Умы всегда связаны невидимыми нитями
с телом народа.
К. Маркс
По молчаливому согласию человечества, художник занимает особое место в табели о рангах, ибо духовная жизнь человека, где и когда бы он ни жил, как бы он ни был богат или беден, — была, есть и останется сущностью его индивидуальной неповторимости, высшей доминантой бытия... Маркс, точную и достаточно глубокую мысль которого я зарядил эпиграфом к очерку о Коста, назвал интеллигенцию «прослойкой». Ошибаться свойственно всем. Но если мыслитель проклял интеллигента в себе, замечу, что только художник и его творчество подарили возможность духовного, а не животного существования подавляющей части человечества...
15 октября 1979 года исполняется 120 лет со дня рождения основоположника осетинской национальной литературы и живописи Коста Левановича Хетагурова. А. Фадеев назвал К. Хетагурова «... Леонардо да Винчи осетинского народа». Н Тихонов был убежден, что Коста — «самая большая фигура своего времени, самый выдающийся талант». М. Шагинян считает, что «Собранные вместе статьи, заметки, фельетоны Хетагурова могут быть с полным основанием названы классическими...», что «Коста — блестящий представитель школы Белинского и Чернышевского, один из лучших творцов газетной публицистики». Р. Гамзатов называет Коста «Казбеком, огнедержателем и огнехранителем всей кавказской поэзии!»
Не вызывает сомнений, что Коста — как гражданин и поэт — творил на высоком идейном и художественном уровне. Возможно, в силу исключительности своего дарования, он был недосягаем многим своим современникам и не только современникам... Но неизбывную славу, любовь и признательность масс в масштабах вот уже целого века он снискал не как стилист, основатель или ниспровергатель школ и направлений, а как человек, беспощадно влюбленный в народ, в родину, — в ту бесценную ценность, которая при жизни требовала его целиком, без остатка, в жертву, а по смерти одарила бессмертием!
Эпитет «народный» делает честь любому поэту. Народ — вселик! Повторим, что от силы и глубины связей с ним зависит значение и удельный вес любой творческой личности. Точно так же, как учение обретает истинность в непогрешимости опыта, настоящее искусство обретает свою великую сущность только в недрах народных масс, и чем полнее и ярче оно выражает «думы и чаяния» этих масс, тем оно значительнее! Вся жизнь и творческий путь Коста, кровно связанного с родным народом, народами Кавказа, всей России — прямое подтверждение этой вдохновенной аксиомы...
Вехи биографии в руках добропорядочного исследователя могут оказаться слагаемыми элементарной арифметики. В то же время нельзя выходить за границы фактов, данных раз и навсегда. И в то же время сами факты нуждаются в творческой расшифровке, в новом осмыслении событий «давно минувших дней» — тогда, как правило, возникает легкий ветерок, который вызывает в сознании целую бурю неожиданных находок, ассоциаций, решений в обход честного рассказа «веда» о творческом и жизненном пути поэта.
А ведь Коста неисчерпаем... Погружаясь в материалы о нем, кажешься себе щепкой в бесконечном пространстве стихии... Порой два, не имеющих, казалось бы, друг к другу отношения факта из жизни поэта, вызывают цепную реакцию, над которой невозможен никакой контроль анализирующей это явление мысли...
Понимание жизни и деятельности поэта как борьбы добра со злом — упрощенное: за громкой фразой и категоричными выводами медленно тает и исчезает золотой дым истинной жизни, дым, о котором философски-элегично вопрошал Хайям: «Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах, а где, скажите, дым?..»
Коста Леванович Хетагуров родился 15 октября 1859 года в ауле Нар, расположенном в теснине Зарамагского ущелья горной Осетии, и актом рождения мир не удивил, но сам удивился...
Жизнелюбие в нем хлестало через край и не покидало в течение всей его жизни.
«Сегодня мне исполнилось 39 лет. Никаких изменений. Несмотря на полуторагодовую болезнь и на миллион всевозможных неприятностей я чувствую себя таким же способным в горячие объятья весь необъятный мир как друга заключить, простить врагов своих в ответ на их проклятья, страдать за них, любя, страдая, их любить. И что удивительнее всего — я влюблен так же безумно, беззаветно».
Эти строки беглым и достаточно ровным почерком он впишет в блокнот, пережив нелегкие дни и тяжбу с болезнью, которая в любой миг могла загнать его в могилу...
В десятке метров от места, где стоял очаг Хетагуровых, парит ажурный мост Транскавказской магистрали, а в саклях под треск печек трещат телевизоры... Век назад вой собак и завывание ветра придавали мрачному хаосу гор смысл пантеистического проклятия...
В самом трагичном своем стихотворении «Мать сирот» поэт рисует такую картину:
Коченеет ворон...
Страшен бури вой...
Спит на круче черной
Нар, аул глухой.
Забытый Богом и людьми аул... Натуральное хозяйство... Здесь пройдут лучшие годы его жизни, бедные, наспех проглоченные пытливым воображением, но это будет детство!
«Детство — бледное виденье, юность — бешеный поток», — скажет он, опускаясь в сумерки своей жизни, но, проклиная эту жизнь, он останется благодарен ей, как был благодарен отцу, о котором писал: «Его я не только любил, но обоготворял! Таких самородков, гуманнейших, честнейших и бескорыстных, я больше никогда и нигде не встречал».
Мать он не помнил и любил как бесценную потерю — она умерла вскоре после рождения сына... Коста был отдан на воспитание дальней родственнице по отцовской линии Чендзе Хетагу-ровой, женщине, по воспоминаниям, «золотого сердца и доброго нрава». Он называл ее Гыцци.
«Гыцци сказала мне однажды: «Я знаю, где похоронена твоя мать». Она взяла меня на руки и принесла в молельню святого покровителя Хетага. Там, на могильной плите матери, я причитывал с утра и до вечера. Как-то она на себе принесла меня, спящего, домой...»
По негласной этике горцев быть холостым взрослому мужчине — безнравственно. Отец вскоре женился на злой и своенравной женщине. По шершавым законам природы мачеха обожала народившуюся у нее дочь и ревновала ко всему мальчика, жизнь которого перед лицом небес была, конечно же, дороже ее куриных инстинктов...
«В немом изумлении смотришь на это жилище. Оно едва ли не самое бедное из тех, что были колыбелью великих поэтов», — говорил Ираклий Андронников, разглядывая стены и жалкую утварь сакли Хетагуровых.
В Наре Коста увидел горы, реки и облака, отары овец и табуны лошадей, сенокос и охоту... Здесь он ощутил щемящий вкус родного языка — слышал мудрые тосты, искрометные песни, таинственные рассказы о небожителях, легенды о героях эпоса...
Порой виденное и слышанное образует рабочие узлы жизненного опыта и входит в сознание как нечто само собой разумеющееся. В сознании Коста виденное и слышанное было внезапным, ошеломляющим откровением жизни и приобретало вещее значение...
Первоначальной грамоте Коста обучался в Нарской церковно-приходской школе. Через год Леван Хетагуров перевозит семью во Владикавказ, отдает Коста в частный дом для овладения русским языком, а сам во главе 149 безземельных семейств нарс-ких осетин переселяется на юг Кубанской области, основывает там селение Георгиевско-Осетинское и пишет прошение об определении сына Константина и дочери Ольги в какие-либо учебные (заведения на казенный счет. За большие заслуги перед Отечеством, а именно: служба в русской армии, участие в боевых операциях на Кавказе и за границей, наличие ранений и боевых наград — к прошению в лице Его Императорского величества наместника Кавказа отнесутся положительно. Коста будет принят в Ставропольскую мужскую гимназию, а подпоручик в отставке Леван Хетагуров, «почетный туземец из осетин» по высочайшей воле царя в вознаграждение оказанных им услуг станет собственником двухсот десятин казенной земли.
Из воспоминаний однокашника Коста И. Цирюльникова: «В период 1875–1881 гг. Коста Хетагуров был близким моим товарищем по ставропольской гимназии и пансиону при ней... В Ставрополе он был общим любимцем гимназистов и преподавателей. Еще гимназистом у него было сильное тяготение к поэзии...» Добавим — и к рисованию. Его шаржи, карикатуры, и просто рисунки, под которыми сверкали меткие, хорошо зарифмованные строчки, вызывали громкий смех и признательность и юных и взрослых.
Через всю жизнь пронесет Коста любовь к учителю рисования в гимназии — Василию Ивановичу Смирнову. Соученик Репина, прекрасный портретист, он разглядел в юноше талант художника и настоял на том, чтобы Коста продолжил учебу в стенах Императорской академии художеств в Петербурге.
Социальный ценз Хетагурова был жалок, но вот Смирнов отправляет рисунки Коста в Москву на всероссийскую выставку работ учащихся средних учебных заведений. Каким-то образом удается добиться от властей обеспечения Коста на случай учебы в Петербурге скромной стипендией из горских штрафных сумм. Коста едет в столицу, сдает вступительные экзамены в Академию художеств. Академия была императорской. Ректор — тайным советником. Администрация — кентавром, в котором уживались храм и сыскное ведомство... Четыре года проводит Коста в Петербурге с робкой надеждой, что выплата ему стипендии не прекратится. Четыре года осуществлялась циничная переписка между начальником Кубанской области, администрацией академии и канцелярией Петербургского градоначальника по поводу академиста Хетагурова, у которого «кроме носильного платья и белья, другого никакого нет» и который «состояния крайне ограниченного». Это время его духовного роста, становления таланта художника и поэта, обострения политической мысли. Вращаясь в среде демократической молодежи, он входит в большой мир гражданских интересов, познает тяжесть жизни петербургской бедноты, видит фасад Российской империи...
Это время, когда в 1881 году еще не отгремело эхо убийства народовольцами императора Александра. Коста свидетель и участник студенческих демонстраций. Он в гуще их.
Из воспоминаний А. Хетагурова, двоюродного брата Коста: «Однажды Коста был арестован около склада оружия и взрывчатых веществ на Васильевском острове, но его вскоре освободили, так как в квартире, которую он снимал, во время обыска ничего предосудительного не было найдено».
Интересны заметки в записной книжке Коста. Например: «Ван-дер-Верф — тело. Дов — миниатюры. Немецкая школа. Деннер. Старуха, старик... Реннолдс. Английская школа /139, аллегорическая. Итальянская. Доминикано — евангелист. Караччи — Христос с крестом. Тициано — женщина перед зеркалом...» И тут же: «узнать о положении дела крестьян Воронцовского общества».
Холодно в Петербурге. Но сердце согревает память о родине. Вот беглый набросок Столовой горы и тонкий абрис первого в России чугунного моста, что в городе Владикавказе... Заметки о персонажах Нартского эпоса... Аккуратный перечень затрат для переезда из Петербурга до Ставрополя, где Коста проводил каникулы...
В 1883 году выплата стипендии Коста прекращается. Чтобы как-то завершить обучение, он идет на товарный двор порта, оставаясь в академии на положении вольнослушателя.
Из воспоминаний знакомой Коста Шараповой-Прошинской: «Коста буквально голодал, терпя всякие лишения, старательно скрывая от всех свое ужасное положение. Курсистки, желая помочь ему, наперерыв приглашали его к себе на чай, но он всегда уверял, что он сыт и только недавно пообедал, а между тем все знали, что он не обедал несколько дней. Скрывать свой аппетит вошло у него в болезненную привычку».
В незавершенной драматической пьесе «Чердак» он пишет: «И стало тихо все кругом, лишь дальний колокольный звон чуть слышно медленно вливался в большие щели чердака и в песню дивную сливался с дыханьем тихим бедняка». Колокол отпевал не одну судьбу в Петербурге тех лет, но преступление свершится — поэт получит удар, вся боль от которого скажется позже, потом, когда он впервые переступит порог больницы...
В том же 1883 году Коста исключается из академии из-за «политической неблагонадежности»...
В это время Коста жил на Мойке, и по диагонали, прямой как росчерк молнии, из узкого и высокого окна он видел дом, в котором на руках близких и друзей скончался Александр Сергеевич Пушкин...
Последняя просьба к администрации академии — «не отказать в выдаче свидетельства на право преподавания рисования».
Коста возвращается во Владикавказ. Он любит этот город — разноголосый, разноязычный, цветной и обнаженный, как рынки и характеры его жителей. Графичный и строгий — зимой, яркий, праздничный — в ясную погоду... По утрам, когда жители еще спят, Александровский проспект дышал свежим ветром гор и был парадно красив!..
А рука пишет: «Но более бедным чем я, вернувшись, нашел я тебя, народ, изнуренный заботой... Нет места тебе ни в горах, ни в наших привольных степях, не стой, не ходи, не работай...»
Чем и как мог заработать на кусок хлеба пока что безвестный поэт и начинающий живописец? В 1887 г. в Коммерческом клубе города выставляется картина Хетагурова «Святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии», написанная Коста для Тифлисской церкви. Две заметки из газет «Северный Кавказ»: «Вошли два осетина. Остановившись посреди комнаты, они как бы замерли, глаза их широко раскрылись, все в них выражало удивление, восторг... Долго любовались они картиной и так же незаметно и тихо вышли, как вошли».
«... Общее количество побывавших на выставке дошло до 846 человек, что для 33-тысячного населения города составляет очень значительную цифру. А насколько сочувственно отнеслось к господину Хетагурову правление Коммерческого клуба, красноречиво видно из того, что за маленькую ничтожную комнатку, и притом еще темную, оно взяло с художника двадцать процентов валового сбора. Не правда ли, какое трогательное меценатство!»
Коста сближается с местной интеллигенцией: публицистом, просветителем, впоследствии переводчиком его произведений, М. Кипиани, учительницей В. Г. Шредере («... а как я любил с ней переписываться и целые вечера проводить с нею в беседе»), братьями Шанаевыми, врачом М. Долгатом... С родственником, другом детства, ставшим модным фотографом Садуллой Джа-наевым-Хетагуровым, с Гаппо Баевым, принимавшим деятельное участие в издании книги книг осетинского народа «Осетинская лира».
«Священник с пистолетом», — говорили о святом отце Александре Цаликове, близком друге поэта: Волевой и решительный, он молился Богу с оружием под сутаной... За свои убеждения и действия, направленные против существующих порядков, был ненавистен властям и симпатичен молодому Хетагурову. Даже молчание его вызывало тревогу и нервозность у наиболее одаренных подлецов во Владикавказе.
Учителя, литераторы, адвокаты, издатели, священник... Костас иронией относился к интеллигентщине, но ценил интеллигенцию, не понимая порой, кем же является сам. Не перевоплощаясь, он был и прост, и сложен, доходчив и недоступен, элегантен и неуклюж...
Цепкий ум, незаурядная эрудиция земляка, пропахшего Петербургом, — его стачками, демонстрациями, а, главное, идеями, в основе которых были новые принципы народовластия, снискали Кос-та уважение этих людей. В свою очередь, встречи Коста с новыми друзьями обогащали его память необходимой для него разнообразной информацией, — он всегда был в курсе наиболее значительных событий в пределах города, края...
Одним из самых близких по духу представителей русской интеллигенции во Владикавказе была для поэта Варвара Григорьевна Шредере, влюбленная в Кавказ душою подвижника, а не осквернителя, какими казались Коста типы вроде солдафона, начальника Терской области генерала Каханова и иже с ним. А главное — она была учителем. Синоним учителя по тем временам и, думается не только по тем, — святой! Она была из тех представительниц русского народа, о которых поразительно хорошо в одном из своих писем к другу сказал А. Куприн: «Мы, русские, так уж созданы нашим русским Богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше и отдаем за нее жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию, идем волонтерами к Гарибальди... И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренне бросить идеи о счастии будущего человечества, как мы».
Как свежий ветер с гор ворвались со страниц газет стихи Коста — печальные, гневные, мятежные, как его дух, бунтующий даже когда он спал или предавался мгновенному созерцанию... Декадентский хлам с розанами, амурчиками, плебейской чувственностью, инфантильными вздохами и социальной слепотой был отброшен и сожжен палящим огнем поэзии Коста.
Имя Коста приобретает все большую популярность. В его стихотворениях, как в одах Гомера и лучших стихах Уитмена, слышны голоса, песни, стоны и проклятия, пугающие количеством и натиском «униженных и оскорбленных»!
Суровая правда была нежной музой его воинственной лирики и лучших его живописных полотен, в которых, несмотря на влияние патриарха классицизма П. Чистякова и его школы, виден и слышен пульсирующий ритм отчей земли.
В комментариях рецензентов на живописные работы Хетагу-рова говорится о мягкости тонов, о правильности тела, об изумительной натуральности, но нет ни единого слова о пронзительной любви художника к дорогим его сердцу образам, в которых, что бы он не писал, светились черты его народа.
«Маленьким дикарем» в газете «Терские ведомости» назван мальчик-каменотес с картины «На школьной скамье жизни», в котором Коста, возможно, видел свое детство — всю его чистоту и невинность.
Поэт любил... Трогательна привязанность к Анне Поповой... «В то время вы, вероятно, и не подозревали, что какой-то оборванец осетин, мозоливший всем глаза на бульваре, только затем и просиживал там по целым дням, чтобы обменяться хоть одним взглядом с поработившей его незнакомкой». Как видим, стиль письма намеренно грубоват и натуралистичен... В последующих письменных признаниях поэта ощущается налет обреченности, неверие во взаимность... Но что мог предложить благовоспитанной барышне, дочери состоятельного господина бедный поэт? — Пасхальный поэтический экспромт или приглашение на концерт, скучный потому, что там не будет цвета богемы... Наш Вертер пишет строки, посвященные отъезду Анны из Владикавказа в Тифлис.
Уникальна техника исполнения поэтического эскиза — короткими тончайшими штрихами... Мозаичность, дробность превращают мир в мирок... Чего здесь больше: боли, мести или сострадания к юности, обманутой мнимым благополучием?..
Высокий барский дом... подъезд с гербом старинным...
Узорчатый балкон... стеклянный мезонин...
Закрытый экипаж... ямщик с пером павлииым.
И с медною трубой кондуктор-осетин...
Швейцар с подушками... лакей с дорожной кладью... —
Уложена постель... увязан чемодан...
Шкатулка с письмами... с заветною тетрадью...
Вуаль пунцовая и стройный гибкий стан...
Толпа друзей, родных... улыбки... пожеланья...
Формальный поцелуй... платок для мелких слез...
Слезы сестер по крови были крупны и солоны, как соль грубого помола, — горцы предпочитали ее мелкой и безвкусной:
Не рыдайте безумно над ней, —
Она цели добилась своей, —
Тяжесть жизни, нужды и невзгоды
С колыбели знакомы уж ей...
Хорошо умереть в ее годы...
Чувством, захватившим поэта навсегда, была жертвенная, достойная его гения любовь к одной из дочерей А. Цаликова — Анне...
Завидная работоспособность, одержимость, умение сплотить и объединить людей для нужного, полезного, необходимого дела выдвигает Коста в первый ряд наиболее заметных и видных лидеров нации... Его обширная многогранная общественная деятельность вызывает неудовлетворение в определенных слоях этого общества. Отныне каждый шаг поэта, тем более стихи и публикации, будут осуждаться властями как подстрекательство, как агитация и смута... Круг близких друзей Коста и он сам становятся центром внимания царской администрации и полицейских властей, которые ищут случая, чтобы избавиться от «неспокойного» человека.
Такой случай вскоре представился. По решению властей, и в частности экзарха Грузии во Владикавказе, закрывается первая и единственная в Осетии женская школа. Это решение вызывает негодование осетинской интеллигенции. Пишется протест. Автор протеста — Коста Хетагуров. В статье под названием «Небольшая история» он пишет: «...Многие из осетин, участвовавшие в протесте, были подвергнуты ограничениям, а один из них выслан административным порядком из пределов Терской области».
Этим высланным по личному приказу генерала Каханова был Коста Хетагуров.
Коста уезжает из Владикавказа к отцу, в Георгиевско-Осетинс-кое. Из письма к А. Цаликовой: «... я до сих пор не верю, что я за 400 верст от своих владикавказских друзей, а между тем это так... Пять дней я уже дома, а не могу оглядеться. Сегодня только что развязал свои чемоданы и привел в порядок свою комнату. Ваш портрет я повесил рядом с изображением своей матери». Поиски средств к существованию приводят его на свинцово-серебряный рудник в Карачае. Здесь он находит работу конторщика. И узнает о смерти отца.
Из письма к А. Цаликовой: «Попал в трущобы Карачаевских гор... Смерть отца окончательно потрясла мои нервы... Я почувствовал себя совершенно одиноким во всем огромном мире».
Из письма к В. Шредере: «...Я слишком нуждаюсь в нравственной поддержке, чтобы так скоро выбросить меня за борт товарищеской заботливости. Положение мое не поддается описанию... Я отрезан от всего».
Этим «всем» был прежде всего многонациональный Кавказ, который кипел массой неразрешимых проблем, возникающих на каждом шагу в силу чуть ли не поголовной безграмотности, невежества, порождающих распри, непонимание, протест, религиозный фанатизм... Неспособность прогнившей царской администрации создать хоть видимость порядка в одной из своих отдаленных вотчин, породила совершенно вульгарные, извращенные методы воздействия на так называемое «туземное» население края... Пышным цветом расцветали коррупция, преступность, национальный шовинизм... Царизм по принципу «разделяй и властвуй» натравливал народы и народности Кавказа друг на друга, отнимал у них жалкие права и даже право отправления культов... К этой, далеко не полной картине, остается прибавить наступление капитализма, грабящего нации и богатства края с неукротимой жестокостью Его Препохабия...
Во всем этом надо было разобраться. И, конечно, найти трибуну, с которой можно было бы сказать свое веское слово. Конец прошлого века был, пожалуй, апофеозом цензурного всевластия.
В этих условиях взгляд Коста останавливается на единственной частной газете Ставрополя. Надо было обладать незаурядной гибкостью и личным мужеством, чтобы, будучи в ссылке, полубульварное издание, существующее в основном за счет дачи объявлений и рекламы, превратить в рупор масс, пытающихся осознать свою роль и место в жизни. Неутомимым проводником наиболее зрелых идей, чаяний и желаний этих масс и стал Коста Хетагуров. Именно здесь проявились его недюжинные способности. Он обнаруживает знания чуть ли не в каждой, даже специальных областях человеческой деятельности. Не получая никакой организованной информации, он, тем не менее, знал все и обо всем!.. Во всяком случае, создается именно такое впечатление, когда знакомишься с корреспонденцией, подписанной именем «Коста» или псевдонимом «Нарон».
Газета, деятельность которой поднимала мелкие, мутные гребешки «по поводу без повода», стала окатывать своих подписчиков свинцовыми валами огромной социальной силы и значимости. Один такой «вал» оказался, выражаясь образно, «девятым»! Речь идет о публикации поэмы-пародии Коста «Кому на Руси жить хорошо», где наглядно и более чем убедительно дается срез всех слоев общества на всех ступенях экономико-политической иерархии. После прочтения этой поэмы цензор с раздражением отметил, что «газета начала критиковать государство». Название поэмы знаменательно. Коста — один из самых честных и преданных друзей, самый последовательный единомышленник русских революционных демократов. Влияние их на поэта огромно. И надо отдать должное Коста — семена были брошены в благодатную почву. Нет в истории русской литературы и искусства заметного имени, жизнь и творчество которого бы Коста не знал и не посвятил стихотворения. И это не песни, не панегирики, не хвалебные оды, а прочувствованные умом и сердцем строки, в которых — искреннее восхищение подвигом, каким считал Коста любовь к народу. Античной колонной поднимаются ввысь стихи-посвящения Коста лучшим сынам России: «Памяти А. Н. Плещеева», «Памяти П. И. Чайковского», «Памяти М. Ю. Лермонтова», «Памяти А. Н. Островского», «Памяти А. С. Грибоедова»... Особенно близок Коста мятежный дух Михаила Юрьевича Лермонтова. «Возлюби же его, как изгнанник-поэт возлюбил твои мрачные скалы», — скажет Коста, возложив венок, как представитель осетинского юношества и «сынов Кавказа» на открытии памятника Лермонтову в Пятигорске его коронованными убийцами...
Две графы программы: «По прибытии к месту памятника хор музыки исполняет «Коль славен наш Господь в Сионе». Далее тот же хор «исполняет народный гимн «Боже, царя храни».
«... В соответствующих моментах завтрака имеют быть провозглашены тосты за здравие Государя Императора, Государыни Императрицы и наследника Цесаревича, за бывшего Наместника Кавказского Его Императорского Высочества Михаила Николаевича... и прочая, и прочая».
Пошло! Мерзко! Бессовестно! В этот день Коста назовет Лермонтова «предвестником желанной свободы»!
Итак, Коста — публицист. Остановимся на некоторых заголовках его статей и очерков: «Кандидат прав, лающий по-собачьи», «Толки о железнодорожной катастрофе», «Горские штрафные суммы», «Помощь пораженному молнией», «Чичиков», «Тартарен», «Развитие школ в Осетии», «Учебник географии России», «Пути сообщения в горной полосе Кавказа»... Это сколки из длинного ряда тем, которые волновали и занимали внимание Хетагурова.
Говоря о роли милиции, он пишет: «Отпускаемые на нужды Терской милиции 120000 рублей мало того что не приносили почти никакой пользы в смысле полицейской охраны края, но зачастую содействовали совершению преступления и скрытию его следов...»
А вот образ умиротворителей народных масс в действии: «Легко себе представить, каким авторитетом пользуются в туземных аулах старшины из казачьих урядников, в большинстве случаев пьяные, грубые в действиях и омерзительно непристойные в выражениях».
Грабеж лучших земель на плоскости и оттеснение жителей этих земель в горы, где островки земли можно пересчитать по пальцам, заставляют его заявить: «Обострение земельного вопроса в Терской области поставило население, в особенности туземное, почти в безвыходное положение. В горной полосе земли до того истощились, что при тяжелом каторжном труде жители поголовно питаются впроголодь».
Романтикам с туго набитыми кошельками и острым желанием увидеть «страшныя» красоты Кавказских гор, он рекомендует совершать круизы пешком и желательно зимой: «Они увидели бы тогда, как в Касарском ущелье с узкой, пробитой в отвесной скале тропы, покрытой сплошь льдом, срывается в бездну наполненная кукурузой арба с последней лошадью одетого в лохмотья осетина». Перечитаем еще раз эти строки, насыщенные поэзией и пронизанные болью за земляка «имярек»...
Коста одним из первых заметил ядовитую гидру новой экономической формации, выбирающей свои щупальца из анахронизмов феодально-монархической конюшни царизма: «Мания во мгновение ока сделаться миллионером обуяла всех, начиная от лапотника и кончая всеми рангами общественного положения».
Не просто даже такой личности как Коста на первых порах разобраться в движущих силах капитала и его пионеров: «Что стоит будущим предпринимателям с миллионными оборотами вывести из проблематического состояния этих несчастных собственников горных трущоб».
Но время идет и наступает прозрение: «Помимо ремней, винтов, зубчатых и маховых колес, есть живая человеческая сила. Вот эта-то последняя, благодаря отсутствию фабрично-заводской инспекции эксплуатируется самым варварским способом».
В этих условиях чаще всего приходится полагаться на собственные силы. После пожара, истребившего хутор Черноярской станицы, Коста вопрошает: «Обращаюсь к вам, чтобы восстановить в вашей памяти славные традиции наших дедов. Вспомните наш лучший обычай — «зиу», как каждый осетин от всей души откликался на нужду другого, не принимая во внимание ни родства, ни своих личных интересов».
И вот приговор! «Бесконечный ряд циркуляров местной администрации, длинная вереница репрессивных мер невольно заставляет сомневаться в том, что со времени завоевания Кавказа прошло уже полстолетия». Таковы факты. Таков социальный заряд лучших статей г-на Хетагурова.
В Ставрополе выходит первая книга стихотворений Коста на русском языке. В дарственных экземплярах цензурные купюры поэт заполнял собственной рукой и, как правило, неопубликованные строки по смыслу, силе и объему во много раз превышали печатный текст.
В Ставрополе Коста добивается отмены ссылки. Решение Ка-ханова о высылке Коста по решению Правительствующего Сената воспринимается как «превышение полномочий». Это был не акт правосудия, а жест, который в первую очередь, как великую милость, должен был понять сам поэт. Общественность и массы восприняли отмену ссылки как личную победу Коста в противоборстве с Кахановым и властями. Во Владикавказе Хетагурова принимают героем и он прочно занимает место лидера всех прогрессивных сил, понимающих значение личности поэта для судеб всех народов Кавказа.
С болью и состраданием читаются страницы его болезни. Костный туберкулез. Дважды он ложился под нож хирурга, теряя надежду на выздоравление.
«Как знать, смогу ль еще рифмованные звуки беспечно окрылить заветною мечтой? Иль я их отравлю тоской предсмертной муки, тоской безвестности пред дверью роковой?»
Выдержки из писем к А. Хетагурову: «Пишу тебе тотчас же после операции, лежа на страдальческом ложе».
«Дорогой мой, только в такие ужасные часы, какие я пережил в приготовлениях к безвестному «там», можно понять, как ужасно, как чудовищно ужасно наше одиночество».
«Хотелось бы кого-нибудь из родственников вызвать, чтобы был всегда около меня, да стесняюсь — теперь самая рабочая пора...»
Начало одного из писем невозможно читать без дрожи в сердце: «Дорогой Андухъапар! Сейчас я совершил подлог и этим подвел тебя с присущим мне остроумием. Из Александровской больницы через наше сельское правление пришло в Пятигорскую полицию требование взыскать с меня 34 рубля с копейками за пребывание в больнице. Имея в кармане 12 р. 25 копеек я очень смутился, но гений Хетага выручил меня: я, не моргнув глазом, заявил полицейской префектуре, что деньги эти уже уплачены моим братом, доктором А. X. Хетагуровым, каковую отметку полиция и занесла куда следует. Пока эти бумаги пойдут через наше сельское правление в Питер, ты, конечно, сделаешь все, чтобы не дать правосудию уличить меня в предумышленной лжи...»
И, как ребенок, он радуется тому, что: «За время своей болезни я окончательно обработал свои осетинские стихотворения и некоторые из них, говорю не хвалясь, поразительно хороши».
Окрепнув, Коста часто наезжал в Пятигорск к своим друзьям и как можно скорее в дом Сеферова, где в это время жила семья Цаликовых, где с притворной радостью его, больного, встречала влюбленная в молодого офицера Анна. Поэту трудно. Он надеется. Он страдает...
Как-то поэт Е. Винокуров писал: «Поэт и женщина — два разных существа, их смертный поединок страшен, право... Он вдохновен, а она мертва, он простодушен, а она лукава...»
Коста любил многих женщин. Но поэт любил женщину как чудо, а не вещь, из которой можно извлекать «чудеса»! Его чувства были лишены животного начала и никогда не опускались до чувственности. Множество было для него единичным (Сэндберг. «Все женщины — одна женщина»), а полифонию он понимал не как набор вариаций, а совокупность элементов одного целого, каким представлялся ему мир женщины.
Да, я люблю ее...
Но не такою страстью,
Как объяснять себе привыкли вы любовь, —
Я не влеку ее к обманчивому счастью,
Волнуя сладостным напевом ее кровь...
Нет, я люблю ее, как символ воплощенъя
Доступных на земле божественных начал
Добра и истины, любви и всепрощенья, —
Люблю ее, как жизнь, люблю, как идеал.
Его представления о нравственном, как корни дерева, уходили в журчащие родники извечно очищающегося духа. Лава страстей, охватывающих его, дышала вулканическим жаром... и порой сжигала это деревце дотла, но чистый ток живой воды оживлял и ствол, и побеги... Критика «чистым разумом» «преступной страсти» была тяжбой, дилеммой только на мгновенье. Тут же все разрешалось, и мысль, оплодотворенная мировоззрением, рождала такие строки: «Посмотрите кругом себя — чем люди живы? Неужели же вы хотите походить на тысячи наших дам, всю жизнь прозябающих на шелковых подушках и не имеющих никакого другого призвания, как постоянное удовлетворение своих мизерных, а подчас даже пошлых страстишек при полном бездействии ума и сердца?»
И он видел, как «несмелые порывы души еще неопытной твоей топтались в грязь героями наживы, рабами лжи, лакеями страстей...»
Поэт стремительно бросается к жертве и хочет спасти ее, но в этой роли он просто смешон, как плешивый фат, читающий лекции о высоконравственном смазливой начинающей проституточке...
Его порядочность была самым серьезным препятствием в его отношениях и с Анной Цаликовой. Ему не хватало шарма и той нагловатой смелости, которая лучше всяких объяснений убеждает женщину в том, что она горячо любима и желанна... Он был серьезен и поэтому нуден. Он был умен, и разве это не верный признак мужской несостоятельности?.. И он был человечен, а провинциальная Кармен жаждала корриды! Не той, которая ревела и ликовала в груди поэта, а той, которая возникает в поцелуях плоти, скованной до поры корсетом благопристойности...
Личную жизнь Коста не представлял себе вне прочных связей с общественным, а общественная деятельность была для него мерилом личного счастья: «Я слишком ничтожен и беден, чтобы составить счастье любимого существа. И не настолько я дерзок и легкомыслен, чтобы обещать широкое довольство и безмятежное счастье. Нет! Я могу предложить только вечно тревожную и неизменно трудовую жизнь, полную смысла и целесообразности, проникнутую горячей любовью не только к семье и родственникам, но и к бедной нашей родине, ко всему страждущему, униженному и оскорбленному...»
Женщины, которая бы приняла и разделила с ним устав этой священной для него программы, он так и не встретит. И вознеся имя Женщины мощью нечеловеческой нежности сотен своих стихотворений в сияющую высь, он придет к опустошающей, безжалостной своей безысходностью мысли: «Бессильны вы пред тяжким испытаньем, ничтожны вы для радостей певца!»
Добившись отмены ссылки, имея полное право вернуться во Владикавказ, Коста добровольно ссылает себя теперь сам — он остается в Ставрополе и заключает договор с г-ном Евсеевым о совместном издании газеты «Северный Кавказ». Здесь он нужнее. Здесь у него неизмеримо большие возможности. Здесь его место.
Подобно пилигриму, скромный и воздержанный в желаниях, он, тем не менее, еле сводит концы с концами.
«Многие из служащих из редакции уехали, я принужден рабо-тать чуть не за всех».
Даже будучи соредактором владельца газеты г-на Евсеева он, чтобы обрести хоть какую-то материальную независимость, вынужден подрабатывать писанием полотен по заказам церкви. Кос-та долгие годы занимался церковной живописью. Он был свидетелем всевозможных обрядов, обычаев народа и народов, осененных знамением Христа, Аллаха, языческих богов... В конце концов церковь была государственным догматом и одним из официальных институтов подчинения масс интересам империи. В поэзии Коста Бог — бесплотный символ возвышенного, идеального или наивных представлений об идеальном... В публицистике бесплотный символ присутствует как орфографический позумент и помогает Коста создавать действенные контрапункты за счет столкновения реальных противоречий с мнимым спасителем человечества!.. В живописи божественное растворено в человеческом, и подобно произведениям Ренессанса обретает звучание гимна разуму и телу! Торжественная утонченность нимба спускается не с небес, а поднимается из глубины такого феномена, каким является человек!
Коста — последовательный материалист и убежденный атеист в каждом своем нравственном поступке, в морали, которой была чужда всякая искусственность, надуманность, предвзятость...
Таким было и его отношение к слову. Стиль письма — деловой, строгий, емкий, экономный. Никакого фиглярства, жеманства, позы, торжественной многозначительности. Отношение Коста к слову выковывалось и шлифовалось не в классах «изящного письма и словесности», а в сермяжной мастерской жизни, где наряду с примерами для подражания печатались вирши ученых лжегеографов, доморощенных историков, всевозможных «специалистов» по жизни кавказских народностей...
У Коста появляются «окна», когда он единолично редактирует все материалы газеты — это дает ему возможность пропагандировать творчество и взгляды лучших представителей передовой революционной мысли.
На страницах газеты регулярно печатаются материалы самого Коста. И не только статьи и стихотворения. Несколько номеров подряд представляют читателю пьесу «Дуня». Написанная в лучших реалистических традициях театра Островского, она бичевала затхлую мещанскую действительность носителей убогой морали собственников...
В газете появляется этнографический очерк Коста «Особа», явившийся энциклопедией быта осетин во всех его оттенках и многообразии. Язык очерка, мотивировка причинно-следственных явлений, научная объективность и патриотический пафос этого очерка непревзойденны и по сей день. Этот литературный памятник, сработанный поэтом, возможно, за час или месяц, будет звенеть на перекрестках родных ущелий века!
Понимая значение газеты для трудящихся масс, у Коста появляется мысль завладеть изданием, стать его полновластным хозяином и редактором. Такая возможность не исключена, но нет средств. Коста обращается за помощью к друзьям. Вот как ему ответил один из них: «Брось газету, оставь ты бедных горцев в покое. В газете они не нуждаются, чем меньше мы шутим, тем лучше».
Но Коста знал, что это не так. Конечно, его деятельность не могла перевернуть существующие порядки в мгновение ока. Но процесс шел. Невидимый, неощутимый, он охватывал все большие слои населения края. Убедительным подтверждением тому — вторичная ссылка Коста в Херсонскую область и публикация в «Санкт-Петербургских ведомостях» шедевра гражданской публицистики — статьи Коста «Неурядицы Северного Кавказа», где аргументированно и бескомпромиссно, на примере жизни народов Кавказа, воссоздается действительность жизни всех народов империи Их Сиятельств, подплывающих к штормовому морю народного гнева, отчаяния, нетерпимости...
Переписка между соответствующими инстанциями по поводу и первой и второй высылки Коста составляет около сотни листов рапортов, докладов, помеченных грифами военных ведомств, штабов, правительствующего совета и т. д. и т. п.
Есть даже лист, отмеченный рукой самого Государя Императора. Смысл и стиль этой переписки — туманен, витиеват и, надо отметить, не в лучшем свете выставляет логическое мышление и эпистолярные способности ее творцов... Но отбросив риторику и заумные обороты, ясно одно — власти боялись поэта, его авторитета в массах, и в то же время Петербургу не хотелось в глазах общественности выглядеть тем, чем он был — жандармом и душителем и России и тем более ее окраин.
Из письма к А. Хетагурову: «И письмо генерала Цаликова и личная беседа приехавшего ко мне из Владикавказа Гаппо Баева передают мне за достоверное, что Кахановым достигнуто соглашение министров военного и внутренних дел относительно выселения меня из пределов Кавказского края, — куда? — этого не говорят. Что делать? Я совершенно теряю голову».
Власти спохватились. Гром среди ясного неба для Коста был тщательно продуманной акцией, которой не хватало одной лишь детали, завершающей подлейшее произведение Каханова и компании. Деталь, как всегда, нашлась. Воспользовавшись стычкой подгулявших горцев, среди которых был однофамилец Коста — Константин Хетагуров, с полицией, Каханов составил основательный рапорт и отправил его в Петербург. 20 января 1899 г. главнона-чальствующий гражданской частью на Кавказе князь Голицын утвердил решение своего совета о воспрещении Коста Хетагурову жить в пределах Кавказского края и таким образом задним числом «получил урок» от Каханова, который был удивлен мягкотелостью князя, отменившего решение Каханова о первой высылке Коста, несмотря на настойчивый совет и просьбы оставить в силе это решение.
Поэт едет в Петербург добиваться правды. «Князь Голицын не пожелал даже видеть меня — не принял!» «После отказа Голицына я побывал у сенатора Кони. Он горячо принял к сердцу мое положение, но с прискорбием объявил, что теперь уже ничего нельзя поделать!» Подлог Каханова сработал. В это тяжкое для него время он узнает о выходе в «Санкт-Петербургских новостях» его статьи «Неурядицы Северного Кавказа», вызвавшей огромный интерес общественности по всей России, а его самого, на неопределенный срок, с отдачей под надзор полиции ссылают в Херсон. Поэт пытается каким-либо образом вырваться из «мертвой зоны» малороссийского захолустья в Одессу, где, как ему казалось, он сможет заняться деятельностью, которая бы приносила пользу и удовлетворение. Из этой затеи ничего не получается. Единственная поблажка опальному Коста — возможность наезжать в Очаков и под грохот артиллерийской канонады (там постоянно проходили военные учения) окунаться в воды Черного моря...
Неимоверно трудно было найти жилье и еще труднее — какую-либо работу. В постоянных поисках и того и другого шли месяцы... Тоску по родине и одиночество скрадывала только переписка с родными и друзьями, и доводящее до исступления предчувствие, надежда на скорую встречу с ними...
Хорошо передают состояние поэта его письма. Подобно человеку с завязанным ртом и конечностями, пытающемуся сказать все глазами, он, будучи за тысячу верст от близких, писал, глядя на собственную тень, целые «пьесы» для множества действующих лиц... Спектакль разыгрывался по мановению руки — на вопросы тут же возникали желанные ответы, восклицания оживляли текст, многоточия дарили намеки и вводили в конфуз... Но легкое опьянение воображения проходило, и наступало тяжелое похмелье — текст писем начинал кривляться; его дыхание становилось хриплым, прерывистым, в этом дыхании угадывался стон...
Из письма к Ю. Цаликовой: «...с весны 1897 г. я перенес столько моральных и физических страданий, которые могли не только на время, но и навсегда атрофировать в самой крепкой натуре способность всякой деятельности... Посредством возмутительного насилия и произвола лишаешься господствующими каннибалами всякой возможности применения разумных сил и энергии... Это хуже всякой пытки, тюрьмы, каторги, и, может быть, даже самой смерти на виселице. Зачем я здесь? Все смотрят на тебя только как на предмет эксплуатации... Если я преступник,
отчего меня не предают суду? А если нет, то за что такое насилие, такое изумительное поношение человеческих прав!?»
Чем сильнее страдает поэт вдали от родины, тем сильнее оттягивается тетива его любви к ней. В стихотворении, написанном им еще в период первой ссылки, эти чувства выражены с подкупающей простотой и эмоциональной мощью:
Не верь, что я забыл родные наши горы,
Густой, безоблачный, глубокий небосвод,
Твои задумчиво-мечтательные взоры,
И бедный наш аул, и бедный наш народ.
Нет, друг мой,никогда! Чем тягостней изгнанье,
Чем дальше я от вас, чем бессердечней враг,
Тем слаще и милей мне грезится свиданье
Со всем мне дорогим в родных моих горах.
В ссылке Коста получил самый прекрасный, ошеломляющий воображение подарок. Он узнал о выходе в свет своей книги «Осетинская лира», он держал в руках новенький экземпляр этой книги. Радость, правда, была омрачена самовольной редакцией отдельных строф, строк и слов другом Коста Гаппо Баевым, принявшим деятельное участие в издании этой книги. Коста написал ему гневное письмо и его нельзя не привести здесь целиком: «Видишь ли, Гаппо, из-за такой, может быть, для тебя мелочи ты можешь испортить наши хорошие отношения. Ведь я тебя неоднократно самым серьезным образом просил и предупреждал, чтоб ты при издании моих стихов ни на йоту не отступал от рукописи, даже в орфографии. Если я пишу то или другое слово так, а не иначе, то я пишу сознательно, я над ним долго ломал голову и не хочу ни тебе, ни кому бы то было позволить изменять их без моего ведома, бездоказательно, и тем более в стихотворениях, где не должно быть ни одного лишнего звука или недостатка в нем и где каждая буква занимает рассчитанное заранее автором место. Стихотворение — не газетная заметка, которую какой-нибудь трусливый и невежественный редактор может коверкать, как угодно его благоусмотрению. Я тебя умолял, чтоб перед выпуском книги ты мне показал послед-нюю корректуру. Этого ты не сделал, да и было трудно. Но просьбу придерживаться до мельчайших подробностей рукописи ты должен был исполнить, и если бы я знал, что ты так бесцеремонно переделаешь мою орфографию и заменишь некоторые слова, я бы тебе, честное слово, никогда не доверил своей рукописи... Ты отравил мне все удовольствие, на которое я рассчитывал с получением книги... Если б и теперь я имел возможность собрать все издание, я бы собрал и сжег бы его, чтобы не осталось и следа. Правильность своего правописания я могу отстаивать где угодно, и прежде чем изменять его без моего ведома, тебе бы, да и всем тем, кто не согласен с моей орфографией, следовало доказать мне, что так, как ты пишешь — есть несомненная истина... А тебя, извини меня, я никак не могу признать ни Пушкиным, ни Гротом осетинского языка и потому поступок твой в данном случае считаю преступным, подлежащим и юридической и нравственной ответственности, и единственно, что тебя оберегает — это наше прошлое, а будь ты для меня человеком посторонним, — я бы употребил все средства, чтобы заставить переиздать книжку. Это все я тебе говорю серьезно, неимоверно сдерживая свое раздражение. Я никогда своим словом не торговал, никогда ни за одну свою строку ни от кого не получал денег... И пишу я не для того, чтобы писать и печатать, потому что и многие другие это делают. Нет! Ни лавры такого писания мне не нужны, ни выгоды от него... Я пишу то, что я уже не в силах бываю сдержать в своем изболевшемся сердце, и если по упорному настоянию «друзей» я уступаю и поверяю им эти «сагъэестае», то требую от них, чтобы и они, если даже не понимают, не разделяют мои чувства, относились к их изложению с благородной вежливостью, не переделывали бы его по своему вкусу и в таком виде не выдавали за мое произведение. Я прихожу в бешенство, когда переделывают даже мои газетные статьи, из-за этого я разорился, связавшись с «Северным Кавказом», и через 11 месяцев прекратил с ним всякое сношение... из всех моих стихотворений прошли в полной неприкосновенности только... Устыдись, брат!.. И знай, что ты 99% моего доверия потерял, но, надеюсь, не навсегда, а то было бы совсем верно».
Судьба этой книги Коста — уникальное явление в истории мировой литературы. Ни для кого не секрет, что поэзия как жанр — одна из высочайших пирамид творческого гения человека. Любая хорошая поэзия требует от читателя соответствующей подготовки, наличия жизненного опыта, воображения, интеллекта...
Забитое, загнанное, измученное непосильным трудом и произволом властей, почти поголовно безграмотное население Осетии наизусть знало все стихотворения «Осетинской лиры»! Дети, казалось, постигали ее сокровенный смысл с молоком матери... Каждая строка книги передавалась из уст в уста, из рук в руки передавались стихи чудо-книги, переписанные с оригинала на клочки засаленной, замызганной, помятой, рваной бумаги, а состоятельными интеллигентными людьми — каллиграфическим почерком в альбомы с виньетками... Это был тот редкий случай, когда с одинаковой жаждой стихи, подобно ливню в пустыне, впитывались всей нацией... Явление мессии народу, случись оно, было бы заурядным и банальным перед озарением умов и сердец десятков тысяч людей строками этого духовного тотема! Небесный эликсир для избранных, пропахших горьким дымом кизяка и горечью слез, замешанных на грубой, зияющей, как сквозная рана, реальности жизни, пришелся по вкусу всем — и утонченным эстетам, и людям, неспособным расписаться даже с помощью услужливого чиновника... Близкая и понятная сердцу каждого осетина, она обладала мощью, монументальностью эпоса и откровением первой молитвы... Самые трагичные сюжеты переливались вечно живыми и немеркнущими красками неповторимости человеческой жизни... Бытовые зарисовки — сочные, яркие, праздничные — предвосхищали буколическую девственность провансальской поэзии. Стихи для детей были писаны воздушной кистью смешливого пастушка... Птицы, звери и животные его басен, казалось, вот-вот заговорят по-человечьи...
Гроздья тем создают целую и цельную картину жизни горцев в развитии — от весны до осени, от рождения до смерти, от смеха до слез, от надежды до отчаянья, от эпоса до мечты о будущем...
«Раздумье»... «Надежда»... «Желание»... «Тревога»... «Кто ты?»... «Взгляни»... «Спой»... «Пропади»... «Прощай»...
«Без доли»... «Горе»... «Завещание»... «На кладбище»... «У могилы»... «Мать сирот»...
«Шалун»... «Школьник»... «Будь мужчиной»...
«Весна»... «Лето»... «Осень» «Зима»...
«Песня бедняка»... «Сердце бедняка»... «Кубады»... «Всати»...
Сами названия стихотворений, не говоря уже об их содержании, убеждают в первичной, оголенной, ранимой близости поэта к своему народу. Мысли и чувства простых людей, возникающие в колыбели нехитрого, но жестокого бытия, рождают искренность и правдолюбие, присущие только детям природы... Такими и предстают перед нами безвестные бедняки Коста, владеющие непреходящей ценностью личного и коллективного мужества перед лицом любых невзгод, потому что их человечность не изуродована гончими псами корыстолюбия, чванства, высокомерия, продажности, бесчестия и лжи...
Действие этой литургии могло разворачиваться только в чистой, промытой солнцем и ветрами чаще гор, природы, уничтожающей своим величием и вселяющей этим величием веру в величие человека...
Да, собирая по крохам цветные лоскутки песен, притч, сказок, поговорок и поднимая пласты Нартского эпоса, он промыл, процедил и извлек из лавы народного творчества бесценные самородки, переплавленные в горниле гения, каким явился он сам, в слитки классической поэзии, в которой онтологически закреплен жизненный опыт и пафос десятков поколений осетин... Более того, он расчистил, развил и определил направление, по которому должен вестись поиск в кладовых самобытного творчества его народа.
Коста не единственный, который творил от имени и во имя народа Осетии, но именно его мы называем основоположником осетинской художественной литературы, классиком, — потому что именно он сумел представить и поднять национальное искусство своего народа, как фрагмент мирового, интернационального, всеобщего...
На земле было, есть и будет много народных поэтов, и каждый из них обладал, обладает и будет обладать более или менее выраженной индивидуальностью. В данном случае мы говорим о вершине особого порядка — Коста «рос из народа, врастая в народ», связь была через пуповину... В определенном смысле она была феноменальной — даже образное видение, обладающее иммунитетом к воздействию извне, у Коста было коллективным видением всех сынов и дочерей Осетии!..
Такова история и необозримое будущее книги Коста Хетагурова «Осетинская лира»!
Коста получает телеграфное сообщение об отмене ссылки: «Вместе с сим князем Голицыным дано заключение о неимении препятствий к дозволению вам жить в Терской области...».
Из воспоминаний хозяйки, у которой жил Коста: «... Руки тряслись, губы были бледны...»
Это был 1900 год. Начало века.
Опять к тебе, любимая подруга
Заветных дум, стучусь я, как больной,
Осиливший объятия недуга,
Но с сломанной, истерзанной душой...
Коста, как ветер, несется в Пятигорск, во Владикавказ. Встречи с близкими, друзьями, с людьми, которые, как могли, согревали жизнь поэта-изгнанника... Попытка найти работу во Владикавказе в газете «Терские ведомости». Неудача. Окончательный разрыв с Анной, — вечно возобновляемый разрыв...
Горцы доверяют Коста вести свои тяжбы, дела, требующие грамоты и честности, честности, какой, на их взгляд, обладал сын Левана Коста.
1910 год. Коста вновь в редакции газеты «Северный Кавказ», ставшей одним из самых прогрессивных изданий на юге России. Среди ее сотрудников немало людей, прошедших школу революционной борьбы, видавших тюрьмы, сибирскую каторгу... Это большевик И. Санжур, бывший народоволец Н. Кулябко-Корецкий, участник подпольного движения в Ставрополе Л. Федорченко и др. На страницах «Северного Кавказа» систематически печатаются статьи, пропагандирующие марксистскую литературу, рецензии на книги Ф. Энгельса, В. И. Ленина.
Из секретного донесения Терского жандармского управления в департамент полиции: «Издающаяся в Ставрополе газета «Северный Кавказ» имеет сотрудниками почти исключительно лиц политически неблагонадежных...».
Голос Коста звучит набатом. Он публикует статьи, в которых не осталось никаких иллюзий и надежд на гуманность и сознательность общества вне классовых интересов его индивидов...
Статьи становятся жестче. Острота социальных мотивировок дает все основания быть уверенным в том, что перед нами революционный демократ, прошедший через все этапы революционного движения масс — от народничества до марксизма. У поэта нет теоретических трудов, в которых бы четко и ясно прослеживалась эволюция его мировоззрения, но все его творчество дает нам абсолютно точное представление об этой эволюции.
Здесь лежит принципиальная грань, отделяющая все творчество Коста от творчества многих его современников. Никогда величие нации в его произведениях не выступает как некая субъективная ценность, возникшая в недрах нации, непостижимая, обусловленная неповторимостью его языка, быта, обычаев, культуры и т. д.
Даже в таком глубоко национальном произведении, как поэма «Фатима», сложнейший конгломерат общинно-родовых догматов лишен автором всякой самостоятельности, тенденциозности вне имущественного, материального единства или противостояния индивидов. Это не значит, что «Фатима» — поэтическая баррикада, по обе стороны которой отстреливаются друг от друга власть имущие и бедняки, но моральные, нравственные, этические качества персонажей, не извлекаясь из каждого отдельного характера, целиком и полностью подчинены этой движущей силе трагедии; они не предстают перед нами как «табу» и не фетишируются как «вещь в себе», судьба, рок в рамках узконационального мирка с его адатами, враждой и согласием, с драматургической путаницей, помогающей многим «кавказским» писателям раскалять обстановку и доводить ее до состояния катарсиса...
В этом произведении Коста частное вытекает из общественного и наоборот. В четкой композиции вещи, в намеренной скупости выразительных средств, в строго очерченном сюжете видна рука мастера — но это не главное. С поразительной зоркостью вскрыты социальные мотивы поступков героев и уже они определяют нравственные и моральные параметры каждой индивидуальности.
Развивая эту мысль, скажем, что проблема добра и зла в фокусе почти всех произведений Коста, но берет он ее в работу не как неизменный трафарет для интересных экспериментов — он выхватывает эту проблему всякий раз из многоликой, полной сомнений и противоречий действительности...
Это не трагик, пытающийся выжать слезу и призвать к милосердию. Не спекулянт, торгующий картинками из горской жизни. И не демагог, подменяющий дилемму проблемой, проблему — решением, решение — выводом и — рекламой их непогрешимости...
Ценно, что аксессуары, детали его литературных и поэтических картин не доминируют и не мешают жизни мысли, не растворяют эту мысль в себе, превращаясь в идолов и божков «истинно национального», а по существу — идеалистического храма...
Движению этой мысли не мешает умеренная, неназойливая метафоричность и, кстати, метафорой поэт пользуется не для украшения, не для создания дополнительного образа или системы образов, а для трансформации мысли, ее целостности и чистоты!
Летом 1901 года Коста переезжает из Ставрополя во Владикавказ. По сообщениям, взятым произвольно из прессы в этот последний период жизни поэта, мы узнаем, что К. Хетагуров пишет открытое письмо к общественности с призывом организовать «для людей неимущего класса дешевые благоустроенные столовые и чайные», принимает участие в работе правления Общества распространения образования и технических сведений среди горцев Терской области, организует выставки своих картин и сожалеет о похищении ящика с красками, которые подарил ему В. Верещагин...
Пожизненная нужда, многолетняя болезнь, преследования царской администрации, ссылки, изнурительный труд не прошли бесследно. Летом 1933 года состояние поэта резко ухудшилось. Близкий и понятный десяткам тысяч людей, он вкусил щемящую горечь забвения и безысходного одиночества...
Записки Коста к родственнику С. Джанаеву-Хетагурову:
«Дорогой Садулла! Мне нужны два рубля на хозяйственные нужды. Пришли их с подателем. Коста».
«Садулла, пришли один рубль — на чай и сахар. Твой Коста».
«Садулла, пришли на домашний обиход один рубль. Твой Коста».
«Садулла, у меня страшное биение сердца, все тело дрожит, скорей доктора!»
Сестра поэта, Ольга Кайтмазова-Хетагурова публикует в газете «Казбек» письмо о тяжелом положении брата. Г. Дзасохов, друг Коста, публикует открытое письмо к осетинской интеллигенции с призывом организовать фонд помощи великому осетинскому поэту.
Газета «Казбек» публикует следующее письмо армянского священника Т. Сарикияна: «Печальная участь симпатичного поэта-публициста Коста Хетагурова не могла не вызвать сочувствия со стороны местного армянского общества. Ведь подобные деятели, как Коста Хетагуров, являются достоянием не только нации, среди которой они родились, но и всех народов. Горячо ценя светлую деятельность талантливого воина жизни, препровождаем в его пользу нашу скромную лепту — 40 рублей и пользуемся случаем засвидетельствовать осетинскому обществу и интеллигенции свое искреннее соболезнование по поводу тяжелого недуга, постигшего поэта...»
Финал трагедии разрешается в селении Георгиевско-Осетинс-кое, в доме отца поэта, где проходят последние дни его жизни...
Из письма сестры Коста к Г. Дзасохову: «Вы спрашиваете о Коста — как он сейчас. Про Коста теперь можно сказать, что он погиб окончательно... Говорит тоже плохо, так что я больше угадываю его. Довольно ясно приветствует только одной фразой: «Братья, живите в любви и согласии!» С ней на устах он, верно, и умрет!»
19 марта (1 апреля) 1906 года поэта не стало. На снимке, сделанном в день смерти, его спокойное, благородное лицо источает свет, подобно раскаленному, остывающему на глазах металлу... Справа от него — скорбящая сестра. В глубине — портрет отца, который «... как зима, убелен сединою, но добр и прозрачен, как лед».
Коста писал:
Я смерти не боюсь, холодный мрак могилы
Давно манит меня безвестностью своей,
Но жизнью дорожу, пока хоть капля силы
Отыщется во мне для родины моей...
Эта «капля силы» была последней, переполнившей чашу народного горя по смерти поэта.
Из письма сестры Коста к Г. Дзасохову: «Во Владикавказ мы прибыли часов в 11. На вокзале было столько народа, что пройти было трудно, вся платформа была заполнена, часть ожидала возле вокзала, на площади. Хотя приготовили траурную колесницу, но его все время несли на руках, даже на головах. Несли студенты, офицеры, простой народ, мохевцы и даже просто оборванцы, все старались хоть дотронуться до гроба... Его отпевали осетины, грузины, мещане, армяне, служа панихиды по дороге к церкви, всякий на своем языке, со своими певчими».
Газета «Терские ведомости»: «19 марта скончался знаменитый осетинский и известный русский поэт Коста Хетагуров».
«... Для перевозки тела командировано отсюда несколько человек. Расходы по перевозке и на похороны осетины приняли на свой общественный счет».
«Имя Коста каждым осетином произносилось буквально с благоговением. В каждой дружеской осетинской пирушке самый главный тост всегда был за поэта Косту, лучшие стихотворения которого тут же распевались. В лице умершего Коста Хетагурова осетины понесли тяжелую невозградимую национальную утрату».
Газета «На повороте»: «Нет в Осетии сакли, в которой имя Коста не произносилось бы с благоговейным трепетом и любовью».
Газета «Санкт-Петербургские ведомости»: «... И первым этапом в этом направлении было создание национальной литературы, основание которой и положил вышедший из среды осетинской интеллигенции даровитый поэт Коста Хетагуров, печальную весть о смерти которого принес телеграф... Покойным на родном языке написан ряд поэм, чарующих необыкновенно изящным стихотворным ритмом и захватывающих своим глубоким идейным содержанием. Весь осетинский народ буквально зачитывался этими поэмами, и отдельные отрывки из них обратились прямо-таки в народные песни, которые можно услышать в любой осетинской деревушке...»
Газета «Лавина»: «Мир праху твоему, дорогой товарищ! Твои друзья тебя никогда не забудут, и пусть твоя печальная жизнь и участь и безвременная гибель служат немым и вечным укором бездушному обществу, тебя окружавшему. У тебя было много друзей и поклонников твоих талантов, но все они такие же бедняки, как и ты, и ничего не могли для тебя сделать...»
Преследуемый преследователь, поэт был вышиблен из жизни, летя ветром в собственную, выстраданную мечту о счастье своего народа:
Я счастия не знал, но я готов свободу,
Которой я привык, как счастьем, дорожить,
Отдать за шаг один, который бы народу
Я смог когда-нибудь к свободе проложить.
Величайшее наслаждение для любого народа и нации видеть себя, свою жизнь во всей ее полноте, как в гигантском зеркале, в творчестве художника. Творчество гениев расширяет границы этого «зеркала» до беспредельности — их труд отражает лица планеты!..
Коста при жизни читали в Германии. Сегодня его читают в Японии. Завтра его будут знать на всех континентах.
Его народ мог уместиться на ладони поэта. Сам поэт — на ложе младенца... Но сердцу Коста не хватало Вселенной, ибо в нем клокотало, бурлило и сотрясалось сострадание и любовь ко всему сущему:
Весь мир — мой храм, любовь — моя святыня,
Вселенная— Отечество мое...
Но подобно тому, как мудрый старец с вдохновением и грустью вглядывается в неясные, размытые солнечной памятью игры своего детства, поэт устремляет яростные лавины всесокрушающей нежности и нечеловеческой любви к истокам:
Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,
Люблю беспомощных, обиженных сирот,
Но больше всех люблю, чего скрывать позорно? —
Тебя, родной аул, и бедный наш народ.
