Илья Габараев. Диктор местного телевидения в короткой информации о смерти использовал эпитет «выдающийся». Илью хоронили несколько десятков человек, среди которых было больше родственников, нежели почитателей его творчества.
Выдающийся композитор, а на мой взгляд, один из лучших мастеров современности, Илья Гаврилович Габараев ушел из жизни, как воздержанный в питье и пище дервиш от стола падишаха, — не замеченный ни хозяином, ни гостями, ни пьяной стражей...
Я познакомился с ним в шестидесятые годы, в так называемую «оттепель», когда в «железном занавесе» появились первые бреши от ядер вездесущей информации о жизни в коммунистическом раю и за «бугром»... Собрав последние силы, страна проедала последнее... Через двадцать с небольшим лет, объяснив нормальную по нашим меркам жизнь обилием нефтедолларов, началась перестройка, т. е. развал. Страх, нищета и ярость стали символикой наших дней. Но тогда, в начале шестидесятых, по нарастающей, шел еще один процесс — благотворный и значительный. Дети подземелья вышли на свет. Интеллектуальный взрыв колоссальной мощи потряс наш континент, и как не старались правительства и соответствующие органы, «серебряный век» государства российского, задушенный и утопленный в крови насилия, возродился вновь, высекая на экранах и холстах, в камне и на страницах журналов имена и фамилии затворников духа, восставших и вставших над рухлядью социализма почти в полный рост.
В эти годы Габараев, выпускник Ленинградской консерватории, имеющий в Питере и квартиру, и семью, — один, приезжает в Осетию, где у него нет ни кола, ни двора, ни родственников, ни друзей. Есть родина.
Не знаю, сколько и какие произведения написал Илья Габараев. Знаю, что много. Аксиома, что количество — еще не качество. Конечно подкупает, что молодой человек снимал в Орджоникидзе углы, музыку писал по ночам на раздолбанном рояле в фойе театра, — своего инструмента не было. Гордился тем, что похож на Коста и мечтал когда-нибудь сыграть поэта в фильме. Импульсивный, как ток, и пластичный, как гепард, он был хорошим собеседником в компании, но призвание требовало уединения, задачи — одиночества и стерильной трезвости. Габараев не пил, и это губило его репутацию в глазах коллег-алкоголиков, — ни один из них не пришел к нему даже в смертный час, они ему такого греха не простили...
Что лично мне было близко в нем, как в человеке? Требовательность к себе, работоспособность, обязательность, интеллигентность с прилагательным «горская»: с бородой, по зиме часто в пастушьей папахе, и бархатно-хриплым, как битое стекло, голосом, он напоминал абрека, воспитанного в благородной семье знатного рода... Выбритый, в черном концертном костюме с бабочкой на снежном поле сорочки это был европеец, не в бытовом, а в сущностном... Это не мимикрия, не подделка, не игра с перевоплощением, а дань высокому цензу музыки, ибо и замыкая бесконечный ряд жрецов жанра мальчиком на побегушках, далеко впереди он видел богоподобные фигуры бессмертных — Баха, Бетховена, Моцарта... Поэтому он сиял, видя переполненный зал театра, и темнел лицом, когда этот зал был почти пуст, а было и такое, не потому, что плох театр, постановка и музыка к ней, а потому, что время и обстоятельства вносили свои коррективы. Мысль на высокой ноте иногда залетает за возможности нашего слуха, и тогда вульгарный анекдот понятнее и ближе бестелесной материи классики, и все сводится к безжалостной формуле «спрос — предложение». Но все это имеет ли отношение к ценностям, не требующим доказательств? Габараев-человек вызывал разные чувства. Габараев-творец совершенен! Культура его музыки не объясняется обращением к поэзии Лорки или Валье-хо, и, конечно, не интерьером квартиры с «грюндигом», редкими книгами и фонотекой от Рамо до Бернстайна. И не прикладной болтовней об искусстве, и не огульной компетентностью. Это культура исторического опыта, опыта, который просачивался по капле в сознание композитора годами, кристаллизуясь и шлифуясь в бриллианты чистой воды. И эти капли он впитывал, как губка океан, находя в истоках все элементы, необходимые его творческой лаборатории. Может, поэтому, начиная с первого опуса, медленно и неотвратимо из музыки Ильи вытесняется все готовое, компилятивное — остается мучительное рождение целого, завершенного, — так рождается не муляж, а живое существо, может, больное и с веснушками, но неоспоримое, как факт! Еври-пид восстал бы из праха, услышав музыку к «Медее», которая,
брось ее на весы, отягощенные текстом трагедии, уравновесила бы этот текст глубинным проникновением в античную кабалистику страстей и поступков. Его так называемая «национальная» музыка не опускается до уровня балаганно-ярмарочного, а «пашет» там, где национальная идея обретает смысл и звучание фуги, исполненной на органе, а не на балалайке... Это многим из нас и наших потомков придется еще понять. Тот, кто понимал это вчера и понимает сегодня, без натяжек скажет: Габараев — один из основоположников осетинской музыки, в лучших своих произведениях — классик, хотя, как известно, у таланта талантливы и ошибки. «У этого своего произведения должен учиться я сам», — как-то заявил он мне. Пришлось простить ему высокопарность, ибо за прозрачной одеждой фразы дышала истина. Есть вещи, которые создаешь в состоянии помешательства, не успевая уследить за молниеносной работой и раскладом своего биологического компьютера... И лишь потом, оттерев потный лоб и уняв дрожь пальцев, с сигаретой или без нее, возвращаешься к началу, втягивая крещендо в коду первой фразы, хотя ничему в этой жизни, а тем более в творчестве нет ни начала, ни конца...
Именно Габараев оказался той моторной силой, которая реанимировала (имею в виду строительство) и возродила музыкальный театр. Его «Азау» и «Оллана» шли при аншлагах. Народ узнал имена Ю. Лекова, Д. Билаоновой, Ю. Бацазова, — эти и другие мастера сцены по сей день знакомят нас с искусством, некогда органичным лишь столицам Европы.
Габараев писал музыку к фильмам и, да простят меня кинематографисты, зрительный ряд не дотягивал до звучащей партитуры на «дюйм до бесконечности»...
Габараев писал песни, — уверен, они понравились бы и глухонемому, если б этот несчастный видел лица поющих эти песни людей... Ранимость тающей снежинки была и есть в этих песнях, но еще и мужественная решимость и гордость за народ, открывший их волшебные истоки...
Где-то ближе к годам восьмидесятым Илья получил участок в селе и отстроил дом. Несколько раньше женился, — стал отцом девочки и мальчика. Человеку одной жизни не хватает. А что поделаешь? Люди, которым Илья был дорог, как композитор, сожалели, что львиная часть его времени уходит на быт и относительный покой деревенских будней... Но ведь человек не машина. Кто знает, какими путями и куда ведет нас вдохновение? А, может, оно устало и, присев, набирается сил? А, может, жена и дети — та музыка, которой ему не хватало всегда, и особенно тогда, когда одиночество начинало обретать лик макбетовской ведьмы и ее пророчеств о близком конце в этом бренном мире...
Он как-то сказал, что пишет о «керменистах». В день похорон я узнал, что он работал над гимном Осетии... Так альпинист цепляется за выступы и расщелины скалы, нависшей козырьком над бездной... Балладу о небесах лучше всего творить в преисподней, откуда они не видны...
На трассе Военно-Грузинской дороги, а именно на аллее Памяти, где похоронены герои революции, герои Отечественной войны, герои номенклатуры и герои невесть чего, хоронили и Илью Габа-раева. Вдохновенная речь Султана Ужегова завершила акт, ставший общим местом для всех, кто знает, что конец неминуем... Но чем-то нелепым, иллюзорным и поэтому до лютой боли реальным этот акт явился небольшого росточка женщине, девочке, грациозной, как музыкальный ключ, и мальчику, стойка которого повторяла стойку маэстро перед решающим выходом на сцену... Эти трое были последним прижизненным произведением композитора, здесь слились и смешались воедино все ипостаси от несбывшихся надежд до просьбы сдуть пыль с нотной тетради...
Он знал еще в больнице, что жизнь его скоро оборвется. С детских лет сирота, знающий законы бойни и нежность звезд, что он мог сказать земле и людям, закрывая глаза и пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из детской сказки, которую ему никто никогда не рассказывал?..
