В процессе работы над фильмом «Портрет на фоне гор», юбилейном, никак не оцененном правительством республики, словно фильм — скоропостижная поделка ремесленников, а не труд талантливых профессионалов, отснявших в кратчайшие сроки сотни кассет видеоматериала, так вот, в процессе работы над фильмом был эпизод, который запомнился мне на всю жизнь. Как режиссер авторского кино, и музыкально-шумовое оформление фильма не доверяю никому, — делаю эту работу сам. Музыкальным редактором этого фильма был композитор Николай Ка-боев, и я, честно говоря, со страхом ждал его прилета в Москву: что он привезет? Какую музыку? И будет ли это то, что надо? Никогда не сомневался в творческом потенциале Николая, убежден, что это художник незаурядных способностей, но ведь всем нам надо было попасть в точку! Счастливый и озабоченный Ка-боев в номере гостиницы телевизионной компании «Мир» включает магнитофон, и все мы, продюсер фильма И. Притула, директор группы Л. Цебоева, сам Кабоев и я слышим героическую песню Феликса Алборова в исполнении Феликса Царикати. С первых музыкальных фраз всем нам стало ясно — проблем нет. Одна эта вещь могла быть и стала главной, сквозной музыкальной темой всего фильма. Полным подтверждением тому было, как «ложилась» эта вещь на ударные смысловые и эмоциональные эпизоды фильма. Создавалось ощущение, что музыка и слова к ней были написаны специально не до, а после съемок и монтажа ленты. Содержание кадров, их темпо-ритм и размер во времени вплетались в музыкальную ткань, и наоборот, музыка пропитывала видеоряд с таким идиоматическим абсолютом, с такой нарождающейся полифонией и многозначностью!
Я, можно сказать, почти не знаю Феликса Алборова. Из композиторов Осетии храню верность другу, ныне покойному Илье Габараеву, потому что именно в нем, на мой взгляд, богоподобным образом нашли единство и космические сферы всеобщего и корневые частного. В этом пространстве меня почти всегда потрясала аналитическая разработка идейной проблематики; суровая эпичность и филигранная камерность; симфонизм, как охват и опыт музыкального Вергилия, способного быть поводырем на всех кругах и горизонтах... Безусловно, это не значит, что я глохну, слушая других, в данном случае осетинских композиторов. Космогония пульсирует в творчестве Жанны Плиевой... Изящен, лиричен, искусен Ацамаз Макоев... Грубые, тектонические пласты Зины Хабаловой — изначальные, несущие в себе дух нашей национальной древности, самостийности, языческой вакханалии — все это мне близко и только обогащает музыкальную палитру Осетии от хъисынфандыра до Христофора Плиева, от Габараева до Ланы Алборовой, с которой сравнительно недавно в зале филармонии, не без просветительских усилий Ассоциации творческой интеллигенции республики и лично А. Дзантиева познакомилась культурная общественность нашей столицы.
Повторяю, я, можно сказать, почти не знаю Феликса Алборова, но в ряду осетинских композиторов Алборов — знамение. Несмотря на то, что композитор с блеском закончил Тбилисскую консерваторию, долгие годы вел преподавательскую деятельность, а ныне является почетным сотрудником НИИ гуманитарных исследований, он, как Кубады эпический, и как наш современник «зимой и летом» живет в лохмотьях нашей социальной неустроенности, незащищенности, без поста и власти, но является богатейшим носителем осетинской музыкальной культуры, причем культуры народной, в качестве, в каком нам предстает загадочный клад, а не текущий счет в банке. Почти все вещи Алборова — из музыкального архетипа осетин, они словно уже существовали и их надо было только расшифровать, как послание плоти — духу, а духа — плоти... Эта эстафета веков, краеугольный, несущий камень культурной башни нации, и если другие композиторы, бывшие и настоящие строители этой башни — искусные импровизаторы и фантазеры, то Алборов — зодчий, руководящий этим строительством, ибо только ему вверил Бог осетин и магию камня, и замысел проекта...
Алборов обретает высоту в глубине. В поисках гармонии он меньше всего напоминает мальчика с сачком, скорее, рудокопа. Может, поэтому кое-кто из неистребимых злопыхателей торопится пришить к нему эпитет ограниченности, местечковости, национальной зашоренности... Но ведь космос таится и в атоме, а творческая всеядность и расхлябанность с каких пор стали синонимом всеохватности?! «Соседа полюбить сумей!» — восклицал в одном из стихотворений К. Кулиев, понимая, что «легко любить весь мир»... Так ли это? Поэтическая метафора вольна, как ветер. Но макрокосм и микрокосм для истинного творца — едины. Так,
углубляясь и припадая к истокам национального, творец плывет в бурных волнах мирового океана Левиафаном...
Алборов — человек редчайшей скромности. Голосок младенца. Росточка невеликого. Проницательный, всевидящий взгляд, овальные черты и мягкость, — материнское начало в нем, очевидно, и стало колыбелью лиризма, о котором с такой сердечностью говорил мне замечательный мастер и человек Булат Газданов. И еще он сказал, что музыку Алборова узнает среди миллионов авторов, что осетинским музыкальным языком Алборов владеет в совершенстве! «Ты понимаешь, он одухотворяет, поднимает в космос! А какая человеческая грусть пронизывает каждую музыкальную строфу! Феликс написал симфоническую пьесу к фильму, кажется, «В день праздника», так я ее положил на гармошку, назвал «концертной». Если б ты знал, какой там фольклор!» Агудз Бациев, относящийся, как я понял, с благоговейным почтением к личности Алборова, заметил: «Ты обратил внимание, что в песне звучит монолог героя? Это впервые. Все наши героические песни звучат от второго лица — исполнитель поет о герое и его подвигах...» Бациев говорил о песне, которая и стала лейтмотивом «Портрета на фоне гор», песне такой невыразимо родной и так потрясающе сдержанно, мужественно-прекрасно исполненной Феликсом Царикати.
Отвлекусь. Знаменитый исполнитель рок-поп-шоу музыки Куин меня не впечатлял, хотя классный джаз люблю не меньше классики. Но вот судьба свела англичанина с Монсерат Кабалье. Близился юбилейный день: Барселоне, где родилась Кабалье, исполнялась круглая дата. Насколько мне известно, музыку к юбилею писал Куин, а исполнили ее в два голоса с хором Куин и Кабалье. Это содружество корифеев с первых дней стало эпохальным. Элементы высокой эстрады и классической оперы слились в один монолит, совершенный и органичный. Монсерат бесподобна всегда. Но бесподобен был и Куин, оторвавшись, пусть на миг, от деревянных подмостков эстрады и опустившийся на мрамор «античного» действа... Нечто подобное, только без противопоставления, произошло у двух Феликсов: народная героическая песня Алборова в горниле Царикати обрела смысл и звучание лавинного откровения...
Мой друг и коллега кинооператор Алан Себетов, говоря об Алборове, сказал дословно следующее: «Чрезвычайно талантливый, очень интеллигентный, тактичный, мягкий человек. Работать с ним — одно удовольствие. Знает, что ты хочешь. Идет на разумный компромисс не в ущерб делу. Он не только композитор, — ученый, знает историю музыки, все — об осетинских музыкальных инструментах; собственноручно восстановил двенадцатиструнную арфу. Инициатор появления в Цхинвале органа, чуть ли не лучшего в Европе». И Алан, вспомнив, как на этом органе Феликс играл им с братом, кинорежиссером Измаилом Бурнацевым, две осетинские вещи, сказал: «У меня волосы дыбом встали. — И уже с улыбкой: — Может, поэтому выпали?» Из дальнейшего рассказа Алана я понял, что потом была война, и экстремисты орган расстреляли. Алан не помнил всех фильмов, к которым Алборов писал музыку, но отметил, что Алборов и кино — тождество, и напел песню из фильма «Праздник каждый день» Тамары Дзасоховой. И еще он сказал, что все алборовские фильмы не помнит, помнит «Сбереги башню» И. Бурнацева, «Ах, любовь» Б. Дзбоева и М. Цихиева, «Святой Илья горы Тбау» Р. Гаспарянца. И завершил: «Когда тбилисским Госоркестром исполнялась музыка к фильму «Праздник каждый день», весь оркестр аплодировал маэстро — кто руками, кто смычком о струны, кто бессмертным «Браво!»
Композитор Ацамаз Макоев с присущей ему деликатностью и ясностью мысли, говоря об Алборове, сказал: «Скрябин прятал ноты произведений Шопена под своей подушкой. Я под подушкой прячу ноты Алборова, которые он подарил мне шесть лет назад. Для меня они самые ценные. Не знаю, врожденный ли мой дар пианиста и композитора, но сочинять музыку я начал, услышав музыку Алборова». Развивая свои мысли и переполняясь чувством благодарности по отношению к Мастеру, Макоев продолжил так: «Самая красивая осетинская музыка — музыка Алборова. Это золотой фонд. Я не умаляю других. Скажем, Габараев. Это трагедия, философия. Алборов — красота. И сам он красив, как его музыка». По секрету, Макоев сказал, что киноряд фильмов, «озвученных» Алборовым, на его взгляд, не дотягивает до музыкальных высот композитора. «Могу говорить об Алборове вечность», — сказал Ацамаз. И с долей горечи: «Не для печати, но когда мне вручали премию Коста, на церемонию пришел только он. Этот человек умеет радоваться успехам других...»
Завершая этот очерк словами Ацамаза Макоева, скажем и мы: об Алборове можно говорить вечность, ибо сама вечность в музыке Алборова говорит с нами, ведь она — знамение, благая весть об еще одной победе света над вековечным невежеством большинства из нас...
В скромном, аккуратном кабинете композитора и ученого Феликса Алборова в стенах НИИ гуманитарных исследований мой беглый взгляд зацепился за несколько небольших портретов на стене за спинкой кресла. Двоих я не угадал. Но было нечто мистическое в равноденствии Петра Ильича Чайковского и «Девушки с лютней» Караваджо. А, может, этот «прорыв» объясняется планетарным притяжением благодаря звезде Алборова? Ведь аланы всегда в походе...
