нибудь да пригожусь тебе! Хоть коня подержу, когда ты будешь сражаться врукопашную!» 

Они пришпорили коней и на скаку прорвались за ворота загробного мира. Опешивший Аминон выбежал им вслед и крикнул вдогонку: 

— Эй, вы-ы-ы, нартские шалуны, хоть бы предмет какой взяли для опознания, а то не видать вам больше нашего мира как своих уше-е-ей! 

Аминон стоял на границе двух миров, и ему не запрещалось кричать и говорить громко. 

II 

Сын Хыза Челахсартаг достиг наконец желанной цели, добился того, ради чего влачил никчемную жизнь в двух мирах. Этим неспокойным нартам ничего не стоило найти повод для драки с маликками и уаигами и угнать их скот. Другого они и знать не хотели. А Челахсартаг и в земном, и в загробном мире стремился построить новую жизнь, чтобы избавить человека от болей, невзгод, горя, тяжелых дум, создать ему беззаботную жизнь, для поддержания которой не приходилось бы ломать голову или, еще хуже, проливать кровь... Он стремился к тому, чтобы его, Челахсартага, имя вознеслось до небес и ему поклонялись как богу. Сын Хыза сменил два мира, и в обоих мирах его труд и помыслы были направлены к тому, чтобы человек сошел с той проторенной дорожки, по которой он шел помимо своей воли, к изменению сути бытия — чтоб пустить жизнь по руслу, намеченному им, чтобы человек не думал более о том, что было, что будет, не думал о потомстве, о смерти и, освободившись от всяких черных дум, чувствовал себя счастливым. В земном мире перед человеческим взором — куда бы он ни был устремлен — грозно и устрашающе возникала черная гора, на которой возвышалась крепость Хыза, но внимание людей все-таки было приковано к селу нартов, к полю Зилахар³⁴. При зове боевого рога нартов, глядя на удаль Сослана, Батрадза, Хамыца, Созырыко, Саууай, Тотрадза, Сыбалца, Арахдзау и других, они забывали о крепости, о самом Хызе и его отроке Челахсартаге... Нет, никогда не было правды у бога, и, если человек замыслил большое дело, для его осуществления он должен искать такой мир, на который не распространяются права зтого старика. Иначе невозможно достичь желаемого!.. Чтобы добиться цели, Челахсартагу нужны были века, а господь бог выкраивал человеку на жизнь одно мгновение. Кроме того, сыну Хыза требовался нетронутый, первозданный 

мир, не запятнанный и не избалованный жизненным опытом разум человека, но он не имел под рукой ни того, ни другого, потому что нарты покорили и развратили всех. В загробном мире, не говоря уж о земном, вряд ли бы нашлись девственные уголки, зато временем там можно было распоряжаться как угодно. Коль скоро пришедший туда человек становился подданным Барастыра и не смел нарушать законы, выработанные веками, значит, никто его не трогал и кипящая смола ада не угрожала ему. Там Челахсартагу не нужно было думать, хватит ему жизни на осуществление заветной мечты или нет, однако она оставалась такой же недосягаемой, как и в земном мире. С одной стороны, обитатели загробного мира были довольны своей жизнью и, как казалось сыну Хыза, не захотели бы ему подчиниться, а с другой стороны — их прибрал к рукам Барастыр. К тому же и здесь житья не давали те нарты, которые в земном мире затмевали своей славой добрые имена Хыза и его единственного сына. Человек достоин лучшей участи, и его не должно беспокоить то, на что обрекают его эти сорванцы нарты, считал Челахсартаг, но он понимал: чтобы люди последовали за ним, он сам должен был занять место, откуда виднелась бы вся вселенная, чтобы в глазах злых соседей, неотрывно глядящих на него, светилась не зависть, а покорность. 

Отец Хыз оставил ему в наследство неисчислимые богатства: огромные табуны и стада, необозримые земли и крепость, которую до Сослана не смогли взять даже семиглавые уаиги. Челахсартаг по себе знал, что человек любит быть на виду и, прикрываясь именем бога, устраивает свои делишки. В этом смысле его покойному отцу не было равных. Но Хыз допустил ошибку, построив крепость на возвышении, он не смог предвидеть, к чему приведет такое вознесение над собратьями... Наверное, от отца унаследовал Челахсартаг привычку сидеть в светлых покоях высокой башни и смотреть на своих верноподданных, суетящихся, как муравьи. При удобном случае он, как и отец, улыбался им и говорил: «Если вы хотите видеть источник своего счастья и благосостояния, поднимите головы вверх!» Для лучшего обозрения и неприступности Хыз построил крепость на горе, а Челахсартаг нашел мир, где ни с кем не нужно было драться, где он мог заниматься сотворением человека, счастливее которого не было во всей вселенной. Нет, отец Хыз тоже много думал о судьбе человека, но изменить жизненный уклад, формировавшийся веками, он старался примитивными методами, которые часто оборачивались против него же. А Челахсартаг раздвинул рубежи своего нового Третьего мира и ввел такие законы, что исчезли не то что враги, но даже те, кто мог осудить деяния сына Хыза, хотя он днями и ночами пекся о судьбе своих собратьев. 

Человека, подступившего с недобрыми намерениями к высоким стенам крепости Хыза, или глотали бездонные пропасти, окружающие крепость, или же изрешечивала стрелами стража, но, к великому несчастью, хозяин этой неприступной крепости никогда не думал о том, какая часть защитников его жилища ему верна, а какая — нет. Не думал он и о том, что чем больше крепость, тем больше врагов, что лучше превратить недругов в союзников, а затем — в послушных и счастливых исполнителей. В толстых стенах крепости Хыза, сложенных из огромных голышей, не было не то что ворот, но и смотрового окна. Снаружи виднелась лишь главная башня с грозными зубцами, наводящими страх на всех. Да, крепость получилась на славу, но хозяина не беспокоило, кто из его окружения станет на его сторону в тяжелую минуту. Хыз прекрасно знал, с кем поселил его всевышний, и, чтобы по ночам ему спалось спокойнее, обнес еще одной стеной свои светлые покои, помещения для слуг и пастухов, хранилища хлеба, мяса и питья, зимние хлева и летние загоны для бесчисленных овец, конюшню, кузницу и склады с оружием. Он строил тайники, но ему не приходила мысль превратить в счастливых и беззаботных животных тех, от кого прятал несметные богатства. Царство ему небесное, но он должен был знать: сломить врага и обратить его в послушное существо гораздо труднее и благороднее, чем вовсе его уничтожить!.. 

С тех пор утекло много воды, но Челахсартаг все еще жив, потому что стал частицей вечности и никогда не умрет, так же как не умрет само мироздание. Стоит кому-нибудь попасть в благословенный Третий мир, благодаря молочному озеру он перестанет ощущать и горе, и боль, обретет состояние вечного блаженства... 

В детстве Челахсартаг любил лазить по крепостным стенам, играть в узких проулках, пахнущих пометом и навозом, играть в «войну» и обозревать с высоты террас округу. «Через какие же ворота пастухи загоняют скот, — ведь стены гладкие, как куриное яйцо, и нет даже малого отверстия?» — дивился он и долго искал выход, но никак не мог найти. На одной из четырех сторожевых башен, построенных по углам крепостной стены, виднелась железная дверь. Нижняя ее часть крепилась огромными петлями. При появлении важного гостя верхний край опускался на цепях, которые показывались из глубины стены и оглушительно скрежетали. Челахсартага интересовало устройство с цепями, любопытно было, и кто опускал дверь, но спрашивать об этом в крепости Хыза не полагалось. 

Как-то вечером он бродил у крепостной стены. Внезапно до него донеслось звонкое блеяние овец и басистое мычание бычков. Он тут же вскарабкался на стену и глянул вниз. Возвратившийся с пастбищ скот собрался на одном пятачке и, уставившись в какую-то точку, принюхивался к подножию стены, словно опасался чего-то. 

Вдруг раздалось страшное громыхание, и Челахсартагу показалось, будто земля дрогнула и затряслась. От страха он чуть не лишился чувств, но все же спрыгнул и бросился бежать, успев заметить, как камень размером в три ивазна³⁵ сдвинулся с места и пополз вниз, образовав проем, который увеличивался все больше и больше. 

Сквозь этот проем Челахсартаг увидел быков, которые не стали ждать, пока камень опустится, и ринулись во двор, давя друг друга. Челахсартаг был тогда мальчишкой, и никому до него не было дела, но, обнаружив потайной выход, еле сдержался, чтобы не пойти к отцу и не сказать ему: «Баба, хорошо, что ты построил такую прочную крепость с потайным входом, но знаешь литы, что думают о нас завистливые соседи? Ведь ты прячешься, почти не выходишь из дому. Ты показываешься людям только издалека, но хочешь, чтобы тебе доверяли. Как же можно доверять человеку, который спрятался в крепости без окон и дверей, будто медведь в берлоге в зимнюю спячку? По-моему, самая прочная и неприступная крепость — доверие человека, если он откроет тебе сбои помыслы, то отдаст и имущество; желание и зависть больше не пристанут к тебе как репей. Тогда ты сможешь и о людях позаботиться. По природе своей — ты это отлично знаешь! — человек похож на заблудшую овцу, и если его не вернуть на правильный путь, свалится в пропасть. Надо сделать так, чтобы без тебя он был как без воздуха!» 

Челахсартаг долго не мог осуществить свою мечту, когда же вместе с владыкой далимонов построил Третий мир, то вспомнил, как его отец Хыз отпугнул сородичей тем, что наглухо закрылся в крепости, и отдал приказ, чтобы главные ворота города распахнули настежь. Дескать, пожалуйте к нам, на дверях Третьего мира нет замка! Приходите все, кто желает, мы вас встретим как добрые гостеприимные хозяева! 

Челахсартаг встал с кресла из слоновой кости, подошел к окну и посмотрел на острия высоких башен, упирающиеся как пики в бессолнечное небо. Он опять вернулся мыслями в прошлое: однажды отец взял его за руку, подвел к основанию главной башни и сказал: «Посмотри-ка на этот острый угол внимательнее, сейчас тебе покажется, будто кто-то замахнулся на тебя мечом и хочет рассечь пополам!» Челахсартаг оглядел башню от основания до самого верха, и ему почудилось, будто она напоминает меч, острие которого закачалось и вот-вот опустится на его голову. 

Он поднимался за отцом по винтовой лестнице и думал: «Хорошо или плохо, когда постоянно держишь врага в страхе перед занесенным мечом?» Хыз вошел в покои, подвел сына к окну и заговорил о том, что его терзало: «Лаппу³⁶, ты видишь селение нартов? Вот оно перед тобой! Приглядись получше, во-он поперек села пролегли две белые полосы. Эти полосы считаются у нартов полосами раздела. Выше первой расположен Уаласых, между двумя полосами виднеется Астауккагсых, а в самом низу — Даласых³⁷. Посреди Уаласыха — белый кружок, обставленный черными камнями, они напоминают бородавки. Это Ныхас³⁸ нартов, а на камнях обычно сидят мужи этого проклятого рода. Чуть дальше линии раздела Уаласыха и Астауккаксыха — полосатое поле, нашел его? Присмотрись хорошенько, оно продолговатое, как бычий язык! Это поле Зилахар, пусть оно разверзнется под ногами нартов! В середине селения — зеленеющая на солнце роща, а в центре ее белеет маленькая точка, от которой вниз, к Даласыху, тянется серебряная нить. Чем дальше, тем она становится тоньше, а на краю села исчезает, уходит в лес, видишь, лаппу? Белая точка — это родник Дзыхыдон³⁹, чтобы все змеи и гады изрыгнули туда яд! Смотри, сынок, и запоминай все, что я показываю, но прежде всего запомни вон тот высокий дом с продольными черными линиями! Это многоэтажный дом Урузмага Нарты! Не забывай об этом! Если ты пойдешь к нартам послом, то должен будешь направиться прямо к этому семиэтажному дому! И если ты замыслишь уничтожение рода нартов, то опять же начинай с него!» 

Да, не каждому дано вознестись над людьми, хотя к этому надо стремиться, но стоит ли обнажать свое нутро? Даже перед близким? «Баба своей исповедью отвел душу, но он не подумал, что таким образом можно разбередить дремлющее сознание и возбудить мысль другое го. Разве два человека, обладающие внутренней свободой, могут стать союзниками?!» — усомнился Челахсартаг. 

Чтобы сделать свободным кого-то, в первую очередь надо самому стать свободным! Чтобы сломить чужую волю, сделать ее податливой как воск, нужно доверие! Но доверие тоже требует внутренней свободы, избавления от лишнего груза, а сама возможность достижения внутренней свободы пугает многих! Отчего возникает этот внутренний страх? Эх, баба, баба! Ему не дано было знать, что без доверия невозможно понять суть человека, невозможно выскрести из глубин его души ту накипь, которая рождает упрямые мысли, невозможно вымести из нее мусор, вычистить ее так, чтобы на освободившееся место самому сесть Надзирателем и держать в повиновении тех, ради которых бился так долго... Больше всего человек мучается, когда сравнивает быт своих собратьев со своим и обнаруживает разницу. Тут-то в его сердце и вонзаются отравленными стрелами проклятые вопросы: почему есть сильный и слабый, знатный и незнатный, хозяин и раб, собиратель дани и должник. Само бессилие не причиняет человеку такую боль, как думы о бессилии, и если ты желаешь ему добра, надо убить в нём подобные мысли. Справишься с этим — освободишь человека от всего, избавишь измученное и беспокойное существо от забот, и оно будет держать в помутневшей памяти только того, кто наделил его таким счастьем. Больше йе останется никого! А сам благодетель лишь глянет издалека на блаженство человека и порадуется за него. 

Челахсартаг и сейчас не имеет понятия, откуда владыка далимонов Дзацу узнал о его помыслах. Впрочем, разве это важно? «Хорошо купаться в золотых лучах заходящего солнца, а танцевать под чарующие звуки волшебных свирелей еще лучше, но я не верю, чтобы непрерывное созерцание черных глазниц Барастыра доставляло радость. Переходи на эту сторону Царцдзу, и я покажу тебе настоящий рай!» — как-то предложил ему тайно Дзацу. А Челахсартаг перевел слова владыки далимонов на человеческий язык. Они звучали примерно так: «Купаться в вонючем омуте желтых лучей заходящего солнца — мучение, а танцевать под душераздирающие вопли свирелей — пытка!..» 

Далимон на то и далимон, чтобы человек ему не верил, и сын Хыза не поверил ни одному слову Дзацу. Но однажды он прикорнул после вечерних танцев и вдруг сквозь сон почувствовал, как стал подниматься в воздух, будто орел. Он знал, что летит не сам, что его несет, уносит все дальше и дальше какая-то неведомая сила. Сын Хыза летел в том же положении, в каком заснул, ощущая под собой что-то мягкое, из чего при каждом неосторожном движении высовывались когти и больно вонзались в бока. 

Миновав ворота Царцдзу, они приземлились, и Челахсартаг с ужасом увидел тех, кто перенес его из загробного мира в мир дьяволов. Перед ним предстали семь далимонов с длинными хвостами с кисточками на концах и козлиными копытами. Навстречу ему вышел сам Дзацу и с ехидной улыбкой сказал по-далимонски: 

«Ихи-хи-хи, иллитт-биллитт! Сын Хыза, чего надулся как сыч? Или думаешь, что о внутренней свободе печешься один ты?» 

Ему не дали даже передохнуть. Схватили за руки и в течение семи суток водили по темным закоулкам преисподней. Дзацу и его сподручники шли впереди, размахивая факелами и визжа тонкими голосами, и все это время ни на минуту не прекращались пляски. Они кувыркались и брыкались. Факелы рассекали сгустившуюся темь, оставляя в ней блещущие полосы, и Челахсартагу казалось, будто с неба падают звезды. Он видел в факельном свете озаренные огнем черные лица и выпученные глаза хозяев преисподней, чей будоражащий хохот и душераздирающие вопли заполняли все окрест. В кутерьме Челахсартагу чудились звуки: протяжная песня, сиплый смех, военный клич, свиное визжанье, собачий лай, волчий вой, козье блеяние, бычье мычание, — это вызывало в нем отвращение и страх, но все-таки он шел вслед за ними. «Тут я совсем пропаду без благодати поминального хлеба, сдохну с голоду!» — кольнула его мысль, но он ничего не мог поделать. 

На восьмой день тьма внезапно расступилась, факелы потухли, и перед взором Челахсартага возникли поросшие липняком холмы, а за ними — огромное поле. «Что за диво! Кроме лип, не видать никаких деревьев! Как будто кто-то взял и нарочно засадил ими эти холмы!»— удивился сын Хыза. Они перешли вброд реку, обогнули холм. Челахсартаг увидел поле, залитое солнцем, и зажал руками глаза. «Или все это мне снится, или же проклятые далимоны вернули меня в рай, чтобы разорить его при мне», — подумал он, но, открыв глаза и оглядевшись, убедился, что ошибся. 

Посреди поля он увидел белоснежное озеро, от которого шел запах свежего молока. Озеро бурно кипело, будто вода в котле, пенилось, и поры пены, испускающие над поверхностью пар, походили на рыбью чешую. Щекочущее ноздри благоухание напомнило ему о еде. Молоко вытекало из озера, с журчанием проходило через луг и терялось в липняке. «Запах-то приятный, но интересно, какой у него вкус!» Челахсартаг направился по тропинке к озеру, присел на берегу и сунул палец в молоко. Он лизнул белую жидкость, осторожно почмокал языком — вкус ему понравился. Тогда Челахсартаг зачерпнул молоко пригоршней. 

А в это время далимоны плясали рука об руку вокруг озера и пищали во весь голос. «Пляшите, пляшите сколько угодно, а я тут пока попью молочка!» — украдкой глянул сын Хыза на верноподданных Дзацу, но стоило ему поднести молоко ко рту, как далимоны схватили его, будто котенка, и швырнули в самую середину озера. «Боже великий! — успел подумать Челахсартаг.— Это, оказывается, не молочное озеро, а омут, он всасывает меня все больше и больше!» Он погрузился в кипящую жидкость, но, странное дело, молоко не обжигало, напротив, как бы ласкало, убаюкивало, наполняло тело истомой, и сын Хыза впал в оцепенение. 

Молочное озеро покрыло память Челахсартага саваном забытья, он не помнил, как со стоном и кряхтением выполз на берег и растянулся на траве. До самого вечера он спал мертвецким сном. Проснувшись, невольно стал шарить рукой по ложу и, обнаружив на нем белые крупинки, спросил себя: «Кто ты, откуда свалился, кто подстелил тебе козью шкуру, усыпанную солью?» Не успел он подумать над этим, как перед ним предстал Дзацу с шестью далимонами и грозно задал тот же самый вопрос: 

— Кто ты такой и откуда пришел? 

Челахсартаг сначал потянулся, как ребенок, пробудившийся ото сна, затем сладко зевнул и, проглотив слюну, ответил, что он — повелитель далимонов Лагза. Услышав это имя, далимоны застучали от радости козьими копытами и трижды провизжали: «Омба отцу нашего Дзацу великому Лагза! Омба отцу нашего Дзацу великому Лагза! Омба отцу нашего Дзацу великому Лагза!» 

Они и на обратном пути пели, плясали, кричали и размахивали факелами. Сын Хыза бежал впереди, и его ничуть не коробило то, что у него человечьи ноги, а у следующих за ним потомков дьявола •— козлиные копыта и длинные хвосты с кисточками. Теперь он был не Челахсартагом, а отцом Дзацу — великим Лагза! Он шел и тоже пел и плясал и не помнил, что когда-то жил в неприступной крепости Хыза и что в страну мертвых его раньше срока отправил Сослан Нарты. На темных дорогах преисподней у него не было ни врагов, ни кровников. В нем не осталось ни зависти, ни горя — он полностью освободился от «лишнего груза» и мнил себя самым счастливым далимоном во всей преисподней, потому что забыл: когда-то он был человеком. 

Ровно через неделю, в полночь, когда миновал срок действия молочного озера, Челахсартаг проснулся, пошарил как и тогда, рукой вокруг и привстал. Сперва ему показалось, что он по-прежнему в раю, но, нащупав шерсть козлиной шкуры, он понял: точно такую же шкуру гладил и во сне, и там она была посыпана белыми крупинками. Волна бодрости, пробежавшая по расслабленным членам, освежила приугасшее восприятие, и Челахсартаг вспомнил испытанные им во сне легкость, свободу и блаженство. От радости он решил плюнуть на то, что находится не в загробном мире, а в покоях повелителя далимонов Дзацу. Тут же в памяти ожило мгновение, когда подручные Дзацу бросили его в самую середину озера. А потом его память как бы накрылась мантией, и он заснул. Ему снились приятные сны: в одном из них он был повелителем далимонов Лагза, и в знак особого почета его носили на когтистых руках. Челахсартагу стало обидно от того, что сны кончились так быстро, и, толкнув ногой храпящего Дзацу, он разбудил его и спросил: 

— Куда девалось молочное озеро? 

Лежащий навзничь Дзацу спрятал меж ногами хвост и прошамкал: 

— Молочное озеро далеко, и идти туда нужно по земному счету семь дней и семь ночей. 

Челахсартаг поскреб затылок и удивленно произнес: 

— Как это семь дней и семь ночей? А как же мы так быстро возвратились сюда? 

Дзацу повернулся лицом к собеседнику: 

— Ихи-хи-хи! Иллитт-биллитт! Мы и оттуда шли семь дней и семь ночей, но тебе показалось, будто путь был пройден за короткий срок... Хм! А ты думал, что над идеей внутренней свободы ломал голову только сын Хыза! Омба великому Лагза, отцу отважного повелителя далимонов Дзацу! 

Челахсартаг вздрогнул как ужаленный, сунул руки под мышки Дзацу и поставил его на ноги. 

— Нам сейчас же нужно идти к молочному озеру. Нельзя терять ни мгновения! Отныне Дзацу и Челахсартаг будут думать только о сотворении нового человека, Молочное озеро сократит время, необходимое для этого! Дзацу, ты перестанешь молоть на своей мельнице людей, ты будешь их приводить к молочному озеру, там мы начнем лепить из них новые личности, которые заживут в новом мире, в новом обществе! Быстро! Быстро! Быстро! 

Никто не знал, сколько времени прошло с тех пор, как появился Третий мир: считать дни, месяцы, годы не было принято. И все же — сколько прошло? Десятки лет? Века? Десятки веков? Неизвестно! Чтобы верноподданные Третьего мира чувствовали себя беззаботно, чтобы жизнь их была безоблачной, Челахсартаг заставил их вообще забыть о времени. Дзацу и его сородичи прыгали от восторга, ибо их радовало, что наконец-то человек стал рабом. Искупавшийся в молочном озере забывал свое происхождение, фамилию, предков, потомство и чувствовал себя наверху блаженства даже тогда, когда по земным законам должен был скорбеть и плакать. Челахсартаг и Дзацу протянули друг другу руки и общими усилиями принялись создавать нового человека, строить не ведомый доселе мир. 

Вождь далимонов испускал из приоткрытой пасти тонкий, пронизывающий до мозга костей смех и, виляя хвостом, торжественно говорил Челахсартагу: омба великому Лагза, отцу отважного повелителя далимонов Дзацу! Видит ли великий Лагза⁴⁰ чудеса молочного озера? Разве великий Лагза и отважный Дзацу не одинаково радуются, когда искупавшийся в молочном озере человеческий сын освобождается от прошлого и получает удовольствие, даже когда сидит на вращающемся жернове мельницы? Лагза, Дзацу всегда утверждали, что о судьбе человека далимоны стали думать раньше, чем он сам, но, с одной стороны, этому мешало недоверие, колючкой выросшее между далимонами и людьми, а с другой — вот это! — Дзацу помахал длинным хвостом. Стоило человеку увидеть его, как он сразу же задирал голову к небу, крестился и плевал через плечо, приговаривая: изыди, сатана! Изыди, сатана! Изыди, сатана! Разве это дело! Ну какой же Дзацу сатана? Ихи-хи-хи! Ихи-хихи! Иллитт-биллитт! 

В Третьем мире было много разных дел, но прежде всего нужно было заставить верноподданных Дзацу прекратить размахивать горящими факелами на улицах города, затем как-нибудь припрятать их хвосты и приодеть по-человечески. Люди достойны большего, нежели даровал им господь бог! И чтобы воздать им по заслугам, Дзацу и Челахсартагу не должны себя щадить. А воздать они смогут, непременно смогут, если молочное озеро будет кипеть вечно! 

Дзацу оказался умнее, чем предполагал Челахсартаг. Когда сын Хыза сказал ему, что молочное озеро нельзя оставлять в таком виде, нужно, мол, перекрыть его чем-нибудь и поймать источники молока, но нет материала для строительства, Дзацу заплясал на месте и завизжал звонким голосом: «Омба великому Лагза! Зачем нам искать строительный материал, коли мы стоим на нем!» Тотчас же в тысяче шагов от озера был срублен навес, под которым далимоны поставили сшитые из козлиной шуры меха и украденную из рая наковальню. Вместе с наковальней из рая был похищен и кузнец. Его искупали в молочном озере, и он забыл все на свете, кроме своего ремесла, и стал одним из первых граждан Третьего мира. Далимоны достали угля, засыпали его в горни раздули огонь. И зазвенела наковальня, и полетели на траву еще не остывшие рычаги, ножи, топоры, резцы, молотки, клинья, щипцы и тесаки для строительного камня. Третий мир строился — облик его менялся с каждым днем. С помощью молочного озера численность населения резко увеличилась, и повальное счастье захлестнуло город. 

... Дзацу увлек за собой несколько далимонов, поднялся на один из холмов и топнул козлиным копытом. В тот же миг подбежали далимоны с ломами, кирками и лопатами и стали долбить землю. Когда из-под мягкого слоя земли извлекли первый осколок пестрого, как гадюка, камня, они воскликнули: «Омба нашему великому повелителю Лагза, достойнейшему отцу отважного Дзацу! Вот тебе и строительный материал! Строй все, что пожелаешь!». 

Сначала взялись за перекрытие и ограждение молочного озера. Добытые из недр земли глыбы рассекались на равные куски, одна из сторон которых обтачивалась рашпилем и шлифовалась. Когда зеркальная поверхность камня заблестела, Челахсартаг смахнул выступившую от блеска слезу и подумал: «Что за диво! Какой породы этот камень, скрывающий в себе столько звезд?» После возведения башни для властителей Третьего мира зодчие, каменщики и столяры принялись перестраивать наспех сооруженный навес и кузницу. Одновременно строили высокую крепостную стену вокруг города, всяческие склады, конюшни, мостили улицы и площади. 

Искупавшись в молоке, человек навечно оставался в том возрасте, в каком явился в Третий мир, и обретал бессмертие. От счастья все забыли, сколько же времени прошло с тех пор, как они стали гражданами Третьего мира. А между тем границы города раздвинулись так далеко, что кое-где пришлось переделывать крепостную стену. Башни упирались в небо, каменоломни уходили все глубже под землю, но строительный материал нужен был постоянно, поэтому проходчики продолжали орудовать ломами и кувалдами. 

Как-то Дзацу подошел к Челахсартагу и, как обычно кривляясь, сказал: «Пустоты под землей слишком увеличились, и если мы не сделаем подпоры, каменоломни рухнут под тяжестью сооружений». Челахсартаг спустился под землю, все осмотрел и прикинул: конечно, они с Дзацу исхитрятся использовать и эти огромные пустоты, но поскольку они чересчур большие, то во избежание самого худшего нужно укрепить город подпорами, а подземелья как-нибудь осветить! А понадобятся они непременно, ибо там, где строится новый мир и новое государство, обязательно рождается зло, требующее укромного местечка, куда его можно упрятать! После некоторых раздумий Челахсартаг поделился своими соображениями с Дзацу, и тот, потеребив черными когтями редкую бороду, ответил: 

— Ты все правильно рассчитал, о великий Лагза! Что же касается освещения нашей искусственной преисподней, то по этому поводу у меня родилась чудная мысль: если этот удивительный пестрый камень после шлифовки там, на свету, загорелся миллионами мелких звездочек, то что ему помешает так же блестеть и в тех укромных местах, о которых ты говоришь, хотя они больше подходят для далимонских развлечений! Ихи-хи-хи! Иллитт-биллит! 

Не будь Дзацу далимоном и воспринимай он все как человек, Челахсартаг от радости тут же обнял бы его и расцеловал. Но поскольку далимоны делают все наоборот, то сын Хыза лишь дал ему пинка под хвост, что было воспринято как проявление любви и уважения... 

Время текло, словно Дзам-дзам, но жители Третьего мира не ощущали этого. Только Хурзарин знала о том, сколько веков прошло с того дня, как далимоны добыли из-под земли первую глыбу. Одна Хурзарин нарушала порядок и законы блаженной жизни, установленные Челахсартагом. Люди не ведали горя и неприятностей, но стоило им взглянуть на небо и увидеть улыбающееся солнце, как в глазах их на мгновение загоралось недовольство. Правда, чары молочного озера сразу же гасили это упрямое чувство, и человек снова обретал беззаботное состояние. Но по какому праву эта выскочка Хурзарин мешает Третьему миру? Увлеченный строительством, Челахсартаг позабыл о старой обиде, нанесенной ему Хурзарин, а теперь вспомнил о ней опять. Стоило взойти солнцу, как перед взором Челахсартага вставал день, когда она отказала ему и не выдала за него свою дочь Ацырухс. У меня, мол, пока нет такой дочери, которую можно было бы выдать замуж за сына Хыза, сказала она сватам и отпустила их ни с чем. А сама через каких-то три месяца просватала ее Сослану Нарты. Никто бы не простил такую обиду, не простил и Челахсартаг. 

Узнав о том, что Сослан в очередном походе, он похитил Ацырухс и запер в крепости Хыза, но нартские шалопаи пришли прежде, чем он успел овладеть ею, сровняли с землей его жилище и растащили отцовские богатства⁴¹. Нет, Челахсартаг не забыл кровную обиду, и когда под золотыми лучами солнца в головах счастливых граждан Третьего мира начинал шевелиться ядовитый змей мысли, рассвирепевший Челахсартаг грозно махал Хурзарин кулаком: не будь он человеком, коли она встанет завтра утром! Хватит ей путать его планы! И никто не знал, сколько он угрожал Хурзарин! Факт тот, что в одно несчастное утро она действительно не встала из-за гор и не улыбнулась с небес земле... 

Скрипнули старые дверные петли, и в покои Челахсартага кто-то вошел. Сын Хыза догадался, кто это, потому что так гулко могли стучать только козлиные копыта. 

— Лагза! — не своим голосом позвал Дзацу, и Челахсартаг вздрогнул. 

Перед ним стоял повелитель далимонов и почесывал редкую бороду. Рога его сошлись у переносицы, из-под мохнатых бровей почти не видно было мутных глаз, острый подбородок нет-нет да вздрагивал. По уговору с Челахсартагом Дзацу пришлось оставить многие далимонские привычки, — он даже надел широкие штаны, в которых прятал сложенный хвост, однако скрыть свое далимонство все-таки было не в его силах. Стоило ему повернуться спиной, выпячивался зад, вздувшийся, словно, куриная гузка. Дзацу стал носить обувь и, чтобы она не сползала, набивал ее соломой, но через некоторое время носы задирались, подметки — какими бы они прочными ни были — протирались до дыр и сквозь них вылезали козлиные копыта. 

Дзацу держал под мышкой рогатый шлем и смотрел под ноги. Зад его шевелился, будто в штанах у него сидела змея. Челахсартаг взглянул на владыку далимонов и чуть не прыснул, но удержался: унылый вид Дзацу говорил о том, что стряслась какая-то беда. 

— Какие новости, дорогой? 

— Лагза, никаких новостей мои цуртфадисоны⁴² мне не сообщили! — проговорил он, но Челахсартаг понял, что цуртфадисоны принесли своему хозяину важную весть: он всегда помнил, что слова далимонов имеют противоположный смысл. 

— И что же сказали твои цуртфадисоны? — принял нарочито скорбный вид Челахсартаг. 

— Они не сказали, что двое вышли из нашей соседней страны и направляются к Третьему миру. 

—. А кто эти двое, Дзацу? 

— Один из них не тот, что доводится племянником Дзоко, а второй — не тот, который является далеким потомком племянника Дзоко! — произнес Дзацу, и Челахсартаг догадался: один из путников — племянник Дзоко, а второй — далекий его потомок. 

— Значит, опять этот кривоногий⁴³! — заерзал в кресле Челахсартаг. 

— Нет, не он! — снова наоборот воскликнул Дзацу. 

— Пусть идут! Что из того — количество жителей Третьего мира увеличится на два человека! Но твои цуртфадисоны не узнали, как зовут второго? 

В ожидании ответа Челахсартаг наблюдал за Дзацу к заметил, как у того стало меняться лицо — из мутных глаз исчезла обычная далимонская неистовость, — но реiил не допытываться о причине этого, потому что повелитель далимонов принялся бы орать, прыгать, бешено хохотать, плюнул бы на то, что разговаривает с человеком, и стал бы произносить слова с конца. 

— Ничего не узнали цуртфадисоны! Ничего не узнали цуртфадисоны! Ничего не узнали цуртфадисоны! — грызя черные ногти, твердил Дзацу. — Они не узнали, что второго зовут Немреч! Они не узнали, что второго зовут Немреч! Они не узнали, что второго зовут Немреч! 

«Немреч! — подумал Челахсартаг. — По-нашему — это Чермен!.. Но если этот рогатый будет продолжать в том же духе, то скоро все его слова зазвучат наоборот, и я ни черта не пойму!» 

— Стало быть, второго зовут Чермен! А кто такой Чермен? Среди нартов я такого человека не знал! 

— Знают его цуртфадисоны! Знают его цуртфадисоны! Знают его цуртфадисоны! И раз он не пошел в поход с тем, кто не доводится племянником Дзоко, то, значит, он не герой! — пищал Дзацу. 

— Правильно, Дзацу, раз кривоногий взял его с собой, то он не простой человек! Но ты мне скажи: как чувствует себя тот, который не доводится, братом тому, кто не доводится родным отцом кривоногому? — чтобы успокоить друга, Челахсартаг заговорил по-далимонски. 

— Дзоко не стоит на страже, и у него на сердце нерадостно. А тот, который не доводится ему братом, не сидит в темнице для непокорных. 

— Жалко его, Дзацу! 

— Не жалко! 

— Нужно его осчастливить, как и Дзоко! Как-никак он влиятельный человек среди нартов. 

— Не надо его делать счастливым! Он никогда не был влиятельным среди нартов! — повторял Дзацу. 

Человек, которого Дзацу называл Дзоко, был Хамыц Нарты. Судьба его решилась, ибо, искупавшись в молочном озере, он напрочь забыл, кто он и откуда. Он стоял на страже, чувствовал себя счастливейшим существом, и Челахсартаг радовался его счастью. Челахсартаг еще не встречался с тем, кто сидел в темнице для непокорных, но он знал, что этот человек — родной брат Хамыца Урузмаг. Челахсартагу было горько и неприятно оттого, что Урузмаг не поддался чарам молочного озера и обрек себя на мучения. Хороший человек Урузмаг, мудрый человек Урузмаг, но почему он должен томиться в темнице, ведь он достоин всех благ Третьего мира! Ему передали, что на Урузмага не подействовало молочное озеро. Но как это не подействовало? Найдется ли во всех трех мирах человек, который устоит против чар благословенного озера? Нет, и еще раз нет! Тут что-то другое, и Челахсартаг должен все выяснить, дабы не размножились такие, как Урузмаг Нарты. 

Сын Хыза не сомневается во всемогуществе молочного озера, и если некоторые граждане Третьего мира иногда после сна и припоминают прошлое, твердя настоящие свои имена, то причина неудачи, скорее всего, кроется в них самих. Ох, Дзацу, Дзацу! Далеко видишь, да забываешь о самом главном! После купания в озере границей между прошлым, полным горя и мучений, и блаженным будущим является сон. В этом Челахсартаг убедился на собственном опыте! Значит, исчезновение всякой мысли, порождающей душевное переживание, и состояние блаженства целиком зависят от того, как человек спал после купания в молочном озере. Спал ли вообще Урузмаг? Но если он не спал, значит, не мог и переродиться. И чего это он избрал путь вечного мученичества — ведь чары молочного озера могли его освободить от всего? Жил бы себе припеваючи в вечном блаженстве, выполнял бы свой долг перед Третьим миром, и наполнилось бы его сердце неиссякаемой радостью, и не знал бы ни горя, ни переживаний! Что может быть лучше этого? Челахсартагом движут только добрые помыслы, и даже тем, кто причинил ему зло, он хочет отплатить добром. Он не забыл тот день, когда Сослан Нарты лег у стены крепости Хыза и притворился мертвым. Он, Челахсартаг, поверил в смерть врага, вышел из крепости, и с ним стряслась беда. Мертвый Сослан, лежащий у родника, вдруг вскочил и фаринком снес ему полголовы. Курдалагон⁴⁴ пришил отлетевший кусок черепа, но шрам-то остался и по сей день. Черт с ним, с этим шрамом, Челахсартаг готов забыть прошлые обиды, и из Сослана он сотворит такого счастливчика, что он не узнает даже собственного отца. А что, думать о ближнем — зряшное занятие, и Челахсартаг окажет Сослану любезность, избавит его от этого. Чем Сослан хуже своего двоюродного брата Батрадза, стерегущего сейчас собственную кормилицу Хурзарин? 

— Пригласите в город племянника Дзоко и его спутника и устройте им хорошую встречу! 

— Не-е-ет!— заревел Дзацу по-человечески. 

«Не искупался ли этот далимон в молочном озере?»— забеспокоился Челахсартаг, но тут же вспомнил, что далимоны не поддаются чарам. 

— Почему, Дзацу? — ласково спросил сын Хыза. 

Разъяренный вождь далимонов швырнул на пол шлем, скинул дырявую обувь и запрыгал по комнате. 

— Этот кривоногий, оказывается, взломал ворота Царцдзу, убил моего единственного наследника Куза, уничтожил далимонов и разнес в щепки мельницу! — Дзацу перепрыгнул через Челахсартага и, издав страшный крик, полез на стену. 

— Да что ты говоришь? — Челахсартаг соболезнующе покачал головой и собрал разбросанные обувь и шлем. 

— Я этого кривоногого не свяжу по рукам и ногам, не насажу на вертел и не зажарю заживо! — снова завизжал по-далимонски Дзацу. 

Ничего утешительного Челахсартаг ему ответить не смог, ибо знал, что боль, вызванную смертью сына, словами не уймешь. Он скрестил на груди руки, скорчил скорбную гримасу и после недолгого молчания произнес: 

— Дзацу, кривоногий причинил мне еще большее зло. Он вырыл из могилы кости моего почтенного отца Хыза — царство ему небесное! — и бросил на съедение собакам. Но это еще ничего! Вместе со своим двоюродным братом Батрадзом он разрушил и сровнял с землей крепость Хыза, а мне снес фаринком половину черепа и отправил на этот свет. Да что там говорить, он уничтожил весь мой род! 

— А что ты думаешь делать с ним сейчас? — спросил немного поостывший Дзацу. 

— Мы же с тобой договорились, что отныне на веки вечные прекратим всякие распри с человеком! Дзацу, состязаться с кривоногим Сосланом открыто нам не под силу. Поэтому нужно действовать так, чтобы Третий мир в лице Сослана Нарты обрел нового воина. Мы отомстим за все унижения, а его осчастливим так же, как Дзоко. Раз мы условились искоренять в человеке все вредное для Третьего мира и оставлять в нем только чувство радости и блаженства, то давай уж строго придерживаться этого! Конечно, трудно перенести гибель любимого сына, но коль скоро мы взяли на себя ответственность за судьбы людей, постараемся забыть о собственной боли. Подумаем о том, как кривоногого строптивца превратить в полезного нам гражданина. Сослан и сам не знает, чего хочет и ради чего плетется сюда, ибо адат его рода стер грань между черным и белым. Мы приведем его в порядок, и он ощутит себя блаженным, ему нечего будет больше искать. В этом кривоногом бурлит неуемная сила, равного ему не найдется во всех трех мирах. Но со своим двоюродным братом Батрадзом, то бишь Дзорсом, ему не справиться. Он вряд ли устоит перед всепокоряющей мощью блаженства, как не устояли другие. Угостим его от всей души, а если наше угощение не пойдет впрок и он останется прежним Сосланом, в запасе у нас есть иные способы разделаться с ним. Никуда он от нас не скроется! Освобождение кривоногого особо нам зачтется. Если мы не сможем осчастливить его, посадим рядом с отцом Урузмагом или же испытаем на его стальных боках прочность наших стен. 

Дзацу молча выслушал Челахсартага. Потом забрал свои дырявые башмаки, рогатый шлем и с криком: «Омба, Лагза!» выскочил из комнаты. 

III 

Мир за воротами показался им совершенно незнакомым. Небо было чистым и бессолнечным. Если бы на нем виднелся хоть клочок облака, всадники могли бы утешить себя тем, что Хурзарин скрылась за ним. Впереди тянулась прямая дорога, которая постепенно таяла, суживалась и вдали походила на острие иглы. «Где мы, ведь в селении нартов не было таких прямых дорог?» — думал Сослан. «При мне в Ирыстоне⁴⁵ не строили подобных дорог!» — удивлялся Чермен. Они скакали, не чувствуя тяжести собственных тел, и кони их летели как птицы. 

— Значит, ты считаешь себя далеким потомком нашей славной фамилии Ахсартаккаты, но по ближайшему предку являешься Тлаттаты, так, что ли? — спросил Сослан Чермена. 

— Так, Сослан, — ответил Чермен. 

— Ив каком же бою ты отличился, скольких маликков прикончил и с какой стати решил идти со мной в поход? — посуровел Сослан. 

— Врать не стану, ни в каком бою я не отличился. И с маликками не сражался, но, даст бог, еще встречусь с ними! 

— Чего ж тогда заупрямился? Разве ты не знаешь, что Сослан Нарты не возьмет с собой в поход человека, не отличившегося хоть в одном бою? — придержал коня Сослан. 

Чермен подумал, что Сослан сейчас заставит его вернуться, и, натянув поводья, спокойно ответил: 

— Ты прав, Сослан, я не имею права идти с тобой в поход, но когда в ущелье Дайрана⁴⁶ я отнимал у богачей Тагиаты⁴⁷ ворованный скот, мне почему-то казалось, будто ты помогаешь мне. 

— А где находится ущелье Дайрана, дальше горы Хызын⁴⁸? 

— Нет, Сослан, по эту сторону Хызына, чуть ниже того места, где ты разбил войско Уарби. Наверное, его название изменилось. 

— Кто такие Тагиаты? 

— Отродье маликков! Они подстерегали путников и угоняли скот. А я отнимал у них и раздавал беднякам Даласыха. Вот тебе мои подвиги, Сослан! 

— А говорил, что никогда не сталкивался с маликками, — осклабился Сослан. — То, что ты помогал беднякам Даласыха, это здорово, но ответь-ка мне: коли наши потомки называют теперь ущелья по-другому, почему Даласых остался Даласыхом? 

— Пока на свете существуют маликки, мукара и кандзаргасы⁴⁹, Даласых не изменит ни своего названия, ни облика и жители его по-прежнему будут бедняками. К слову, мы с тобой, Сослан, вместе едем искать нашу Хурзарин, хотя нас разделяют сто раз по сто лет, а Даласых и в твое время был нищим, и при мне. 

— Нас разделяют сто раз по сто лет, говоришь? 

— Может, и больше, но дело не в этом. Мир Барастыра сделал нас равными, а судьба несчастной Хурзарин бросила в одну путину. 

— Ты, как я погляжу, много знаешь, Чермен! Да, этот мир уравнивает все и всех, а вот со стеной, что воздвигло время между поколениями, ничего поделать не может! 

— А по-моему, эту стену возводит не время, а разные кандзаргасы, сайнаг-алдары и челахсартаги. 

— Зачем же им нужны такие глухие стены? 

— Как зачем! Чтобы скрыть все свое зло и гниль! Правду говорят, человек смотрит далеко, да видит не дальше своего носа. Однако, если ему ничто не мешает, он способен приблизить событие тысячелетней давности. Те, что возводят стены, хотят выглядеть благодетелями и через тысячи лет! Как ты думаешь, Сослан, для чего войска Уарби и Агура шли войной на нартов? Неужто им нужна была только добыча? — спросил Чермен. 

— Нет, наша земля! — не спускал с него глаз Сослан. 

— Истинная правда! Храни тебя бог за эти слова! Уарби и Агура внешне малость изменились, но по-прежнему зарятся на чужое добро. Тысячи лет набивают свое брюхо тем, что другие зарабатывают потом и кровью. И все не насытятся, вознамерились быть господами всей Осетии. На их пути встали такие же бедняки, как я, но им не хватало твоей силы, и они потерпели поражение. Что? Где, спрашиваешь, находится Осетия? В мое время нартское село называлось Осетией. Возможно, потом ее стали называть иначе, но об этом я ничего не знаю! 

— Стало быть, мир и сейчас как домотканое полотно, вокруг которого суетятся закройщики и портные. Кто успеет отхватить кусок на штаны и архалук, тот и красуется в новой одежде, а другие пусть хоть голышом ходят! 

— Да. твоя правда, ничего не изменилось на земле: и нынче лучший кусок урывает кто ловчее. И закройщики с портными такие же, как раньше... По-моему, и похищение Хурзарин — дело их рук, дескать, если у человека нет нового и красивого архалука, значит, и солнце должно ему светить меньше, а то и вовсе не светить! Зачем? Обойдется!.. А встретили бы мы их ненароком: ты — в нартском селе, я — в Кобанском ущелье, — и каждый из нас узнал бы в них закройщика своего времени! 

Сослан подогнал Дзындз-Аласа ближе к Чермену, приложил ладонь ко лбу козырьком и, всмотревшись в конец прямой как стрела дороги, сказал, что если его не обманывают собственные глаза, то виднеющийся вдали блестящий диск — не что иное, как заходящее солнце. И от крыш домов, что теснятся, как цыплята, отражаются его лучи. Так какого же рожна они туда едут? Чермен тоже приложил ладонь козырьком и оглядел сверкающие крыши. Слава богу, сказал он, слава богу, коли это действительно заходящее солнце, только он, Чермен, заметил его, еще когда они с Сосланом проскочили ворота Аминона. Неужели оно так долго садится? Так и не убедив Сослана в том, что висящий над крышами круглый блестящий предмет никакое не солнце, Чермен перегнулся назад, провел рукой по взмыленному крупу Дзындз-Аласа и строго спросил: а чего это Сосланов конь вспотел? «Чермен прав, — подумал Сослан, — Дзындз-Аласа и в самые знойные дни не потел, а тут на тебе!» Но ничего не ответил, и некоторое время всадники ехали молча. 

«Кто же посмел похитить Хурзарин? Небось похититель исходил весь Терк-Турк⁵⁰, и на земле не осталось ни одного уголка, где бы устояли перед его грозной силой! Кто это мог быть, у кого столько мощи в руках? Разве что парни из нашего рода? Ахсартаккаты, Бораты и Алагаты — три его ветви, но никто из нартов даже за стол бы не сел с таким негодяем! Хотя чего там, дерзости и нам не занимать. Когда Чермен упомянул закройщиков и портных, у меня от стыда лицо раскалилось, потому что случалось — чего греха таить — я тоже отрезал себе изрядный кусок чужого полотна. Но пойти на похищение Хурзарин — боже упаси! Так кто же?.. Кроме нартов в наших краях жили ангелы, дауаги⁵¹, семиглавые великаны, сыновья Тыха — Мукара и Бибыц да маликки, но никто из них и замыслить такое злодеяние не посмел бы. 

И братья матери моего отца — Донбеттыры не сделали бы этого хотя бы потому, что живут под водой и солнечные лучи им не очень нужны. К тому же они настолько добры, что даже муравья не обидят... Да-а, чуть не забыл сына Хыза!.. Правда, Чалахсартаг ушел в царство мертвых с обидой в сердце из-за того, что Хурзарин не выдала за него свою дочь Ацырухс, но мог ли он решиться на подобную подлость?.. Эх, если бы тогда я был дома, сын Хыза и носа бы не сунул, не похитил бы мою жену, но этот сукин сын улучил время и ворвался в село в тот момент, когда все мужи ушли в поход. Не было меня и когда исчезла Хурзарин, но Челахсартаг вроде и сам пропал без вести!.. Вообще-то он такой, что может кинуться из-за угла как бешеная собака! Не зря в народе говорят, что крысы лезут в амбар после ухода хозяев!» — размышлял Сослан. 

Всадники ехали по безмолвной улице, по обеим сторонам которой стояли похожие как капли воды дома... Калитки были заперты... Невысокие дощатые заборы, сколоченные настолько ровно, что казалось — от точности и правильности ограды зависит благополучие дома, тянулись не прерываясь. 

«Нет, это не восход и не закат, и невыносимая духота не от солнечных лучей. Солнце бы давно взошло на небо или закатилось бы за гору, а этот диск висит и висит в конце улицы. Фу, черт, чем дальше, тем сильнее духота, все труднее и труднее дышать!» Сослан сдвинул на затылок шлем Бидаса в надежде на то, что ветерок освежит лоб, но воздух был неподвижен. 

Кони шумно дышали и отфыркивали пену. Острые, выровненные под струну колья заборов проносились мимо, как стаи летящих лебедей. Из дымоходов не шел дым, кругом стояла тишина. «Чего же стряслось с жителями? Если они спят в ожидании восхода, то его не будет, потому что нет солнца!» Сослан испугался собственных мыслей. 

Воздух стал густеть, приобрел медный оттенок, а под зависшим на черном небе блестящим светилом словно кипел, как ронг⁵². Всадников вконец доняла жара, и они беспомощно поглядели друг на друга. 

«Чермен был прав: висящее в конце улицы светило — не солнце, и тепло от него исходит не солнечное. Где мы и куда гоним коней? Если это село нартов, то где поле Зилахар или Ныхас — место сбора нартов с Фыд рохганан дуром⁵³? Сейчас я ударю Дзындз-Аласа мечом плашмя, и если он заговорит со мной по-человечески, то я поверю, что он и вправду Дзындз-Аласа, а я — Сослан и что все это мне не мерещится!» Сослан выхватил меч и шлепнул коня. 

— Что ты делаешь, Сослан, чем я провинился перед тобой, безбожник? — застонал конь и закусил от боли удила. 

Сослан вздрогнул, но ничего не ответил, будто язык проглотил: «И впрямь, чего я взъелся на коня, разве он виноват в том, что такова эта проклятая дорога! Ничего, вытерплю, еще не в такие передряги попадал!» 

— Дзындз-Аласа прав, Сослан! Зачем изливать злость на коней, они не виноваты, что дороге нет ни конца ни края,— упрекнул его Чермен. 

— Зря мучаешься, Сослан. Дорога одна, поэтому хочешь не хочешь, надо ехать вперед! — подал голос и Дзындз-Аласа. 

— До каких пор? Может, я вернуться хочу! — процедил сквозь зубы Сослан. 

— Не так-то легко повернуть обратно, надо ехать вперед! Я тебе свое сказал, и теперь ты не скоро услышишь мой голос! — отрезал Дзындз-Аласа и прибавил шагу. 

Всадники были измотаны, кони храпели. Но жара уже беспокоила не так, как вид неподвижного светила в конце улицы. Сослан дивился тому, что лучи этого светила прошивали насквозь даже панцирь Церекка — ведь он он мог выдержать удар любого меча. Ему вдруг очень захотелось посоветоваться с Дзындз-Аласа, но он вспомнил сказанное конем и промолчал. 

«Что за чертовщина! В мое тело словно вонзается бесчисленное множество стальных иголок!» — думал Чермен, и сердце его бешено колотилось. 

Внезапно с левой стороны улицы кто-то отворил калитку, выплеснул под ноги коням кипяток и снова ее захлопнул. «Гляди-ка, здесь все же есть живые, а мне казалось, никого!» — осадил коня Чермен и внимательно пригляделся к калитке. Сослан понукал пятившегося Дзындз-Аласа, но тот не слушался. Неизвестный несколько раз провел чем-то по металлическим воротам, и от душераздирающего скрежета всадников передернуло. 

— Советую вам никуда не сворачивать и не разговаривать громко! — прошептал стоявший за калиткой. 

— Куда же мы свернем, ведь колья вашего забора отточены как ножи и через них даже птице не перелететь! — хмыкнул Сослан. 

— Эти байки расскажешь Барастыру. Твой Дзындз-Аласа, если захочет, не то что через забор, но и девять гор перелетит! — последовал ответ. 

Всадники тронули коней и продолжили путь. Несмотря на предостережения незнакомца, Сослан все же заговорил: 

— Чермен, брат мой, видно, мы попали в страну далимонов. Гляди-ка, жители попрятались в своих домах и даже разговаривать громко не решаются. Обычно хвостатые, одержав верх над человеком, бросают его в темницу и долго не выпускают оттуда. — Сослан смачно сплюнул. — Некоторые далимоны все-таки уцелели и нашли пристанище! Они ползают под землей и если, не дай бог, обстреляют снизу Дзындз-Аласа, как в прошлый раз⁵⁴, нам придется худо! 

— Сослан, вот увидишь, мы обязательно доберемся до них, и тогда горе им! Но знаешь, о чем я подумал? 

— О чем? 

— О том, что и наш Барастыр не слишком справедлив. 

— Это почему же? 

— Потому что и в его царстве не все равны. Сам посуди, разве справедливо поселить тебя вместе с сыном Хыза? А то, что мы с моим дядей Дакко живем вместе? При жизни этот ненасытный волк из-за маленького кусочка земли науськал на меня врагов... Вот я и говорю, если б Барастыр был справедливым, он бы сказал таким подонкам: ступайте-ка быстренько в ад, прямо в котел кипяший, потому что за содеянное на земле зло вы достойны тяжких мучений. 

— Мне самому поведение Барастыра кажется странным, но что ему возразишь! Он начинает махать перед твоим носом костлявыми руками и пищать, мол, а ну-ка вы, нартские сорванцы, забудьте свои старые выходки и не сейте раздор между жителями моего блаженного мира! 

— А знаешь ли ты, что и счету нет исчезнувшим из рая?... Барастыр же пересчитывал их по пальцам!— пробормотал Чермен. 

— Знаю, он делал это, чтобы доказать, будто его мир самый лучший и вряд ли кто его покинет! 

Сослан не успел договорить. Снова послышалось лязганье ржавых петель. На сей раз открылась желтая калитка справа. Всадники решили хоть что-нибудь выведать у незнакомца, но тот высыпал под ноги коням сосновые иглы и захлопнул калитку. 

— Трудно идти вперед, но и назад нет пути! — послышался шепот из-за желтых ворот. 

— Эй вы, крысы, зачем сосновые иглы выбросили на дорогу? — стукнул Чермен по калитке прикладом кремневого ружья. 

— Хи-хи-хи! Радуйтесь, что вместо игл мы не пустили в вас горящие стрелы! — хихикнул кто-то. 

Открылась еще одна желтая калитка, и некто, высыпав на улицу кучу угля, произнес: 

— Идите прямо! 

— Долго еще? 

— Скачите во-он до того сверкающего диска! — Калитка так быстро захлопнулась, что всадники не успели никого заметить. 

«Ничего не понимаю! Если это люди, почему они не выходят за ворота? А если чертово отродье, то чего ж не пищат как далимоны?» — подумал Сослан и, приблизившись к захлопнувшейся калитке, поднял на дыбы коня. 

— А угли-то зачем, нечестивцы? 

— Кривоногий, радуйся, что не обстреляли твоего коня горящими стрелами! 

Сослан оглянулся на Чермена, дескать, говорил же я, что мы имеем дело с далимонами, ушедшими от меня из Царцдзу! Теперь они укрылись здесь! Но странно, почему они не нападают? 

— Тьфу ты! 

— Советую не плеваться, кривоногий! 

— Эй, крысы, покажите-ка нам свои морды! 

«Может, они просто-напросто еще помнят удары моего меча? Нет, вряд ли их удерживает страх. Кто-то надоумил их сидеть за калитками и, скрипя зубами, шептать, чтобы мы шли прямо. Но кто? Кто научил их сдерживать себя перед врагом? Будь это далимон, он непременно велел бы схватить нас с Черменом и тащить на мельницу! А тут сказывается человеческая предусмотрительность и осторожность. Да, внушил им это человек! Все повинуются его приказу! Но если человеческий сын научил далимонов воевать против людей, это величайший грех! Союз человека и дьявола не может привести к добру! От такого союза мир разлетится в пух и прах! Чермен умный парень, интересно, что он скажет». 

— Чермен, брат мой, как ты думаешь, что будет, если человек отречется от людей и найдет общий язык с дьяволами? 

— Один бог знает, что будет! Понимаешь, среди людей очень много таких, у которых нет ни рогов, ни козлиных копыт, ни длинного хвоста, однако живут они и мыслят по-дьявольски, хотя рождены обыкновенной женщиной. Подобные люди и присваивают лучшие куски того самого полотнища, о котором мы говорили, и совесть их не мучает, потому что ее попросту у них нет! Сговориться с далимонами им ничего не стоит. А вот далимон никогда не станет человеком! 

— Ну а если, положим, человек будет поступать как далимон, а далимону же придется делать все правильно, что тогда? 

— Вот тогда и вымрет весь наш род! Далимоны не скрывают своих намерений, а человек по привычке станет все искажать и с пеной у рта доказывать, что он днями и ночами только и размышляет о всеобщем благе! Не-ет, Сослан, пусть лучше человек останется человеком, а далимон — далимоном! 

— Выходит, между человеком и дьяволом не должна прекращаться война! 

— Она и не прекращается, Сослан! — вздохнул Чермен. 

— Я дважды ходил войной на далимонов и неплохо изучил их повадки. Если, например, ты вздумаешь зарубить эту нечисть, она в мгновение ока как бы вывернется наизнанку и, приняв обличье ангела, усядется прямо на рукоятке меча. А потом улыбнется тебе как ребенок, и если ты ответишь улыбкой, то прощайся с рассудком! 

Я уверен: те, что говорили с нами шепотом и советовали идти прямо, — далимоны, уцелевшие от моего возмездия. Они знают, что мне известны их повадки, и все-таки толкают нас вперед. «Идите прямо!» — по-нашему это значит: надо возвращаться назад. Но они знают также, что я никогда не поверну Дзындз-Аласа обратно. Почему, ради чего они изменяют своей природе, Чермен? 

— Откуда мне знать, Сослан! 

— Далимон не дурак, и хотя он и оборотень, а все ж таки делает так, как ему велят. Ты слышишь скрежет их зубов и тяжелые вздохи? Так обычно вздыхает и скрежещет зубами только человек, который хочет отомстить кому-то, но не может. Что же мешает далимонам, почему они не выходят на улицу? 

— Наверное, помнят блеск твоего фаринка и боятся. 

— Нет, Чермен, когда у них вспыхивает чувство мести, обида, они способны преодолеть страх! Их держит чей-то приказ, кто-то велел им вести себя так, и мы не вернемся до тех пор, пока не узнаем имя человека, заставившего далимонов отказаться от своих далимонских привычек. 

— Ты полагаешь, здесь и вправду замешан человек? — побледнел Чермен. 

— Лучше пойти и разузнать, чем попусту трепать языком! — улыбнулся Сослан, сверкнув двойными зрачками. 

По мере того как путники приближались, светило увеличивалось в размере, и теперь уже не оставалось никаких сомнений относительно того, что солнце не настоящее. Под самым блещущим диском встала огромная крепостная стена, сложенная из какого-то пестрого камня, с грозными бойницами и невесть откуда возникшей высоченной башней, на вершине которой и крепилось «солнце». Смотреть на башню было довольно жутко: она походила на занесенный и в любой момент готовый опуститься меч. «Она же точь-в-точь напоминает башню Хыза! — остолбенел Сослан. — Впрочем, разница есть: к крепости Хыза невозможно было подступиться, а тут проложена отличная дорога! Выросшие на стенах липы свидетельствуют о том, что крепости не год и не два. Но где же вход?..» 

— У Сослана Нарты было по два зрачка в каждом глазу. 

— Сослан, любопытно знать, крепость Хыза была меньше этой? — прервал его размышления Чермен. 

Но отважный сын Урузмага вместо ответа лишь улыбнулся. 

Всадники подъехали ближе и заметили, что «солнце» установлено не на самой башне, а на торчащей из ее верхушки балке. Они долго рассматривали блестящий диск, но так и не уяснили, из какого материала он сделан. Лучи его били только в сторону Прямой улицы, и было непонятно, из чего же они, почему пронизывают тело насквозь. От блеска на глазах путников выступили слезы, будто они надышались перцем. 

— Главная башня крепости Хыза была четырехугольной, и купол ее украшали четыре соединяющиеся дуги. А у этой башни купол круглый, как шлем нашего Батрадза. И, что ни говори, диск похож на солнце. Но меня настораживает, что светит он только одной стороной. Глядя на него, я почему-то вспомнил двуликого Сырдона, сына Гатага, — промолвил Сослан. 

— Тут не слыхать ни голоса человека, ни лая собаки! 

Желтые лучи фальшивого солнца вновь пронзили тела путников, они затряслись как в лихорадке. Кони забеспокоились, захрустели удилами, время от времени приглушенно ржали. 

— Чермен, перед нами не солнце, а игрушечный диск, — сказал Сослан. — Если нынче не наступит восход, а затем не последует закат, значит, Хурзарин очень трудно. Еще немного, и время застынет. Реки превратятся в болота, деревья и травы перестанут цвести, младенец навечно останется младенцем, женщина никогда не забеременеет, разум и мысль погрузятся в сон, и жизнь прекратится. 

Чермен стоял как громом пораженный и качал головой: 

— Любой ценой нам нужно выяснить, кто хозяева башни, и разузнать, есть ли с ними люди. 

За стеной не видно было ничего, кроме башни со вздернутым к небу куполом. Быть может, она окружена башнями поменьше, как наседка цыплятами? Может, город огромен и люди в нем снуют как муравьи в муравейнике?.. 

— У меня такое чувство, что жителей истребила чума,— произнес Чермен. 

— Я объехал на своем Дзындз-Аласа весь Терк-Турк, но такого еще не видывал. Неужели после меня все так изменилось, что земной мир не похож сам на себя, а загробный — на загробный? 

По левую руку, на небольшом холме, виднелась рощица, которую пересекала серебряная полоса. Путники сразу же догадались, что это высохшее русло реки, которое теперь стало дорогой. «Слава богу, там, где есть дорога, наверняка есть и люди!» — обрадовались они. 

— Чермен, брат мой, пойдем вдоль стены и посмотрим, куда она тянется, — предложил Сослан. 

— Наверное, вход с противоположной стороны. Постараемся проникнуть в город! — согласился Чермен. 

— Тогда вот что: ты иди направо, а я пойду налево, встретимся у входа. 

— Хорошо! — И Чермен тронул вороного. 

Шагах в десяти от стены тянулся глубокий ров, перелететь который было под силу разве что Дзындз-Аласа. Вдоль рва высилась вторая стена. Сослан решил, что ров и наружная стена куда-нибудь да выведут его, но, пройдя некоторое расстояние, он уперся в тупик и понял: стены являются продолжением друг друга и образуют своего рода мешок. 

В изгибе стены виднелась наглухо запертая черная дверь. «Обойду-ка вторую стену с внешней стороны, авось куда и выйду! — Сослан пришпорил Дзындз-Аласа, но тот встал на дыбы и не захотел прыгать. Раз уж конь заартачился и не прыгнул через ров, значит, дороги туда нет. Сослан повернул коня и поскакал обратно.— Возможно, после меня всевышний создал новые миры со своими солнцами и велел жителям, чтобы они грелись лишь под собственным солнцем, а на чужое и не зарились. Э-э-э, в таком случае и в загробном мире сияло бы собственное солнце и мы с Черменом не торчали бы сейчас здесь как бобыли. По правде говоря, если бы в каждом царстве было по солнцу, люди постоянно враждовали бы, потому что сильный всегда найдет повод придраться к слабому. А если в мире светит одна Хурзарин — это удобно и хорошо, ибо она объединяет все царства, какие существуют на земле, и у всех равные права на нее. Но какой-то злодей не смирился с этим и решил присвоить ее целиком. Не зря говорят, что змея пестра снаружи, а человек — изнутри! Кто знает, у кого что на сердце. Тут, под самой стеной, лучи этого дурацкого диска не пронизывают меня до мозга костей, но до каких пор можно здесь сшиваться! Я хоть защищен панцирем Церекка и шлемом Бидаса, а Чермен — в одном бешмете. Наверное, за высокой стеной кроется нечто такое, что постороннему глазу видеть не положено. На что же здесь смотреть, чем любоваться? Этой прямой улицей и стенамй? Спасибо, налюбовался! Ну ничего, ничего, добрался же я в свое время до небесной башни, доберусь и До вас, далимонские ублюдки! Только малость обождите!.. Теперь ясно, что башня — пуп некоей заколдованной страны. Тут нет ни восхода, ни заката, и жители не желают друг другу ни доброго утра, ни доброго вечера, ни доброй ночи. Есть лишь высокая башня и присобаченный К ней диск. Но стоять и ждать знамения свыше тоже не Згодится. Пусть я погибну, но не уйду до тех пор, пока не встречусь с хозяином этой башни!» — Сослан не спеша возвращался к тому месту, где он расстался с Черменом. 

Вдруг он остановился и вытаращил глаза: впереди, в стене, виднелись настежь открытые ворота. Напротив стоял ошарашенный Чермен. Сослан, спешившись, подошел к нему и спросил: 

— Откуда взялись эти ворота, Чермен? 

— Сам в толк не возьму! Наверное, мы плохо осмотрели стену. 

— О всевышний, не своди меня с ума и дай сразиться с врагами за нашу мать Хурзарин! 

— Сослан, брат мой, у меня мелькнула одна мысль, но я не уверен, стоит ли она внимания. 

— Говори, говори! 

— Раз твой Дзындз-Аласа способен летать, то отчего бы тебе не взлететь на нем вверх! 

— А что это даст, Чермен? 

— Ты бы с высоты птичьего полета взглянул на город и его окрестности! А если мы войдем туда наобум, то черт его знает, какая опасность нас может ждать! 

— Я уже думал об этом, Чермен, но Дзындз-Аласа не захотел не то чтобы взлететь в воздух, но и прыгнуть через ров. 

— Что же делать? 

— Идти в город! Будь что будет! — И Сослан пришпорил коня. 

Но Дзындз-Аласа прежде, чем ступать за ворота, сказал по-человечески: 

— Хоть срок молчания и не вышел, глядя на ваши муки, не могу сдержаться: не спешите туда, потерпите и не заставляйте меня делать то, чего не следует. 

— До каких же пор терпеть? — вспылил Сослан. 

— Время работает на вас, так что подождите. 

— О каком времени ты толкуешь, Дзындз-Аласа? В этой стране и солнце-то не всходит, а на улицах даже собаки не видать! 

— Это по-твоему не видать! — И конь умолк. 

Неожиданно из распахнутых ворот вылетели семеро всадников. Размахивая длинными мечами, они промчались туда, откуда только что вернулся Сослан. Всадники не заметили стоящих у ворот путников, а может, и заметили, но не сочли нужным обращать на них внимание. 

— Ты стой здесь, а я отправлюсь за ними и посмотрю, что они будут делать у запертых дверей! — сказал Сослан и, не дожидаясь ответа, поскакал. 

Он слышал топот коней, и ему казалось, будто зубцы высоких стен двигали челюстями и о чем-то переговаривались. Вот железные двери в тупике тихо, сами собой раскрылись, пропустили по очереди всадников и закрылись. Сослан сжал коленями бока Дзындз-Аласа и прибавил ходу, чтобы успеть проскочить, но двери прогнулись, заскрипели и захлопнулись перед мордой коня. 

— У этих черных дверей как будто есть глаза! Своих пропустили и тут же закрылись! — разозлился Сослан. 

— Видимо, они знают своих! — усмехнулся подъехавший Чермен. 

— Если они не далимоны, то обязательно вернутся. Как только они ворвутся в ворота, мы последуем за ними. 

— Нам и сейчас ничто не мешает, — пожал плечами Чермен, — ворота открыты, будто нас и дожидаются. 

— Ворота-то открыты, но меня тревожит то, что закрыт тупик! 

Снова послышался топот коней, и путники увидели возвращающихся всадников. Они мчались с поднятыми как знамена мечами. На голые кисти рук двух передних с лезвий стекала золотая жидкость, а на их лицах было написано блаженство. Кони, на которых ехали следующие два всадника, были обгорелыми, их понукали обломками мечей, У остальных клинки были сломаны по самую рукоять. Сослан и Чермен в растерянности глазели на всадников: их серебряные панцири были расплавлены жаром какого-то страшного огня, капли жидкого металла выжгли лица до костей. Бока коней походили на растрескавшуюся от засухи землю, от них исходил запах паленого мяса. 

«Неужели их тоже закалил кузнец, как закалил нас с Батрадзом небесный Курдалагон? Да, но эти бедняги сгорали заживо, и, видимо, некому было окликнуть кузнеца, сказать, чтобы он перестал раздувать огонь! А может, это далимоны, переодевшиеся в людей? Жаль, что я не посмотрел, есть ли у всадников хвосты! Тогда бы я точно узнал, кто они!» — проводил их взглядом Сослан. 

— Нет, Сослан, этих несчастных закалял не Курдалагон, тут кроется что-то другое, — сказал Чермен, словно прочитал его мысли. 

Всадники ворвались в ворота с радостными криками: «Омба! Омба! Мы закалили мечи в ее крови и даже омыли свои лица!» 

Сослан повернулся к Чермену и прошептал: 

— Я же говорил, что это далимоны! В Царцдзу они тоже кричали «Омба, омба!», даже научились разговаривать по-нартски! Но удивительно, что я не заметил у них ни хвостов, ни рогов, ни копыт! 

— В чьей крови они закаляли свои мечи? У кого такая горячая кровь? 

Сослан не ответил, да и что он мог ответить, если не знал, у кого такая горячая кровь. Единственный, кому это было ведомо, был Дзындз-Аласа, но он молчал, потому что не истек срок. «Интересно, долго ли нам еще терпеть? Пока Дзындз-Аласа не скажет, чтобы мы убирались восвояси? Нет, негоже уходить отсюда ни с чем! А может, все это мне снится? Хотя вроде нет, — я воочию вижу во дворе котел, в нем что-то кипит, слышится бульканье. Чудеса, да и только!» Сослан отогнал эти мысли и обратился к Чермену: 

— Слушай, Чермен, как мы можем принять бой, не зная ни противника, ни его мира? 

— К тому же надо понять, где мы все-таки находимся и какое сейчас время! — добавил Чермен. 

В глубине за воротами снова взорвалось: «Омба!» В желтом тумане никого не было видно, но на мгновение он рассеялся, и путники увидели силуэты снующих воинов. «Что они стерегут? И что случится, если мы войдем в ворота? Кто его знает, может, Дзындз-Аласа ошибается, не пуская нас туда?» Внезапно воины разбежались по сторонам, образуя длинный коридор, в конце которого показался сидящий на троне человек. Трон стоял на возвышении, к нему тянулась от ворот полосатая дорожка. Человек время от времени кланялся воинам, в его белом панцире отражались лучи фальшивого солнца. Снова и снова раздавалось: «Омба! Омба!» 

Воины были облачены в серебристые панцири, и шлемы их почему-то напоминали жуков. «Если это далимоны, то как им удалось спрятать свои рога и хвосты?»— дивился Сослан. 

Правее трона виднелась лестница, на первой ступеньке которой стоял воин с двумя бугорками на шлеме. Носки обуви задирались, зад отвисал. Сослан, имеющий по два зрачка в каждом глазу, видел в два раза лучше обыкновенного человека, и сейчас от него не ускользало ничто: при каждом слове человека, сидящего на троне, рогатый воин егозил и зад его шевелился так, будто в штанах у него лежала свернувшаяся змея. Сослан пытливо оглядывал ряды воинов по обе стороны от ковра, ведущего к трону, и постепенно примечал среди них рогатых. От злости тело его раскалилось: «Вот тебе и союз человека с далимоном! Они ведут себя так, будто и не видят час с Черменом!» 

Воины прижимали к левому плечу щиты, а копья, торчащие остриями вверх, были выдвинуты немного вперед — походили на наклонную стенку. На ковре стояли только что прискакавшие семеро всадников. Они уже сбросили расплавленные и искривленные панцири и теперь натягивали новые. «Приспешники Дзацу спрятали свои хвосты, рога и копыта, но я их узнал!» — подумал Сослан, и тут произошло такое, что он забыл обо всем. 

— С тех пор как появились два наших рода, — торжественно заговорил сидящий на троне, — мы были кровными врагами и нас радовали взаимные истязания. Люди знали, что у далимонов более беззаботная, беспечная жизнь. Но за советом к ним не шли. Не шли, потому что боялись их; при одном упоминании о далимоне они плевались через плечо и молили господа, чтобы тот разделался с нечистью. Далимоны тоже не особо любили человека и при всяком удобном случае устраивали ему западню, чтобы соблазнить его и освободить от божьего рабства! 

Воины слушали выпучив глаза. 

— Далимоны знали, что человек достоин лучшей участи, но ничего не могли поделать. По наущению своего бога он шел по дороге мучений, даже не представляя, что в самый тяжкий час рядом с ним встанет тот, кого он от рождения считал врагом. Наконец человек оглянулся на свою жизнь, и когда далимон, уберегающий его от терний, еще раз сказал ему: «Брось все это!» — он подумал: если далимоны знают, как прийти в блаженный мир, отчего бы не последовать за ними? И последовал! — громко крикнул человек, вскочив с трона. 

— Омба! Омба! Омба! 

— В конце концов человек поверил, что далимон не соблазняет его, а учит жить радостно, без забот, и он сказал себе: о слепец, считай отныне другом того, кого считал от рождения врагом своим и соблазнителем, ибо он поставил тебя на путь внутренней свободы! И еще человек спросил себя: разве ты не счастлив? Ты не чувствуешь более ни усталости, ни скорби, ни острой боли, и в сердце у тебя не осталось ничего, кроме блаженства, вытеснившего все нечистые желания!.. Мы вникли в высокую суть человека, нашли светлую дорогу к великому счастью, и у нас есть силы подавить недоверие, иногда проползающее между нами как гад! 

— Омба! Омба! Омба! 

— Каждый из вас ступает по этой светлой дороге, служит нашему Третьему миру с радостью, вы блаженны, как младенцы! Так вы будете идти по этой дороге, будете идти во веки веков, ваш разум будет спокоен, в нем никогда не шевельнется ядовитая гадюка — мысль! 

— Омба! Омба! Омба! — гремели ряды. 

— Дотоле человек был словно агнец, заблудший в пустыне, словно дерево, сваленное бурей, словно птенец, выпавший из гнезда, словно рыба, выброшенная на песок, ибо он не ведал, чего хотел и что хорошо и плохо! 

— Омба, Лагза! Омба, Лагза! Омба, Лагза! 

— Вы служите верой и правдой своему любимому Третьему миру, и ядовитые мысли не отравляют ваш разум! В вашей груди бьется сердце, полное блаженства и света, и нет такой силы, которая способна разрушить ваше счастье! Вы ходите легко, будто порхаете, вас не тревожат заботы о ком-нибудь или о чем-нибудь, вас не грызет печаль, ибо на вашей любимой родине нет ничего, кроме радости и счастья! Что может быть лучше этого? 

— Омба, Лагза! Омба, Лагза! Омба, Лагза! 

Услышав имя «Лагза», Сослан окончательно убедился, что они стали свидетелями какого-то большого празднества далимонов, потому что неоднократно сталкивался как с самим Лагза, так и с его сыном Дзацу и с внуком Куза и знал их нравы отлично. «Что-то очень важное заставило поганых далимонов говорить на человеческом языке! Не напрасно же Лагза упомянул о некой силе!»— внимательно прислушивался к крикам Сослан, подобрав поводья Дзындз-Аласа. 

«Мне непонятно, почему они, прекрасно видя нас, делают вид, будто нас с Сосланом здесь нет! — размышлял Чермен. — Человек, сидящий на высоком троне,— копия моего дяди Дакко и словно бы говорит его устами. Отняв у бедняков Кобанского ущелья последний клочки земли и оставив их с носом, Дакко точно так же убеждал их: дескать, чего вы испугались, люди? Чего зря глотки дерете? Никуда я с вашими землями не денусь. Ну да ладно, согласен, верну вам ваши бесплодные клочки, но только смотрите, не вините меня, коли весна оставит вас без Хлеба! Весна ведь не только земля, промытая ливнем! Весна радует, когда плуг выворачивает землю, а у вас нет ни плугов, ни быков, чтобы пропахать борозду! Так чего вы кричите, будто я отобрал у вас земли? Я их не отбирал, несчастные! Я взял их на хранение, как золотые монетки в копилку. А весной вы придете ко мне, и вместе с этими землями я дам вам и быков, и плуги. Только не забудьте помянуть меня добрым словом, когда проведете первую борозду и запах свежей земли ударит вам в ноздри!.. Да-а, хитрый он был!.. Дескать, без меня вы ни на что не способны!.. Сослан правильно заметил: что-то вынудило злых людей и далимонов говорить на одном языке! И еще... По-моему, все дороги ведут к Хурзарин!» 

— Нашей блаженной жизни может угрожать лишь одна сила, у которой желтые ушки ядовитой змеи. Но мы одолеем ее, как одолел человек своих давнишних врагов: он просто превратил их в своих друзей! Первые шаги по этой дороге сделали наши храбрые витязи! — Лагза указал рукой на только что прискакавших воинов.— Они сумели закалить свои мечи в кипящей крови той, которая иногда, как несозревшее дикое яблоко, вызывала оскомину у граждан нашего любимого Третьего мира. За невиданное доселе геройство — омба! Омба! Омба нашим витязям!— Человек, сидящий на троне, трижды махнул правой рукой. 

— Омба, Лагза! Омба, Лагза! Омба, Лагза! 

— Теперь в их головах никогда не появятся мысли, омрачающие счастливую жизнь! 

— Омба, Лагза! Омба, Лагза! Омба, Лагза! 

— Если мы победим эту злую силу, то сможем превратить в друзей даже самых грозных врагов, и они увидят, чего были достойны и что получили! 

— Омба, Лагза! Омба, Лагза! Омба, Лагза! 

— Наш Третий мир сделал человека внутренне свободным! Отныне наши двери открыты для всех, у кого есть желание быть неслыханно счастливым! 

— Омба! Омба! Омба! 

— Омба витязям! 

— Омба! Омба! Омба! — От многоголосого крика закачалось фальшивое солнце. 

От войска отделились четырнадцать воинов, подошли к отличившимся и, с почтением взяв их под руки, подвели к трону. Герои пали ниц. Затем им поднесли носилки с мягкими подушками, усадили на них и умчали, да так быстро, что Сослан с Черменом не успели опомниться. 

Когда сидевший на высоком троне человек стал спускаться по ступенькам, у Сослана екнуло сердце: уж слишком знакомой показалась ему походка. «Ах, да! Помню, помню! Во время танцев он еще задевал посуду на столе, потому что его коротенькие ножки не поспевали за торсом!» — подумал Сослан. 

На голове у человека был серебристого цвета шлем, ц при каждом его движении Сослану казалось, что коротышка вот-вот свалится под тяжестью большущей головы. 

Спешившийся Чермен подтягивал у коня подпругу, и весь вид его говорил о том, что ему все надоело, он устал и хочет уйти подальше от проклятой крепости. 

«Чего ж ты ждешь, ворвись туда да спроси коротышку, который, пользуясь языком нартов, внушает людям далимонские мысли: эй ты, погань, чего ты пасть свою разеваешь вонючую? Ну-ка покажи, есть ли у тебя в руках сила и как ты хочешь осчастливить человека?» — подстегивал Сослана внутренний голос, но кто-то будто одергивал его, останавливал: «Потерпи малость, Сослан! Тебе не странно, что перед тобой настежь открытые ворота, что их не надо взламывать, подобно воротам крепости Хыза?» Сослан подумал и решил: «Если у меня не помутился разум, то коротышку надо понимать так: если нам удастся убить в себе ядовитых змей мысли и мы станем счастливыми, то больше не придется ходить войной на соседние страны и покорять их! Дурак ты, коротышка! Кому нужно счастье, преподнесенное на блюдечке? К тому же не терпится знать, в чьей кипящей крови удалось закалить мечи твоим молодчикам?! Закалять свой меч в чьей-то крови и тут же кричать о великом счастье — это ли не кощунство?.. По своей глупости я долго бродил по земле в поисках богатыря, с которым можно было бы помериться силами, даже коварно обманывал врагов, но упаси меня бог от подобного двуличия. Наивность, доверие человека обезоруживают меня! Держать в одной руке смертоносное оружие, а другой указывать бедному человеку путь, по которому он должен следовать, иначе его засосет трясина преисподней?.. А может, мне вовсе не хочется идти по этой дороге! Может, от долгой ходьбы у меня разбаливаются колени и пучит живот, что тогда, а?» 

— Два глаза — хорошо, а четыре — лучше! Авось там тоже есть ворота и ты их не заметил. Давай поглядим еще раз! — сказал Чермен, кивнув в ту сторону, откуда Сослан недавно приехал. 

Кони шли тихо. Со стен крепости на них косились липовые деревья, стволы которых напоминали фигуры людей. Стены, как и дно глубокого рва, были выложены пестрым камнем. Там, где канал упирался в крепость, в стене виднелась решетка из толстых железных прутьев. Сослан передал поводья Чермену и предупредил его, чтобы тот держал их крепко. Сам он решил спуститься на дно канала и заглянуть сквозь решетку вовнутрь. Что-нибудь же там должно быть. Он сбежал на дно канала, мягко, по-кошачьи ступая, подошел к решетке и, нагнувшись, заглянул в проем. Затем выпрямился и помахал рукой Чермену, дескать, нет здесь ничего. Если в стене пробили брешь и поставили решетку, то скорее всего не только для того, чтобы пропускать воду. Сооружение предназначено еще для чего-то. Но для чего? И где вода? Какая засуха ее высушила? 

А Чермен вспоминал слова человека, сидящего на троне, и по телу его пробегала неприятная дрожь. «По-моему, мысли коротышки очень опасны и для сегодняшнего и для завтрашнего дня. Боже великий, если зло, как и добро, вечно и ничто ему не в силах противостоять, то скажи мне, в чем заключается та правда, которой добивались поколения людей?» Он поделился своими мыслями с Сосланом, но тот вспрыгнул в седло, натянул поводья и только потом ответил: 

— Ты говоришь так, будто постоянно читаешь мои мысли и упрекаешь за какие-то грехи. Но в чем виноваты мои предки, и в чем виноват я сам, если само время заставляло нас добывать правду, обнажая меч, ту самую правду, о которой ты спрашиваешь? Мы видели правду в том, чтобы брать верх над уаигами, маликками, мукара и бибыцами! В том, что могли с честью встречать войска разных Уарби и Агура! В том, что, спасаясь от голодной смерти, добывали хлеб и питье!.. Правда! — хмыкнул он. — Самое удивительное, что эта самая правда испокон веку плетется на двухколесной арбе и лик ее не меняется! И мы ей поклоняемся! Удивительно и то, что во все времена правде приходилось защищаться от зла, а не наоборот! Почему люди доводят дело до того, что правда и мужество вынуждены стоять за себя? 

Они снова уперлись в тупик. Железная дверь открывается сама, думали путники, но у нее же нет глаз и ушей, черт ее подери! Видимо, с внутренней стороны стены, а может, и где-нибудь в нише сидит какой-нибудь лоботряс и при появлении своих тянет рычажок засова. В десяти шагах шел ров, за которым поднималась вторая, точно такая же стена. Наверное, лоботряс, сидевший в нише, глазел на Сослана и его спутника и хихикал над ними. Ничего, пусть похихикает, они все-таки осмотрят окрестности города. 

Послушать коротышку, так выходит, что он всю свою сознательную жизнь стремился к свету и правде и наконец-то мечта его осуществилась. Возможно, он действительно добивался этого вместе с далимонами, но для чего и посредством чего? Оттачивая меч, чтобы добраться до врага и зарубить его? 

Нет, не стоит Сослану упрекать Чермена и его поколение в том, что они оказались недостойными нартов, завещавших им быть мужественными и отважными. Где былая мощь? Кто виноват в том, что современники Чермена спотыкаются на каждом шагу? Кто виноват в том, что могучие нарты выглядят перед потомками так, будто они в чем-то согрешили? 

Слушая коротышку, Чермен подумал: видимо, этот странный проповедник нашел то, что искал, но если он старался ради человека, почему на сборище торчат далимоны? Да, надо что-то предпринять, надо торопиться, а вернуться на Прямую улицу — значит бежать с поля боя. 

А может, господь уже после смерти Сослана, поскольку был не в ладу с ним, явился народу, чтобы объяснить ему разницу между добром и злом?.. Сослан представил, как это могло происходить. «Люди! — обратился господь к собравшимся. — Вспомните прошлые годы, в особенности те, когда пролилось много крови и когда одни из вас нажились, превратились в настоящих богачей, а другие по-прежнему сосали палец. Вспомните эти годы и пораскиньте мозгами. Посмотрите, кем вы стали! Вот к чему приводит то, что одни привыкли при первом же удобном случае хвататься за меч, а другие — ползать на животе перед сильными». 

Господь с пеной у рта убеждал людей в своей любви к ним. Со всех сторон раздавались крики одобрения. Но когда он в который раз стал отводить каждому его место, видимо, снова ошибся — кто не ошибается! — потому что лучшие места достались тем, кто и раньше-то жил припеваючи. Не зря же коротышка показался Сослану знакомым. Наверное, и он не что иное, как альчик, ошибочно переброшенный через века! Кто знает, может, и Сослан с Черменом — альчики в руках некоего существа, внушающего им: заступничество за Хурзарин — долг каждого, ибо она одинаково нужна как живым, так и мертвым. Если погаснут ее золотые лучи, погибнет мир! Мукара и Бибыц тоже не отличались добротой, но они хоть не вступали в союз с далимонами, здесь же люди и далимоны действуют вместе. Как же они сговорились, как удалось убедить этих воинов, что блестящий диск — это солнце? И где сама Хурзарин? Кто посмел прикоснуться к ней грязными руками?.. Но все-таки больше всего Сослана удивило, что эти жуки в панцирях называли коротышку Лагзой. Какой он к черту Лагза? Лагза собственноручно убит Сосланом!.. 

Из-за ворот выглянул далимон. Он понюхал воздух, повел длинными ушами и принял такой высокомерный вид, будто исполнял повеление самого бога. Его выпученные глаза блестели, как две головешки, он причмокивал, нарочно бренчал латами. Увидев путников, он самодовольно провел рукой по длинному лицу, дескать, теперь-то вы в моей власти и попробуйте не сделать того, что я вам прикажу. 

— Чего вы глотки драли? — опередил его Сослан. 

— Как чего, чествовали героев! — ответил тот обиженно. 

— Каких героев? Тех, у которых от жары лица размякли, как арык-сапон⁵⁵? 

— Ага. 

— Какой же подвиг они успели совершить за столь короткий срок? 

— Закалили мечи! — поднял тот указательный палец. 

— В чьей крови? — опередил Сослана Чермен. 

Далимон навострил уши и огляделся: 

— Если вы пожалуете в дом, то узнаете все. 

— Слава богу, хоть обронил доброе слово! А то торчим тут как неприкаянные! — вздохнул Сослан. 

— Наш великий Лагза приказал передать вам: пусть, мол, простят гости, завозился, мол, совсем с героями и не уделил им внимания! Пожалуйте, гости дорогие, мы искупим свою вину радушным приемом! — червем извивался длинномордый. 

— Куда же мы попали, чья это крепость? 

— Пожалуйте к нам, отдохните, а там и узнаете все! — снова повторил длинномордый и обнажил голову. 

Сослан подумал: «Может, и здесь меня опередил сын Гатага, хитрющий Сырдон? Может, он для потехи так вырядился и вновь хочет обвести меня вокруг пальца? Если это и так, у меня нет выбора, я должен идти в город. Будь что будет, я взял не одну крепость, и эта не устоит! Лишь бы удалось выручить Хурзарин, а уцелеем мы или нет — неважно!» 

Но едва они шагнули вперед, какая-то женщина крикнула обреченным голосом: 

— Сослан Нарты! Не входи в ворота, не губи себя понапрасну! 

Крик, пронесшийся над городом, пригвоздил путников к месту. 

IV 

Ворвавшись в покои Челахсартага, Дзацу доложил, что кривоногий Сослан и его спутник намеревались вступить в город, но, точно вспомнив что-то, повернули обратно. Сын Хыза заерзал в кресле, будто под ним развели огонь. Вдруг на мгновение ему показалось, что он проваливается в бездну, под левой лопаткой заныло, засосало, он не знал, куда девать зачесавшиеся руки. Съездить, что ли, по харе этому мохнатому выродку? — мелькнуло в его большой голове, но он сдержался. Страх заползал в него, заполнял каждую клетку. 

А повелитель далимонов тем временем грыз черные ногти и стучал копытами, словно хотел разогнать забравшихся под хвост мух. Он глянул из окна в сторону открытых ворот и, увидев Сослана, с силой придавил ногой задравшийся носок сапога другой. Говорил же он Лагза, что нарты чуют опасность издалека, как вороны. Нет, не хочется им жить, как другим! Хотя сами шастают по земле, души их витают в небесах и при малейшей опасности предупреждают... Отец и дядя этого кривоногого сидят у Дзацу в печенках и мешают дышать. Чего изволил сказать великий Лагза? А-а, и Сосланов дед здесь блаженствует? Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! Иллитт-биллитт! Да, он тоже здесь, но только кто о нем помнит? Когда Сантар появился, в Третьем мире еще вели счет дням и ночам!.. У Дзацу в животе бушует буря, и, если ее не выпустить наружу, она разорвет его на кусочки! Дзацу сейчас же отправит своих отважных подчиненных на этого кривоногого, и тот узнает, как заглядывать в чужой город через решетку! Иллитт-биллитт! 

Куда Дзацу торопится, чего суетится? Пусть лучше он перестанет грызть свои ногти, они еще ему пригодятся, когда он вздумает лезть на стену. Лагза верит, что сердце у Дзацу разрывается от негодования. Шутка ли — сына убили, почти весь род вырезали. И теперь его сжигает огонь мести, но он забыл, что лучше сделать этого кривоногого покладистым и исполнительным, нежели тащить на мельницу. Лагза ненавидит Батрадза не меньше, чем Сослана, но когда тот вместе со своей приемной матерью Хурзарин явился в гости, он, поборов свою ненависть к нему, наделил его блаженством. Дзацу и про Батрадза говорил, что надо его скорее переплавить, пока он не разрушил с трудом построенный город. Но они искупали Батрадза в молочном озере, и он умер, исчез, а вместо него родился послушный шутник, счастливый Дзорс. Да, да, кривоногий хитрее Батрадза, но это не значит, что он сильнее двоюродного брата. Что? Что? Потому он и принесет несчастье, что хитрее, и, пока не поздно, надо его на мельницу? Гм, даровать блаженную жизнь таким коварным людям намного труднее, ибо они требуют большего и не отличают добро от зла, но разве Лагза и Дзацу не поклялись пожертвовать собой во имя великого дела? Дзацу хочет сразиться с кривоногим, как сражался раньше? Но он забывает, чем кончались эти сражения. Он, Лагза, решил сразиться с ним, призвав на помощь добро. О, это грозное оружие. Он знает: добро такая сила, которая уничтожит все, кроме любви к Третьему миру. Да, истинно так, пользуясь оружием предков, Лагза и Дзацу не справятся с ним, не смогут наставить его на правильный путь. Третий мир лишится одного хорошего воина, а кривоногий останется при своих мучениях, вот и все! Разве Дзацу не видит, что Сослан пришел за Челахсартагом даже сюда, но он не намерен встречать его с мечом. Ведь бедняга достоин лишь сожаления: вечно ищет какую-то правду, размышляет о бытии. 

Лагза неплохо усвоил: думы не приводят ни к чему, кроме мук и переживаний. И благодаря молочному озеру спас человека от самого себя, от памяти о прошлом, постоянно грызущей его. Это и есть цель жизни Лагза! И он обязан наделить счастьем всех — и близких, и неблизких! Но если некоторые слабоумные откажутся принять эту милость, идущую от чистого сердца, то у Лагза не останется иного выхода, как направить неблагодарных туда, где сидит отец Сослана Урузмаг... Дабы человек чувствовал себя легко и свободно, не надо смотреть на него в упор и отпадет нужда искать лазейки в его душу? Наоборот, наоборот, Дзацу! Если у него есть такие лазейки, нужно их замуровать так, чтобы и сам он не смог взглянуть в собственную душу! Или же погрузить его разум в омут сна, ослабить и перерезать в нем все корни, оставить одну жилу, которая пропустит сквозь себя в пустую душу лишь свет и блаженство! И сердце его будет надежно защищено от переживаний, от дум о близких и о потомках. Дзацу полагает, что Сослан приперся из-за отца и дяди? Не-ет! Он прямо подошел к открытым воротам, дабы напомнить Челахсартагу о старой вражде, дабы пробить замурованные дыры душ блаженных граждан Третьего мира, дабы разбудить дремлющую, словно сытая львица, мысль и снова сменить счастье муками!.. Надо бы Дзацу успокоиться, не лезть на стены!.. С тех пор как Челахсартаг помнит себя, он постоянно враждует с Сосланом, но при имени кровного врага даже с кресла не встал! Дзацу думает, что сын Хыза забыл что-нибудь? Он помнит все, и чувство вражды душит его. Когда остроумное Колесо Балсага⁵⁶ отрезало Сослану ноги, тот, попав в загробный мир, со свойственным ему высокомерием встал перед Барастыром и сказал: я, мол, преклоняюсь перед твоим высочеством, но поскольку я и раньше бывал в твоем царстве и мы считаемся старыми знакомыми, то изволь выслушать меня! Я, говорит, люблю правду не меньше твоего, поэтому не стану доказывать, что собачий хвост прямее стрелы. Может, и нехорошо, что я не бросил привычку говорить все напрямик, но шушукаться за спиной еще хуже. Посему спрошу тебя прямо: если мы с сыном Хыза постоянно враждовали при жизни, это значит, что один из нас был не прав, здесь же нам предоставлены одинаковые условия! В чем дело? Почему так? Если господь судил мне тихую жизнь в раю, то сын Хыза должен вариться в кипящей смоле ада! Или наоборот: раз Челахсартагу уготованы райские кущи, я должен томиться в преисподней! Того требует человеческая справедливость! Милый ты мой, если уж нам было тесно в земном мире, неужто ты думаешь, что твое царство больше?.. 

Сослан и Барастыр долго спорили, и Челахсартаг понял, что кривоногий в конце концов плюнет на владыку загробного мира и не даст ему покоя даже здесь. Правильно, если уж земной мир был для них тесен, то в раю Челахсартагу вовсе некуда деваться, — и сын Хыза стал тайно изучать дорогу, ведущую к воротам Царцдзу. 

Пусть здравствует род Дзацу, царство подземное отцу его Лагза и сыну Куза! Благодаря Дзацу Челахсартаг попал в чудную страну, где замыслы его наконец осуществились. Но кривоногий Сослан последовал за ним и сюда, и если вражда двух кровников кончится не так, как желает сын Хыза, то искры от ударов их мечей разожгут такой пожар, что языки пламени слизнут и земной мир, и загробный, и Третий. 

После покорения человека Челахсартагу и Дзацу осталось решить вопрос обустройства Третьего мира. Они сняли со всех тяжесть переживаний о родных, о детях, заставили забыть прошлое, сохранив лишь ощущение сегодняшнего дня. Третий мир обессмертил своих граждан, никто из них не знал страха смерти. Но у них не было символа бесконечной жизни и несгибаемой мощи Третьего мира. Тогда Челахсартаг и Дзацу дали приказ заложить высоченную башню, какой не знал белый свет, башню, которая царапала бы верхушкой небо. Боже великий и сатана преисподней, — осенило однажды Челахсартага и Дзацу, — а почему бы не построить большой город высоких башен? Ведь и строители есть, и материала вдоволь. Город будет огромный, как целый мир, никто не сможет сосчитать его башни, как никто не сосчитает звезды на небе! И еще они возведут стену из пестрого камня, чтобы человек не увидел мощеных улиц и площадей до тех пор, пока не ступит за главные ворота. 

Челахсартага ничто так не радовало, как созерцание напряженных мышц работающего. В такие моменты блаженство, которым он одарил своих подданных, было особенно очевидным... Взвалив на спину тяжелую глыбу пестрого камня, человек осторожно поднимается по лестнице, приставленной к лесам. Под грузом дрожат его колени, на лбу вздулись жилы, а в глазах светится улыбка — ни крупинки мысли, ни капли горя. Челахсартаг останавливался у лестницы и думал: «Вот он — итог моего труда! Теперь я даже не посмею пикнуть, если этот камень свалится мне на грудь!» 

Третий мир сам создал каменщиков, литейщиков, кузнецов, столяров, воинов, швецов, коновалов, но никогда никому из них не пришло в голову порадоваться содеянному, потому что они получали удовольствие от самого процесса труда. Человек работает для общества и во имя общества, он испытывает гордость, участвуя во всеобщем деле. Но наибольшую радость он получает, когда к нему подходит ближний и благодарит его за то, что он сделал. Так или иначе, благодарность окрыляет и придает силу. Гражданину же Третьего мира было неведомо это чувство. Он гнул спину не для того, чтобы заслужить поощрение: он работал, и это было самым главным в его жизни! Счастливец вкалывал не покладая рук и стремился доказать себе, что он не зря носит почетное звание Гражданина Третьего мира! «Слава Третьему миру, сегодня я трудился лучше, чем вчера!» — думал каменщик, восторгаясь видом строящейся стены. Потом он шел и подолгу глядел на Хурзарин, пока сон не валил его с ног. И куда только не вмешивалась Хурзарин! Как только она не путала порядок, старательно поддерживаемый властителями Третьего мира! Челахсартаг и Дзацу держали на поводке разум своих граждан, а Хурзарин сиянием золотых лучей вносила сумятицу в их души, будоражила умы людей, занятых непрерывным трудом. 

Блаженство человека-муравья углублялось от сознания того, что он стоит на страже родины и защищает интересы великого Третьего мира! Он возводил стену, укрепляющую его бытие, но видя заходящее солнце, чувствовал, как в нем оживает черный призрак мысли, и улыбка застывала на его губах... Он принимал хлеб-соль великодушного Дзаца, но что-то тревожило его, а что — он никак не мог вспомнить, и лишь душа, похожая на белое полотно, рвалась на две половины: одна часть уже принадлежала тьме, а другой завладевало солнце. Счастливец отходил ко сну, но он уже не был таким счастливым, его светлая участь походила на лебедя с подбитым крылом, потому что за каждой встречей с Хурзарин следовало душераздирающее карканье недобитых мыслей. Время, втиснутое в прошлое, настоящее и будущее, снова напоминало счастливцу о кроваво-красных заревах, о темных ночах и светлых днях. И еще ему вспоминались недостроенные стены, недомешанный раствор, и блаженная жизнь постепенно превращалась в пытку, ибо сама способность замечать течение времени есть мучение! Утро рождается ровно столько раз, сколько раз восходит солнце. А вечер и привязанная к его черному хвосту обида давали знать о себе сразу же после захода. Длинная ночь нависала над блаженным гражданином Третьего мира... Хурзарин являла собой дни, вечера, месяцы годы, века и муку, возникающую от сознания, что время уходит. 

Стало быть, она и есть заклятый враг Третьего мира, ибо воплощает в себе время! Граждане Третьего мира поверили Челахсартагу и Дзацу, они не ищут другой дороги, и нельзя допускать, чтобы эта Хурзарин заставляла их заглядывать в собственные души. Лучше пусть не будет самой Хурзарин! 

Челахсартаг приблизился к Дзацу, притянул его к себе за мочку уха и сказал: это и есть наиважнейший вопрос, а суть остальных, коли Дзацу его выслушает, он сейчас изложит. Далимон ответил, что готов слушать сколько угодно. 

Так вот, второй вопрос — это правда самой Хурзарин! Дзацу постоянно должен помнить о ней, о правде врага, потому что иначе невозможно увидеть собственную правду. Пусть никто не думает, будто Челахсартаг по-прежнему таит обиду на Хурзарин, отказавшуюся выдать за него дочь! Нет, нет, нет! Коли сын Хыза взялся за улучшение судьбы человека, то о таких мелких обидах он и думать не думает. Но интересно, что бы сказала сама Хурзарин, если бы Челахсартаг вызвал ее для разговора с глазу на глаз и спросил откровенно: разумеется, правда нужна всем, но что это за правда, коли солнышко сыплет золотые лучи одинаково — и на розу, и на дерьмо? Как же милая Хурзарин может так спокойно вставать рано утром, умываться, причесываться и посылать лучи в равных количествах и человеку и змее? Конечно, она имеет право ответить, что в любом случае человек на нее не в обиде, но так ли это? Если бы она не освещала дорогу Батрадзу, которого по ее же приказу привязали к огромному копью, которым выстрелили в крепость Хыза, тот, возможно, заблудился бы в темноте, и семейство Челахсартага уцелело бы. А когда она раскалила его медную черепную латку⁵⁷ и он обжег мозг? Не случись этого, он справился бы с кривоногим Сосланом... Одним словом, нужны ее лучи или нет — она все равно светит! На земле Хурзарин, хоть и вредила Челахсартагу, он терпел, потому что она нужна была всем. Жители загробного мира тоже без нее не обходились. Ну а в Третьем мире дело обстоит по-другому. Тут уж ее лучи даже вредны, а она все светит и светит! Ну пусть скажет сама: разве это справедливо? 

Еще об одном обстоятельстве Челахсартаг и словом не обмолвился... Как-то вечером он вызвал к себе в башню Дзацу. Тогда над городом еще не висело фальшивое солнце и воины не носили серебристые панцири и шлемы. Войдя в помещение, Дзацу застыл на пороге: сын Хыза лежал на тахте и тяжко стонал, словно собирался помирать. Но вождь далимонов не поддался обману, ибо знал: Третьему миру чужды всякие болезни. Он не сказал ни слова, повернулся спиной к Челахсартагу и захихикал в кулак, дескать, что за наивные шутки у Лагза! Челахсартаг не встал и не погладил его по рожкам, не почесал ему спину, как делал обычно. В такие минуты Дзацу жмурил глаза от блаженства, смыкал колени и пускал слюни: «Дай бог тебе много радостей, о великий Лагза! С тех пор как не стало моей бедной матери, никто так не гладил меня по спине!» Сын Хыза взглянул на вождя далимонов, улыбнулся ему тусклой улыбкой и стал расспрашивать о делах. Дзацу доложил ему все подробно и снова захихикал: чего это великий Лагза ходит вокруг да около, Дзацу отлично знает, что тот вызвал его совсем по другому поводу, разве он ошибается? 

Гм, нет, конечно! А Дзацу удивляет болезнь сына Хыза? 

Пусть не удивляет. Иногда, если того требует дело, надо не то что заболеть, но и умереть и снова воскреснуть! Как это умереть и воскреснуть? Пусть Дзацу выслушает его внимательно, и он расскажет ему, как кривоногий Сослан дважды умирал и воскресал снова! Дзацу никогда не слышал про эти потрясающие события? Нет?! Он, способный пролезть даже в игольное ушко?! Так вот, когда Сослан послал сватов к дочери Хурзарин Ацырухс и предложил ей свое сердце, воспитанница семи братьев-уаигов потребовала в качестве калыма построить для нее на берегу моря черную железную башню и посадить у четырех углов этой башни деревья Аза. Кроме этого Сослан должен был пригнать для уаигов триста зверей, из коих сто оленей, сто туров, а остальные — мелкое зверье. Пригнать зверей Сослану было не трудно, да и построить башню не ахти как сложно, а вот добыть саженцы деревьев Аза оказалось делом далеко не простым, так как они росли в загробном мире. Если Дзацу думает, что Сослан мог струхнуть, то он ошибается, ибо проклятые нарты ничего не боялись! Так вот, вскочил Сослан на Дзындз-Аласа и ворвался в ворота загробного мира, да так, что Аминон и ахнуть не успел. А-а-а, Дзацу все-таки вспомнил? И о несчастиях, последовавших за этим походом, вспомнил? Да, но на кого, спрашивает Дзацу, обрушились эти несчастия, на Сослана или на далимонов? Конечно, Челахсартаг знает, что далимоны убили коня Сослана, но если бы вместе с Дзындз-Аласа горящие стрелы спалили и седока, он бы сейчас не свалился им на голову. Челахсартаг знает и то, что Сослан вернулся тогда из загробного мира живым и невредимым, не забыв прихватить для свояков саженцы деревьев Аза. А затем и на Ацырухс женился. Теперь пусть Дзацу пораскинет мозгами и ответит: какая разница между возвращением из загробного мира и воскресением? Иллитт-биллитт, никакой разницы! 

Что ж, пусть Дзацу слушает еще внимательнее, и Челахсартаг расскажет о втором воскресении этого сумасброда! У человека, способного на такое коварство, на которое он пошел тогда, вместо крови в жилах должна течь ледяная вода, а вместо сердца должен быть кусок стали! 

Сослан штурмовал крепость Хыза, не смог ее взять, и, притворившись мертвым, развалился у родника. Проходили дни, ночи, недели. На рассвете тело его покрывал серебристый иней, а днем обжигало жаркое солнце. От зноя Сослан даже покрылся трещинами, как земля в засуху, под кожей скопилась сукровица, и тело его стало гнить, испуская смрад. На труп слетелись разные падальщики, в нем копошились черви, он не подавал и признаков жизни. К Челахсартагу один за другим подходили защитники крепости и докладывали, что Сослан умер и его необходимо похоронить, чтобы не опозорить имя богоподобного Хыза. Мол, теперь к крепости на расстояние полета стрелы никто не подойдет. От вони Челахсартага и самого выворачивало наизнанку, но он не поверил в смерть врага и приказал воинам: идите и вонзите ему в пятки раскаленные прутья так, чтобы концы их высунулись из колен. Если Сослан не застонет и не шевельнется, то Челахсартаг поверит, что тот действительно мертв, и похоронит его, хоть он и враг. Воины развели костер и раскалили железные прутья, потом пошли и вонзили их в пятки Сослану с такой силой, что концы с шипением вышли из колен. Но когда это было, чтобы труп стонал! Не застонал и труп Сослана. Вот Челахсартаг и поверил в смерть врага и с торжественным видом вышел из крепости, дабы пожелать ему царства небесного и похоронить с почестями. Да, Челахсартаг вышел из крепости и что получил?! Кабы он подождал еще немного, возможно, вместе с плотыо сгнила бы и душа Сослана. Но как бы не так! Кто мог допустить, что эта вонючая падаль вскочит и, стряхнув клубки червей, одним ударом фаринка снесет ему полчерепа! Нет, Дзацу, драться с Сосланом старыми способами нельзя. Чтобы отомстить врагу он, как Дзацу, конечно, догадывается, способен вернуться на землю даже из загробного мира!.. Что, что? Дзацу все понял, кроме смысла рассказов Лагза? Да какой смысл! Лагза просто напомнил Дзацу о втором воскресении Сослана. И теперь спрашивает: коли Сослан для победы над врагом пошел на такое коварство, почему бы Лагза и Дзацу не поступить подобным образом? Почему род Дзацу предпочитает жить в преисподней и ненавидит Хурзарин? Как, как? Стоит ее лучам вонзиться в далимона, говорит Дзацу, в нем сразу же вспыхивает чувство времени? А это, считает Дзацу, к добру не ведет? А что ведет к добру? Отважный род далимонов живет вне времени и при первой же встрече с Хурзарин чувствует, что она сродни времени, которое в один миг раздавит как цыпленка всякого, кто не будет идти с ним в ногу. Да-а, хорошо, что Дзацу усвоил эту истину. Хурзарин — это само время, и когда кто-то попадает под ее лучи, в Третьем мире наступает кавардак. Что? Лагза произнес закон преисподней, по которому живут далимоны? Вполне возможно, Дзацу! Граждане Третьего мира будут жить так же, ибо законы земного мира для них неприемлемы. Благодаря молочному озеру все подвластно Челахсартагу и Дзацу, и войну против времени они непременно выиграют. 

Пока Челахсартаг болеет, Дзацу нужно уладить три жизненно важных вопроса. Во всей вселенной нет такого, с чем бы не справились его отважные далимоны? Что ж, честь и хвала владыке далимонов и его роду. Лагза поэтому и говорит с ним так откровенно, что надеется на него. Так вот, в первую очередь Дзацу должен сказать кузнецу, чтобы тот выковал цепь из железных звеньев толщиной с человеческое бедро. Пусть звенья будут такой величины, чтобы в каждое из них могли пролезть два далимона сразу. Надо предупредить кузнеца, чтобы тот ни на шаг не отходил от горна и постоянно поддерживал огонь. А железо должно быть такой закалки, чтобы выдержало тяжесть, равную тяжести главной башни, чтобы цепь не разорвалась, даже если Хурзарин израсходует на нее все свои лучи. Сначала потребуется одна цепь, но ежели нам в руки попадет та, ради которой мы ее куем, то будет и вторая, не правда ли? Пусть Дзацу не допытывается, для чего нужна цепь, и пусть он запомнит: может статься, от прочности цепи и будет зависеть судьба Третьего мира! Это первое! 

Второе — болезнь Лагза. Смех здесь совершенно неуместен! В Третьем мире не существует болезней, и никто не поверит в недуг Лагза? Да, возможно, но не в этом суть! Если жителей Третьего мира переполошит болезнь Лагза, лучше от них ничего не скрывать! Откровенность всегда предпочтительней. Пусть Дзацу сообщит всем: Лагза-де заболел солнечной болезнью, потому что долго смотрел на восходы и закаты. Да, имя Лагза не сходит с уст счастливых граждан, но, узнав о болезни своего благодетеля, они, пожалуй, затеют распри с самой Хурзарин. Поэтому Дзацу необходимо быть начеку и постоянно втолковывать им: правильно, Хурзарин причинила Третьему миру величайший вред, но негоже роптать на нее, потому что она добрая соседка, а с соседями, как известно, не ссорятся. Лучше вызвать ее сюда и заявить, что великий Лагза болеет не чем иным, как солнечной болезнью, которая возникла у него от палящих лучей. Если Хурзарин соблаговолит убрать свои лучи и свое тепло, они останутся в добрых отношениях, а если нет — ей не поздоровится! 

Есть и еще одно обстоятельство, но оно связано со вторым и говорить о нем Челахсартагу пока, чрезвычайно трудно. Посему сначала он попытается разобраться во всем сам. 

Сын Хыза задумался. 

Если за словом не следует дело, на того, кто его произнес, падает тень недоверия. Челахсартаг знал: без Дзацу не осуществить то, что он замыслил и что не давало ему покоя. Но он боялся, что, даже если они и пошлют к Хурзарин посредника, та выставит его. Правда, Хурзарин еще ни от кого не отворачивалась, но одно дело — послать с нарочным лекарство или полезный совет с небес, а другое — спуститься самой в преисподнюю! Захочет ли Хурзарин спуститься в преисподнюю?.. Но и это не главное — на душе Челахсартага тяжелым камнем лежит воспоминание о том, как он, улучив момент, когда нартские мужи ушли в поход, похитил Ацырухс и запер ее в крепости. 

«Сын Хыза, не делай глупостей, верни Ацырухс в семью, пока не возвратились нарты, и не разжигай огонь вражды между двумя родами!» — передала тогда Хурзарин через посыльного. Потом Челахсартаг горько раскаивался, что ослушался ее... Да и теперь хочет послать к ней посредника и не может!.. Он бы воспользовался именем Лагза, но Хурзарин прекрасно знает, кто носит это имя, и скорее всего ответит отказом: зачем, мол, я понадобилась владыке далимонов, что общего может быть у нас с хвостатой нечистью! Нет, подумал Челахсартаг, лучше действовать от своего имени и сказать ей все прямо. Допустим, вот так: о великая Хурзарин, еще не было случая, чтобы ты обделила своими лучами кого-то из жителей земного или загробного миров! Все сущее согревается теплом твоей души, но его, Челахсартага, несчастье заключается в том, что на его болезнь не действуют солнечные лучи! Неисчислимы твои благодеяния, но ты совершишь еще одно доброе дело, если соизволишь, спускаясь на землю для ночлега, зайти к бедному Челахсартагу! Только твое присутствие поможет избавиться от неизлечимого недуга! 

*** 

... Ласточка не повиновалась Дзацу и не хотела лететь к Хурзарин вестницей⁵⁸. Тогда повелитель далимонов обратился к ней с мольбой: «Отныне весь мой род станет охранять твое гнездо, и рука человека никогда не коснется твоих птенцов, а ядовитый гад, вознамерившийся забраться к тебе, тут же будет раздавлен! Иллитт-биллитт! Слетай, пташка, к Хурзарин и передай ей нашу просьбу!» Ласточка махнула в ответ крылом, дескать, оставь-ка меня в покое, мне с тобой делить нечего! И Дзацу перешел к угрозам: «Ворона бы и та с удовольствием исполнила мое поручение, но я хотел послать именно тебя, дура двухвостая, потому что ты и летаешь быстрее, и говоришь внятнее. Выполнишь поручение, оценю твой труд по заслугам, а не выполнишь — пеняй на себя! 

Твои птенцы — прекрасная пища для змей!» Ласточке, конечно, деваться некуда, вот она и полетела к Хурзарин. 

Семь дней и семь ночей Челахсартаг и Дзацу не отрывали глаз от неба, провожали взглядом даже муху. На восьмой день пришла от Хурзарин весть: «Кто ты такой? И почему мытаришься в преисподней? Челахсартага я знавала, он жил раньше близ селения нартов, а потом переселился в царство Барастыра, куда я заглядываю каждый вечер. Из какого мира так слабо доносится твой зов, откуда прилетела эта измученная пташка? На моем пути попадаются только земной и загробный миры!» 

Челахсартаг и Дзацу снова отправили ласточку и наказали ей передать Хурзарин: «О мать наша и родительница! Я тот самый Челахсартаг, которого ты знала когда-то! Может, я и виноват перед тобой и мне не следовало обращаться к тебе с просьбой, но на что только не решится человек, попавший в беду! Да, я согрешил перед тобой, но ведь между нами не пролилась кровь, будь же милостива и не попрекай меня старыми грехами. Как-нибудь вечерком, отправляясь на ночлег, зайди ко мне и спаси от непосильных мук! Чтобы попасть в Третий мир, нужно пройти весь земной мир, затем — загробный, миновать ворота Царцдзу, семь дней и семь ночей идти по царству далимонов, и окажешься у наших рубежей. Ты-то минуешь это расстояние в мгновение ока». 

Ласточку они предупредили, что, если Хурзарин спросит, есть ли у Челахсартага кто-нибудь из близких, пусть она отвечает: никого, ни близких, ни друзей! Соседи-де постоянно завидовали его несметным богатствам и, когда Челахсартаг обессилел, на радостях стали чесать языки. Чтобы искупить вину перед Хурзарин, он добровольно пошел в Третий мир и целиком пожертвовал собой для блага человека. Но ведь добродетель беспомощна. Ее обидеть проще простого, тем паче что всяк норовит ее задеть. Поэтому Челахсартаг нажил себе много врагов. Лежит ом в покоях самого верхнего этажа башни, построенной в центре Третьего мира, окна его затворены так же, как и в те времена, когда его преследовали враги. Со дня на день усиливается проклятый недуг, ибо даже окно открыть некому, чтобы впустить лучи Хурзарин. Кровники не смеют тронуть лежащего сына Хыза, а он тает и тает оттого, что его не греет солнце. 

Спасение Челахсартага в руках Хурзарин, пусть она придет поскорее! Двухвостая может добавить, что она ухаживала за больным как могла, приносила ему вести со всех концов света, но много ли сил у бедной маленькой пташки?.. 

Семь дней спустя ласточка принесла ответ Хурзарин. «Сын Хыза! — передала она. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Весь мир — мое дитя, я кормлю его своей грудью. Если кто-то из людей и грешит ненароком, я готова ему простить все, лишь бы он осознал ошибку,— я ведь мать! По правде говоря, я давно забыла о той неприятности, которая вклинилась между нами, посеяла раздор, и когда ласточка сообщила мне о тебе, я, разумеется, озлилась на тех, по чьей вине ты вынужден пребывать во тьме. Если ты лежишь и не можешь подняться, то жди меня в ночь Дзинкуырта⁵⁹. Хорошо, если бы кто-нибудь открыл мне окна. А нет, я сама проникну в щель и наполню темницу лучами». 

Челахсартаг был так обрадован ответом, что затрясся в смехе, будто его щекотали изо всех сил, лицо его пошло пятнами. Он немедленно послал Дзацу узнать, готова ли цепь, и если готова, приказать тащить ее к главной башне и подвесить к террасе, да чтоб она раскачивалась как маятник и громыхание ее разносилось по всему Третьему миру. 

Цепь привязали к тридцати гужевым коням, поволокли к главной башне и с помощью блоков и веревок подняли к выступу террасы. Сын Хыза наблюдал за работой из окна, и на лице его блуждала еле заметная улыбка: «Теперь-то Хурзарин наверняка поверит, что у меня остыл очаг⁶⁰!» Была тишина, лишь иногда слышался топот ног, и когда пятьдесят отборных воинов оттянули цепь назад и с силой грохнули об стену, послышался такой звон, словно с неба посыпались стальные пластины величиной с бычью лопатку. Челахсартаг закрыл глаза. Пусть пока звенит цепь, якобы вынесенная во двор в знак гибели рода Хыза, но едва Хурзарин появится и осветит дорогу, ведущую в город, должна воцариться могильная тишина, чтобы она решила, будто Сафа⁶¹ безмолвно оплакивает погибшего хозяина. Нет, Дзацу, это не кощунство! Это все равно, что неожиданно вскочить и снести мечом врагу полчерепа. 

Челахсартаг лежал навзничь, подложив под голову руку, и вспоминал тот день, когда он похитил красавицу Ацырухс. Наверное, это был лучший день в его жизни. Он отлично помнил, как сорвал тогда с себя панцирь, чтобы ощущать прикосновение упругих грудей девушки, а она все норовила выскользнуть, из рук Челахсартага и спрыгнуть с коня. Он привлекал ее к себе и прятал лицо в длинных распущенных волосах... Челахсартаг зажмурился, чтобы яснее представить гибкий стан дочери Хурзарин, и тут же за прекрасным видением последовали странные мысли: «Раз Ацырухс так красива, то, видимо, эту красоту она унаследовала от матери! Хурзарин родила детей, но наверняка не утратила прежнюю прелесть, потому что ей дарована вечная молодость. Нет, мужская похоть не осквернит ее. Напротив!.. Я воочию вижу ее тело, огненные груди и губы, глаза, полные страсти. Хурзарин-мать вселенной, но прежде всего она женщина! И сама она не отличит черного от белого. Да, возможно, ее золотые лучи никогда не иссякнут, но почему, почему она должна их раздаривать направо-налево, всем поровну — своему и чужому, достойному и недостойному, человеку и пресмыкающемуся, тому, кто велик, и тому, кто ничтожен?.. Жизнь пошла бы совсем другой дорогой, кабы рядом с Хурзарин находился близкий ей мужчина, кому бы она безоговорочно подчинялась... Выходить на рассвете вместе с ней во двор, провожать до калитки, а вечером встречать — что может быть лучше этого? И путь ее сократился бы намного, а в один прекрасный день я взял бы да и сказал ей: ты очень хорошая жена, но отныне не смей заглядывать в Третий мир! Потом я заставил бы ее нарожать кучу детей, и ей бы ничего не оставалось, как повиноваться мне! Она бы поступила так, как хочется мне, и, возможно, дело дошло бы до того, что сорванцы-нарты отправили бы посла с просьбой: о великий Челахсартаг, супруг несравненной Хурзарин, прикажи жене, чтобы она отпустила нам немножечко солнечных лучей, а то мы подыхаем, как паршивые собаки!.. Удивляюсь, почему, живя в крепости Хыза, я не додумался жениться на самой Хурзарин! И чего я привязался к этой смазливой девчонке Ацырухс?..» 

... Хурзарин приближалась к городу. В нем не было уголка, куда бы не проникли ее лучи. Однако теперь они светились не светлым огнем — разливались красными ручьями. Она несла с собой благоухание свежих хлебов, покосов, полевых цветов, и улицы наполняли эти запахи. Потоки лучей текли по мощеным мостовым, но самой Хурзарин пока не было видно. 

Дзацу ворвался к Челахсартагу и сообщил, что Хурзарин подходит к границам Третьего мира, но она не одна, с ней Батрадз Нарты! Иллитт-биллитт! Челахсартаг приподнялся на ложе, чувствуя, как тело его покрывается испариной, и вождя далимонов устрашил его взор. Чего это Дзацу так взбудоражен? Разве он не знает, что Хурзарин вскормила Батрадза грудью? И нет ничего удивительного в том, что он сопровождает свою кормилицу! Напрасно Дзацу боится, Батрадз — не Сослан, он достаточно благороден, чтобы не поднять руку на низверженного врага. Надо сейчас же послать им навстречу гонцов и передать благодарность за то, что пожаловали в гости! Батрадзу — нижайший поклон за великое уважение, и коль скоро он столь добр, пусть окажет еще одну услугу — утром проводит свою кормилицу обратно! Дзацу ведь знает: лучше один раз увидеть человека, чем тысячи раз услышать о нем! Увидев Батрадза, враги Челахсартага от страха наложат в штаны, дескать, ну и приятели у сына Хыза!.. 

Навстречу Батрадзу, летящему на золотом луче, послали ласточку, которая передала ему слова Челахсартага, но ответ не очень-то обрадовал сына Хыза: спасибо, мол, за приглашение и за хлеб-соль, но под одной крышей нам не сидеть! 

Тем временем Хурзарин пробралась сквозь ставни в покои Челахсартага и, охладив свой жар, приблизилась к больному. Тут влетела ласточка и шепнула Челахсартагу на ухо: Батрадз Нарты, мол, упал на крышу соседней башни, проломил раскаленным телом все этажи и вонзился в землю на глубину трех ивазнов. «Слава богу!»— произнес больной, и Хурзарин не поняла, за что же хозяин воздал богу хвалу — за то, что она пришла к нему, или за то, что Батрадз проломил все этажи соседней башни, вонзился в землю на глубину трех ивазнов, но все-таки остался живым. 

В тот же вечер радушные хозяева искупали Батрадза в молочном озере. Затем его привели в двухэтажный дом, стоявший в середине города, и уложили спать в белоснежную постель. Сначала гость, смущенный приглашениями, отказался войти в молочное озеро, но когда ему сказали, что он нарушает адат предков, ему ничего не оставалось, как окунуться в белую жидкость. Таков был Батрадз Нарты: от природы он унаследовал наивность и прямоту, эти черты характера сопутствовали ему всю жизнь... Стоило ему прилечь на тахту, как его тут же заперли, и он заснул мертвецким сном. В полночь к нему пришли семеро воинов в панцирях и сорвали с него одеяло. Увидев под спящим небольшие белые кристаллики, они растолкали его и спросили: 

— Кто ты такой и откуда взялся? 

Батрадз зевнул, протер булатными кулаками большие глаза и, потянувшись, ответил: 

— Как кто, я — свободный гражданин Третьего мира, а зовут меня Дзорсом! 

Рано утром он поднялся на верхний этаж главной башни, открыл двери покоев Челахсартага и криком «Омба, Лагза!» приветствовал властителя Третьего мира. Батрадз вел себя так, будто всю свою жизнь провел здесь и только и делал, что молился на сына Хыза. Хурзарин суетилась у постели больного, натирала ему спину и бока, старалась наполнить помещение светом и теплом. «Батрадз, сынок, как же ты оставил свою мать одну на всю ночь?»— мягко упрекнула она воспитанника, но тут же прикусила язык, потому что тот смотрел на нее глазами заклятого врага. 

— Эй, ты, женщина, какой я тебе Батрадз? Мое имя Дзорс, я — верный сын Третьего мира! — зло буркнул он и, подхватив Хурзарин, усадил ее на плечо, как ребенка. Затем, выйдя из башни, дернул легонько висящую цепь, сорвал ее с террасы и, перекинув через другое плечо, направился к берегу реки Марддон⁶². 

С тех пор исчезли дни и ночи, и жителей Третьего мира перестали тревожить ядовитые мысли. Наконец-то сбылась сокровенная мечта Челахсартага, и он чувствовал бы себя самым счастливым человеком, если бы на его пути снова не возник кривоногий Сослан. «Сын Хыза, куда ты запрятал мою жену Ацырухс?» — спрашивал он его у крепости Хыза. Теперь он пришел, чтобы спросить: «Скажи-ка, милок, где наша мать Хурзарин?» 

*** 

... Челахсартаг заметил сидящего за столом Дзацу и догадался, что тот давно следит за ним. Дьявол грыз от нетерпения черные когти, но, видя, что другу тяжело, держался. 

— Интересно, заметил ли кривоногий всадников, ворвавшихся в город с закаленными мечами? — спросил скорбным голосом Челахсартаг. 

— Совсем не видел! — ответил Дзацу по-далимонски. 

— Тогда гостей ни в коем случае нельзя отпускать обратно, в мир Барастыра, Дзацу! 

— Можно! 

— Надо их пригласить в город, иначе... 

— Мы ни за что не станем молоть их на нашей мельнице! Мы ни за что не посыпем стены нашей крепости помолом их костей! — пронзительным голосом кричал Дзацу, царапая когтями стол. 

— На всякий случай держи наготове нашу «громыхаловку», Дзацу, но пускать ее в ход пока поостерегись! Этот кривоногий думает, что я буду драться с ним на мечах! Дудки! Он увидит, каким стал сын Хыза Челахсартаг! 

— Мы с ним такое сотворим, что от него и следа не останется! — сказал по-человечески Дзацу. 

— Прежде постараемся обратить кривоногого, ибо главная цель наша — осчастливить человека, а не уничтожить его и превратить в пыль! Пусть один отряд наших храбрых воинов притаится с левой стороны Прямой улицы, второй — с правой, а третьему отряду нужно взобраться на деревья и крыши домов. Остальные будут при мне! Если он не подчинится по-хорошему, испытаем на нем все виды оружия, изобретенного со времен Кандзаргаса и Мукара! Сослан не ведает, что в Третьем мире не только знают секрет бессмертия, но полно и оружия. Этот кривоногий и понятия не имеет о том, что в нашем городе собрались люди, жившие во все времена, что они принесли с собой несметные знания! 

— Он ходит в панцире Церекка и считает, что он и здесь его спасет! О, если б мой сын Куза владел хотя бы частью того оружия, которое есть у нас! Ух, горе бы тогда кривоногому!.. — замахал кулаками Дзацу. 

— Пойми ты, Сослан ищет не только своего отца, дядю и двоюродного брата. И если он найдет главную пропажу, то, скажу я тебе, нам конец! — произнес Челахсартаг и направился к двери. 

V 

Услышав голос женщины, Сослан вздрогнул как ужаленный и посмотрел вокруг, но никого не обнаружил. 

— Чермен, я не ослышался? По-моему, кричала какая-то женщина! — окликнул он спутника. 

— Нет, Сослан, ты не ослышался, крик этой женщины и сейчас звенит у меня в ушах, — ответил тот. 

Воины во дворе встревожились. Послышалось холодное лязганье оружия. Дзындз-Аласа яростно заржал и стал бить копытом землю. Сослан укоротил повод, и у него невольно вырвалоссь: 

— Тпр-р-у-у! Стой, проклятый! Ты ржешь так, будто из нашего дома вот-вот выйдет нана⁶³ и потреплет твою гриву!.. Впрочем, мне тоже почудился ее голос. Пожалуй, этот голос живет во мне с тех самых пор, когда Сатана качала меня в колыбели! Эй, кто ты? Выходи, покажись! 

Удивили Сослана и слова Чермена, бормотавшего как бы про себя, мол, голос этот вошел в меня, как голос нана, и согрел душу. Он посмотрел на него и долго не мог оторвать взгляда. Не дождавшись никаких разъяснений, Сослан погрузился в раздумья. У него не было времени ворошить прошлое, но неведомый голос заставил его остановиться. Перед ним воскресли дни, когда на поле Зилахар наравне с мужчинами состязалась единственная девушка. Она была легка, как ветер, прекрасно держалась в седле и без промаха стреляла на скаку из лука. Перегнувшись через седло и даже не придержав коня, она собирала разбросанные по земле стрелы с ловкостью курицы, клюющей зерно. Сослан и Батрадз от злости метали ей вдогонку копья, но она в мгновение ока оказывалась на животе своего скакуна. Урузмаг хлопал себя по бедрам руками и одобрительно улыбался, качая головой: «Как это тебе удается на полном скаку исчезнуть из седла и появиться вновь, а?» 

Сослан опять выжидающе взглянул на Чермена, но тот молчал. «А может, это был голос нашей Дзылат⁶⁴! Или я ошибаюсь?.. Точно так же она кричала на поле Зилахар! Не могу же я спутать голос своей двоюродной сестры с чьим-нибудь! Но что привело ее в эту богом проклятую страну, и откуда она так внезапно появилась? Хотя куда там появилась! Ее же не видать! Позвать бы ее, да как бы чего не вышло!» 

Послышался шелест, напоминающий шуршание шелка, затем словно бы захлопали крылья. 

— Сослан, ты слышал шуршание шелка? Это далимоны хотят нас заворожить! — осклабился Чермен. 

— Какие далимоны? Это же был голос нашей Дзылат! 

— О ком ты, Сослан? 

— Да, да, это был голос нашей Дзылат! — повторил с уверенностью Сослан. — Эй, Дзылат! Помнишь, как проклинал тебя баба? Вот и я тебя проклинаю, окаянную: как ты умеешь исчезнуть, будто далимон какой-то, а-а? Чтоб ты и вправду исчезла и сгинула! Ты думаешь, я тебя не узнал, Дзылат? Здесь тебе не поле Зилахар, выходи, не прячься! Выходи, покажись хоть раз, а потом делай со мной что хочешь! А этого парня нечего стесняться, он свой, потомок Ахстартаккаты!.. Помнишь, мы с Батрадзом метали в тебя копья, а ты прилипала к животу своего коня, как осиновый лист? А потом ловила на лету стрелы, которыми мы осыпали тебя, и успевала послать их в нас! Как-то мой Дзындз-Аласа замешкался, и выпущенная тобой стрела вонзилась мне в плечо. Курдалагон еле вытащил ее! Помнишь, Дзыла-ат?.. Я же знаю, что ты здесь, выходи-и!.. Ну погоди, мы с тобой еще встретимся на поле Зилахар! — взывал Сослан к невидимой Дзылат. 

— Сослан, сынок, я не Дзылат, я — Сатана, Сатана!— послышался женский голос, и путники остолбенели. 

— Нана, покажись! — выдавил из себя Сослан. 

— Нельзя мне показываться, сынок!.. А вы сейчас же уходите отсюда, не то пропадете, как Урузмаг и Хамыц! 

— Кто их погубил? 

— Ясно кто — хвостатые! 

Чермен подался вперед и поднял на дыбы своего вороного. 

— Коли так, нам с ними надо кое о чем потолковать, а ты нас гонишь! — сказал он. 

— Я вас не гоню, сын мой, я хочу наставить вас на путь! 

— Путь уже привел нас к воротам далимонов! — Сослан успокаивал заплясавшего Дзындз-Аласа. 

— Если бы Урузмаг и Хамыц послушались меня и придержали коней, они не стояли бы сейчас на краю пропасти! 

— Стало быть, они останутся здесь, а мы уйдем с поджатыми хвостами? В своем ли ты уме, Сатана? — удивился Чермен. 

— Выслушайте меня, дети мои! Ваше бегство будет лишь поводом для сражения и началом нелегкой дороги, ведущей к цели. Запомните, от далимонов не так-то просто скрыться! Они не оставят вас в покое, пока не окружат со всех сторон и не разделаются с вами! 

— Что же станет с тобой, нана? 

— Обо мне не беспокойся, я всегда буду рядом с вами, только прислушивайтесь к моим советам и ступайте туда, куда я укажу! 

Стоило путникам повернуть коней, как за воротами раздались странные звуки. Воины в панцирях засуетились пуще прежнего. Они бросились, давя друг друга, к открытым воротам, но остановились, издавая стоны и вздохи, у крепостной стены. Сослан оглянулся и увидел вытаращенные глаза, красные, как бурак, лица, клинообразные подбородки, оскаленные зубы. «Нам всегда покровительствовал великий бог — и в земном мире, и в стране духов, и здесь — иначе бы нана не подоспела вовремя!— подумал он. — Но почему она не помогла баба и Хамыцу? Неужели так трудно было их убедить не входить в ворота?.. Смотри-ка, эти хвостатые идут на нас совсем как воины Уарби!» 

— Нана, где ты? 

— Я здесь, Сослан! Пришпорьте своих коней, они вас преследуют! 

— А до каких пор нам драпать? — холодно спросил Чермен. 

— По правую сторону Прямой улицы вы увидите двое ворот, которые охраняются воинами. Преследователи будут теснить вас ко вторым воротам, но вам необходимо проскочить в первые, хотя это и непросто! 

— Скажи, почему далимоны не замечали нас, покуда мы стояли у главных ворот, а теперь погнались за нами как собаки? — спросил Сослан. 

— Они издали наблюдали за вами, надеясь, что вы погостите у них, но, когда вы повернули обратно, терпение хвостатых лопнуло. 

— Нет, нана, видимо, нас никогда не оставят в покое разные мукара, бибыцы, сайнаг-алдары, кандзаргасы и маликки! 

— По сравнению с далимонами перечисленные тобой злые существа — ангелы, сынок! 

— А какое сейчас время у далимонов? — придержал коня Чермен. 

— Гм! У них в стране нет никакого времени. И жители не знают, что такое «завтра», «сегодня» и «вчера». А по земному счету с лучших дней прошло не меньше чем сто раз по сто лет! — грустно молвила Сатана. 

— Значит, не так уж много времени утекло с тех пор, как маликки Ира расстреливали меня из-за клочка земли! Так ведь, Сатана? — Чермен посмотрел на квасцовое небо, будто ему предстояла вспашка пустыря⁶⁵ и он хотел угадать погоду. 

— Так, сынок, так! Но нынче время застряло у ворот злого человека, и мы все идем спасать попавшую в беду Хурзарин. 

Преследователи были вооружены луками и стрелами, длинными обоюдоострыми мечами и хорошо отесанными дубинками с железными трубками на конце, о назначении которых Сослан не имел ни малейшего представления. Точно такая же штуковина висела на плече у Чермена, но спросить, что это, славный сын Урузмага считал ниже своего достоинства... Чермен, проследив за его взглядом, обо всем догадался. Он снял с плеча ружье, погладил ладонью приклад, затем прицелился в Сослана и с наивной улыбкой произнес: 

— Это оружие не имеет ни лезвий, ни острия, но оно может натворить побольше бед, нежели твой фаринк. Внутри у него огонь. 

— Ни черта не понимаю! Как эта железная трубка способна выплеснуть из дупла огонь? 

— Вот смотри, в этом гнезде лежит спящий огонь, превращенный в черный порошок. И просыпается он лишь в том случае, если сидящий на бугорке петушок клюнет блестящую пуговку. После этого вспыхнувшая искра влетает в гнездо и будит огонь, который с громом вырывается из трубки и выталкивает железный шарик с такой силой, что перед ним не устоят никакие мукара и бибыцы, — объяснил подробнее Чермен. 

— Наверное, железные трубки тоже выдумали далимоны, иначе бы о них знал наш Курдалагон, — сказал Сослан и, обернувшись к войску, добавил: — Слушай, а почему эти воины в шлемах не разбудят огонь, спящий в дуплах? У них что, руки связаны, что ли? 

Вместо Чермена ответила Сатана: 

— Видимо, сначала они намереваются поговорить мирно, но если вы не согласитесь принять их условия, то, уж будьте уверены, они не пожалеют для вас огня! Хотите вы того или нет, а избежать переговоров вам не удастся! Только запомните: ничему не удивляйтесь, даже если перед вами предстанет сам Лагты-Дзуар⁶⁶ на трехногом коне! 

— Нана, заклинаю тебя святыми именами твоих родителей: ты видишь с небес все, скажи, в чем закалили воины свои мечи? 

— Нет, Сослан, я не могу открыть тайну, потому что хорошо знаю твой нрав — ты обязательно вспылишь и вместе со своим спутником попадешь туда, где сидят твой отец и дядя. 

Внезапно воины сошлись с грохотом — так сталкиваются оползни в глубине ущелья — и перекрыли им дорогу. Они собрались на одном месте, стуча щитами и латами, к путникам казалось, будто крупный град барабанит по дранке. У Сослана зачесались руки и раскалилось тело. «Поорудовать, что ли, малость фаринком!» — мелькнула у него мысль, но в тот же миг кудесница Сатана шепнула: «Эти бедняги здесь ни при чем, сынок! Того, кто тебе нужен, среди них нет!» 

Чермен придерживал вороного, вцепившись в приклад ружья, и сверлил Сослана взглядом, будто хотел сказать ему: «Ну что, прославленный герой, что будем делать?» 

«О великий боже, дай мне силы и ума устоять перед врагом! Не дай мне оказаться среди этих бедолаг!» — горячо взмолился Сослан и оглядел округу. Прямо перед собой он увидел серовато-синий, как бы поблескивающий кряж. Правее виднелось крыло крепостной стены. Внезапно за главной башней показался ослепительный луч света, прошелся по бесстрастным лицам воинов, затем ворвался как раскаленный меч в ржавый туман над кряжем и, пошарив по верхушкам холмов, погас. «Судьба Хурзарин заставила нас с Черменом протянуть друг другу руки аж через сто лет по сто раз, почему же остались безразличными эти парни? На кого работает время, и кому оно на руку?» 

Издали показались и те, на кого работало время. Они обошли круг воинов, встали в середине, и коротышка поднял руку. Войско успокоилось, как улей, облитый водой, наступила тишина. 

Коротышка стал прохаживаться взад-вперед с видом знающего себе цену человека. Грузную свою голову с широким лбом, посаженную на короткую шею, он нес как некий источник света, освещающий неразумным существам дорогу. Сопровождающий его воин прятал лицо под забралом, но щетину скрыть не мог. Шлем его был рогатым. И время от времени он трогал рога обезьяньими когтями. Сослан таращился на них и думал: «Что я вижу! Если эти двое причастны к исчезновению Хурзарин, то наш мир пропал! И почему я не узнал их раньше, когда они были на площади и орали во всю глотку? Как же я не признал сына Хыза Челахсартага и повелителя далимонов Дзацу?.. А коварный Челахсартаг пялится на меня, будто с тех пор, как он побывал у нас в селе, прошли не века, а дни. Посмотреть на сына Лагза Дзацу, так он тоже стал человеком: нацепил штаны и какие-то дурацкие башмаки, но разве его спутаешь с кем-нибудь!.. Что их привело сюда? Что связало человека с отпрыском дьявола? Раз они отважились прийти и встать передо мной, то, надо полагать, за ними огромная сила. Да, видно, так и есть! Иначе бы они не одолели баба и Хамыца. Сейчас у меня нет иного выхода, как притвориться, будто я не знаю, что баба и Хамыц здесь. Спрошу-ка у него: зачем ему понадобилось гнаться за мной с этаким войском?» 

Но его опередил коротышка: 

— О прославленные нартские мужи, простите нас за то, что мы увлеклись исполнением великого адата и вовремя не уделили вам должного внимания! — Голос сына Хыза был таким вежливым и проникновенным, словно накануне они с Сосланом всю ночь кутили на пиру нартов и теперь его беспокоило, не хватил ли сын Урузмага лишку. 

Сослан теребил рукоятку меча, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит. А голос Сатаны шептал ему на ухо: «Умерь свой пыл, сынок! Постарайся отвечать ему спокойно!» 

— Чем мы заслужили такую честь, сын Хыза? — спросил он не без ехидства. — Чтобы сообщить нам это, достаточно было и одного гонца, а ты во-он сколько народу пригнал! 

Челахсартаг вздрогнул и сжал тонкие губы: «Кривоногий, как, впрочем, и все отродье нартов, никогда не лез за словом в карман! Он прав: если мы собрались пригласить их к себе, то на кой ляд окружать? Ох, Дзацу тебя побери! Не успел я обдумать этот вопрос. А может, ну его подальше, это гостеприимство? Все равно им никуда не уйти. Хотя драться с ними сейчас не очень-то и выгодно!.. Гляди, как кривоногий держится за фаринк! Еще, чего доброго, не успею я и бровью повести, а он снесет мне вторую половину черепа!.. Не-ет, лучше уж стиснуть зубы и играть в прятки до конца!» 

— Прости нашим войскам дерзость, Сослан! Все эти маневры были продиктованы высочайшим и святейшим долгом перед родиной! Потому я и поспешил к тебе! Дай, думаю, своими глазами гляну, что там творится, а то, не рсвен час, мои молодцы обойдутся с уважаемыми гостями Третьего мира не так, как подобает! — поклонился Челахсартаг. 

«Однако каким благородным выставляет себя сын Хыза! И Дзацу хорош: знает ведь, что я взломал ворота Царцдзу и прикончил его сына, а держится так, словно слыхом не слыхивал ни о чем. Не будь я Сосланом Нарты, коли не отправлю его следом за сыном!.. А войска? Какого рожна они приперлись? Если они выполняют долг перед родиной, почему пропустили нас? Что же получается, Челахсартаг? Дескать, к нам — пожалуйста, а от нас — ни-ни, так, что ли?» 

— Огромное спасибо за заботу, но нам с Черменом тоже надо выполнить долг перед родиной, и если нынче мы не успеем проникнуть за ворота Аминона, то Барастыр больше не примет нас и мы останемся без приюта! — улыбнулся Сослан, и голос Сатаны шепнул ему: «Ай да молодец, сынок!» 

«Ба-а! Вот так новость! Когда кривоногий научился сдерживать себя? Раньше, бывало, чуть что, сразу же вспыхивал как огонь! А сейчас — ледяное спокойствие, будто действительно собирается попасть сегодня к Барастыру! Не тут-то было!» Челахсартаг подмигнул Дзацу. 

— Отведайте, дорогие гости, хлеб-соль, а потом мы пожелаем вам счастливой дороги. Наш город почтет за честь принять вас! 

— Благодарствуй, Челахсартаг! Я от души поболтал бы с тобой, но, к великому сожалению, мы припозднились, и Амнион может нас не пропустить! 

«Если я не уступлю дорогу, то кривоногий непременно хрястнет меня мечом! С ним шутки плохи! Надо быть предельно осторожным! Пусть идет, посмотрим, что он от этого выиграет! — ухмыльнулся Челахсартаг. — Боже, прости меня за то, что я вынужден погубить этих двух недругов»! 

— Сослан, я давно мечтал встретиться с тобой, и наконец-то моя мечта осуществилась! Думал, нельзя же нам постоянно враждовать, неплохо бы и добрым словом перекинуться с отважным сыном Урузмага! Но, раз ужу вас нет времени, не стану препятствовать, счастливого пути! — Челахсартаг дал знак, и ряды воинов разомкнулись. 

— Я сам подумывал о том же, сын Хыза. Довольно враждовать, когда-нибудь я снова приду к тебе в гости, и мы по старинке спляшем Симд! — поддержал Сослан, а сам подумал: «Так я тебе и поверил, подлец! Я-то знаю, что ты не отпустишь нас так просто!» 

— Верно, Сослан! Хватит того, что мы натворили в молодости! 

«Чермена надо пропустить вперед, потому что он без доспехов, а далимоны будут бить нас в спину! — решил Сослан и придержал коня. — Хорошо, что они не смогут выстрелить в Дзындз-Аласа снизу. А все-таки что у него на уме? Я затылком чувствую надвигающуюся опасность, но где она притаилась?» 

Челахсартаг и Дзацу дружески махали рукой вслед уходящим. 

— Что это значит, нана? Сын Хыза никогда не играл в дружбу, — обратился Сослан к духу Сатаны, но ответа не последовало. «Время уравнивает всех и все! Возможно, оно и вправду убило в Челахсартаге всю лживость, злобу, и для этого города он — источник добра!»— думал он, но голос матери разочаровал его. 

«Сын Хыза хитрее прежнего и ведет себя так не напрасно. Либо он не знает твоих истинных намерений и считает, что вы с Черменом действительно спешите к Барастыру, либо он устроил западню и не сдвинется с места, покуда вас не свяжут по рукам и ногам!» 

Чермен был немало удивлен: слишком уж легко они отделались от далимонов. Все это время он, набравшись терпения, молчал, но в конце концов не выдержал. 

— Сослан! — позвал он, и тот обернулся. — Почему ты называешь коротышку Челахсартагом? Ведь он как две капли воды похож на моего дядю — богача Дакко! Что за диво, откуда такое сходство? Ведь они жили в разное время! Огромная голова, пуговки глаз над горбатым носом, тонкие губы, резкие взмахи длинных как плети рук, — таким и был мой дядя Дакко, напустивший на меня своих убийц. А ты называешь его сыном Хыза Челахсартагом! Да и голос у него такой же. Едва он произнес первые слова, перед моими глазами встали события, развернувшиеся в Кобанском ущелье из-за земель. Мне даже показалось, что еще немного, и коротышка окликнет меня, обзовет унизительно кавдасардом. Нет, Сослан, я не ошибаюсь, Дакко и Челахсартаг — одно и то же лицо либо они близнецы! Так неужели у времени нет иной правды, кроме той, под натиском которой оно через десятки веков создает двойника коварного сына Хыза Челахсартага — жадного и ненасытного Дакко Тлаттаты? Нескончаемое и справедливое, отчего оно повторяет коварство и зло? Отчего не заменит их правдой и добром? 

Сослан попытался найти ответ на вопросы Чермена, но не смог. Тогда он поднял голову, пошарил глазами по небу и снова обратился к духу матери: 

— Нана, ты слышала все, помоги разобраться! 

Голос Сатаны ответил: 

— Что вам сказать, дети мои! Видно, зародыш зла витает в бескрайних просторах времени и пространства и прорастает там, где есть благоприятные условия. Удивительно не то, что зло через десятки веков опять произвело на свет сына Хыза или Дакко Тлаттаты! Куда удивительнее, если бы оно через такой же промежуток времени породило Чермена и Сослана! Да что там говорить! Разве вы сами не знаете, что коза рожает козленка, а овца — ягненка! 

Страшный гром и до невыносимости холодный скрежет вспороли вдруг недолгую тишину. Путникам почудилось, будто на город обрушилась какая-то невиданная сила и разнесла все его башни, а затем, заработав невидимой челюстью, сжевала огромную железную дверь главной башни и выплюнула ее. Дзындз-Аласа и вороной конь Чермена привстали на дыбы и пронзительно заржали. Но желтая воздушная волна закружила их и смяла, как травинки. «Я же говорил, что сын Хыза был и останется коварным! Зря я послушался нана! Надо было напасть на далимонов и скрутить их в бараний рог, чтоб даже сражение в Царцдзу показалось им праздником!»— успел подумать Сослан, но надвигающаяся земляная масса накрыла его вместе с конем, и он потерял из виду Чермена. 

_____________________________________________________ 

 

¹ Далимоны — дьяволы в осетинской мифологии. 

² Барастыр — повелитель загробного мира. 

³ Согласно осетинской мифологии, солнце заглядывало в загробный мир только по вечерам и называлось «солнцем мёртвых». 

⁴ Царцдзу — ворота в ад. 

⁵ Сау Цыззы Цасс — ад, основанный далимонами; существовал помимо обычного ада. Попавших туда ждали более жестокие наказания. 

⁶ Сын Хыза Челахсартаг — известный герой нартского эпоса. Во время одного из походов Сослана он похитил у него жену Ацырухс и запер у себя в крепости, но нарты отняли ее у Челахсартага и разорили его жилище. 

⁷ Ма хур — солнышко мое. 

⁸ Согласно эпосу, тело Сослана было булатным. 

⁹ Церекк и Бидас — мифические кузнецы. Им удалось выковать панцирь и шлем, которые являлись при первом зове хозяина, и тогда ему не были страшны ни меч, ни стрелы. 

¹⁰ В опасных ситуациях кони нартских героев — Сослана и Урузмага, наделенные способностью говорить по-человечески и давать полезные советы, сами предлагали хлестнуть их плетью так, «чтобы с крупа сошла шкура на пару арчита (обувь из сыромятной кожи), а у всадника с ладони — кожа на подметки». 

¹¹ Армарин — мера длины, равная одному локтю. 

¹² Идущие на тот свет могли попасть в страну мертвых только через мост-волосинку. 

¹³ Дзам-дзам — река забвения, протекающая в царстве мертвых. 

¹⁴ Урузмаг и Хамыц — отец и дядя Сослана, популярнейшие герои нартского эпоса. 

¹⁵ Нарты делились на три рода: Ахсартаккаты, Бораты и Алагаты. 

¹⁶ Баба — отец. 

¹⁷ Сырдон — самый хитроумный и находчивый герой эпоса, отличался эксцентричностью, живостью характера. 

¹⁸ Гукку — хлеб, пирожок и т. д. 

¹⁹ Почетный бокал и бычья лопатка в Осетии преподносились в знак особого уважения мужчине, отличившемуся на поле брани. 

²⁰ Жена Урузмага Нарты — Сатана, зная неудачливость своего мужа, скрыла единственного безымянного сына у Донбеттыров (морских повелителей). Пришедший к ним в гости Урузмаг по адату предложил мальчику кусок мяса, насаженный на острие кинжала. Мальчик споткнулся, и протянутый кинжал вонзился ему в сердце. Сидеть в загробном мире па коленях у Барастыра — своеобразная компенсация ласки, которой мальчик был обделен из-за преждевременной смерти. 

²¹ Бурамадз — чудодейственный клей, которым пользовались уаиги-циклопы, чтобы приклеить ничего не подозревающих нартов к сиденьям, а затем расправиться с ними. 

²² Хурзарин — золотая матерь-солнце. 

²³ Аминон — привратник загробного мира. 

²⁴ Батрадз — сын Хамыца Нарты, популярнейший герой нартского эпоса. Мать его — Быценон, дочь владык подводного царства — Донбеттыров, которые не терпели насмешек. Хамыц всегда носил жену в кармане, потому что она была слишком мала. Он брал ее с собой даже на пиры. Как-то во время одного из застолий хитрейший из нартов — Сырдон, узнав об этом, с ехидством стал говорить сородичам о том, что-де мы пали так низко, что носим своих жен в карманах даже на пиры. Быценон не вынесла обиды, нанесенной ей Сырдоном. Беременная, она вдохнула свой плод меж лопатками мужа, а сама вернулась к Донбеттырам. Кудесница Сатана через девять месяцев разрезала образовавшуюся на спине Хамыца опухоль, и оттуда выскочил раскаленный докрасна Батрадз. Большее время он проводил на небесах, но узнав о беде нартов, спускался к ним на солнечном луче. 

²⁵ Фарн — изобилие, дружба, уважение младшего к старшему, слава и т. д. В данном случае фарн обозначает честь, достоинство. 

²⁶ Арфан и Дурдура — боевые копи Урузмага и Хамыца. 

²⁷ Отправляясь в поход, нарты брали с собой сок земли, который насыщал их неделю. 

²⁸ Афсати — бог зверей. 

²⁹ Кар и Караф — боги холода, стужи. 

³⁰ Фаринк — меч особой закалки. 

³¹ Человек, решивший возвратиться из загробного мира в мир земной, не должен заговаривать ни с кем, в противном случае он нарушает табу и дорога перед ним либо закрывается, либо просто исчезает. 

³² Мифическое войско из «Нартских сказаний», идущее на нартов войной. Сослан встретил его на склонах горы Хызын и, вооруженный только стальной плетью, разбил наголову. 

³³ Кавдасард — буквально: рожденный в яслях. В древней Осетии феодалы держали при себе незаконных жен из низшего сословия и прижитых с ними дегей называли кавдасардами. 

³⁴ Зилахар — поле, где нарты устраивали военные игрища, состязания. 

³⁵ Ивазн — мера длины, равная расстоянию между концами разведенных рук. 

³⁶ Лаппу — мальчик, сынок. 

³⁷ Уаласых, Астауккагсых, Даласых — так разделяет эпос нартское село. В Уаласыхе жили Ахсартаккаты — воинствующие нарты, в Астауккагсыхе — Бораты, которые занимались скотоводством, а в Даласыхе — Алагаты, в основном занимающиеся земледелием. Все три рода находились в родственных отношениях и назывались нартами. Между родами существовала социальная иерархия. 

³⁸ Ныхас — место, где собирались нарты до и после похода и решали наболевшие вопросы. Присутствовать на Ныхасе женщинам запрещалось. 

³⁹ Дзыхыдон — буквально: вода для рта, то есть питьевая вода. 

⁴⁰ Напомним, для далимонов после купания в молочном озере Челахсартаг выступает под именем Лагза. 

⁴¹ По одному варианту эпоса Сослан выманил Челахсартага из крепости хитростью, убил его и разрушил крепость Хыза. А по другому — нарты выстрелили Батрадзом, привязанным к огромному копью, и пробили стену крепости. 

⁴² Цуртфадисон — скороход. 

⁴³ Сослана Нарты в эпосе часто называют «кривоногим». 

⁴⁴ Курдалагон — небесный хузнец. 

⁴⁵ Ирыстон — Осетия. 

⁴⁶ Дайран — Дарьяльское ущелье. 

⁴⁷ Тагиаты — до революции одна из знатных фамилий в Северной Осетии. 

⁴⁸ Гора Хызын — место, где Сослан встретил идущее на нартов войско Уарби и разбил его. 

⁴⁹ Маликки, мукара, кандзаргасы — мифические существа, постоянно враждующие с нартами. 

⁵⁰ Терк-Турк — мифическая могущественная страна, на которую нарты совершали набеги. 

⁵¹ Дауаги — языческие боги. Тых и его сыновья Мукара и Бибыц — олицетворение зла. 

⁵² Ронг — напиток нартов; был так питателен, что мог заменить даже еду. 

⁵³ Фыд рохганан дур — камень, садясь на который человек забывал все неприятности. 

⁵⁴ Имеется в виду эпизод, когда Сослан отправился на тот свет за деревьями Аза. Далимоны убили его коня, но Сослан выпотрошил его, набил живот соломой, и Дзындз-Аласа ожил. Узнав об этом, далимоны выпустили в брюхо коню горящие стрелы и подожгли его. 

⁵⁵ Арык-сапон — специальная глина, которой наргы чистили своих коней. 

⁵⁶ Колесо Балсага — небесный дух, способный принимать вид страшного колеса с острыми ножами по кругу. У Сорлана были уязвимы ноги. Коварный Сырдон сообщил об этом Колесу Валсага, и оно переехало спящему Сослану колени. 

⁵⁷ Когда Сослан снес сыну Хыза полголовы, тот обратился к кузнецу Курдалагону за помощью, и он залатал рану куском меди, который после молитв Сатаны раскалился и обжег ему мозг. В результате Сослан победил его. 

⁵⁸ Ласточка часто выступала в качестве посредника или вестника. 

⁵⁹ Ночь Дзинкуырта — дословно: ночь дьяволов. Под первое воскресенье после Нового года в Осетии резали специально откормленного индюка, чтобы отвести проклятие дьяволов. 

⁶⁰ В Осетии после смерти главы рода выносили надочажную цепь и вешали на самом видном месте. 

⁶¹ Сафа — бог очага, надочажной цепи, холодного оружия, семьи. Надочажная цепь впоследствии стала фетишем, синонимом Сафа, поэтому она тоже называется Сафа. 

⁶² Марддон — мертвая вода. 

⁶³ Нана — мама. 

⁶⁴ Дзылат — героиня нартского эпоса, сестра Сослана. 

⁶⁵ Чермен Тлаттаты был бедняком-кавдасардом и боролся за свои права. Богачи Кобанского ущелья сначала отвели ему непригодную для обрабатывания землю, но Чермен все-таки не успокоился, и они убили его. Имеется в виду именно эта земля. 

⁶⁶ Лагты-Дзуар — синоним Уастырджи, покровителя путников. Так называли его женщины, потому что не имели права произносить мужское имя вслух. По преданию у Уастырджи был трехногий конь.