Фраза «С одной стороны — хорошо, с другой — плохо» — почти философская! В советские времена были очереди, но великолепные продукты. Сегодня очередей нет, выбор, и не только продуктов, тяготеет к бесконечности, но как человек, проживший большую часть своей жизни в СССР, категорически заявляю — несмотря на убойную рекламу — пищевая продукция, ввозимая миллионами тонн в Россию, не идет ни в какое сравнение с той, которую вкушали народы Союза догорбачевских времен... Говорят, то, что хорошо для немца — смерть для россиянина. Я испробовал все европейские сыры вплоть до элитарных, и даже элитарные мне на вкус напоминали в лучшем случае мыло, в худшем — поролон... То же самое колбасы, даже с прибамбаса-ми вроде грибов и прочих ингредиентов... Лучшее в мире финское «салями» рафинированно до безвкусия, а ветчина, соблазнительная на вид, во рту оказывается резиной без всякого намека на вкус, запах и аромат...
Не помню случая, чтобы «за бугром» я увидел хоть одного ребенка, юношу, тем более взрослого человека, уничтожающим, ошалев от удовольствия, «сникерс», «марс» и прочие «баунти» с дохлым, пресным шоколадом, никакими лесными орехами, а в последнем случае, с окостеневшей массой кокоса. Зато хорошо помню вкус советского шоколада цвета конского каштана, с терпкой горечью и способностью растворяться во рту часами... Помню советскую колбасу, порой вкуснее блюд из натурального мяса; упругие, сочные сосиски, особенно копченые «генеральские»; потрясающую ветчину, в которой даже жир был облачно-неощутим и вкусен... Все поголовно импортные разносолы — с уксусом, варено-вялые, без ядренности, и, как мираж, вспоминаются наши, бочковые, когда огурчик — с хрустом, помидор взрывается во рту, а в носу кочевряжится дружный букет сельдерея и петрушки, пастернака и укропа... Хрен у них хреновый, с майонезом, слишком пикантными присадками, превращающими это чудовище в херувимчика... Горчица — сладкая. Целая галерея кетчупов, соусов, включая и соевый, на мой взгляд, являются не катализатором аппетита, а бездушной прокладкой между цветущим полем и живым существом. Правда, японский соевый соус — это вещь, но вещь дорогая, от продажи нет навара, вот и везут наши новоиспеченные бизнесмены своим соотечественникам в ярких, броских упаковках жевательно-сосательное барахло, а я по сей день удивляюсь, как не сдохла моя кошка, которая вместо «Кэтикэт» шамкает все подряд и спит не на итальянской софе, а на рваном бабушкином платке...
Что касается горячительных напитков, скажу по секрету: лучшие на земле вина — грузинские, коньяк — армянский, водка — русская. Были. Вина грузинские сегодня — краска; армянский коньяк разливают и на Сахалине: компоненты — химия и чай. А водки с 1985 года нигде нет. Заявляю авторитетно. Спирт — родной, не ввозимый из-за рубежа, — бросовый, при возгонке выделяет ядовитые соединения... Что касается водки, исполненной за рубежом, скажу так, русскими в ней являются только названия — «Смир-нофф», «Россия», «Распутин» и т. д. — вкус у нее не наш, и даже претенциозный «Абсолют» — абсолютное ничто по сравнению со вчерашним рабоче-крестьянским «коленвалом»...
Отдельная тема — хлеб. В Советском Союзе где-то выпекали его отлично. В основном — плохо. Нынче в России его выпекают чуть ли не на каждом углу по всем мыслимым рецептам и технологиям. Грех говорить, но хлеб никакой: на второй день он черствеет, на третий — покрывается плесенью. Как-то в Москве у меня на квартире нечаянно провалилась за холодильник и застряла на решетке его радиатора французская белая булка. Я обнаружил ее, зыркнув вкось глазом, через неделю — она была каменной, но переломив искомое пополам ударом о колено, обомлел — под миллиметровой окаменевшей коркой мякоть «француженки» дышала, словно она только что из печи... О вкусе булки не говорю: лучший в мире хлеб выпекают французы... Хотя Дюма-младший балдел от хлеба кавказской закваски, а его земляки на Всемирной выставке в Париже, еще в начале века текущего, отложив в сторону свой знаменитый «рокфор», вручили дюжину золотых медалей сыру кобийскому овечьему, соленому, с резким запахом. Ломтик этого чуда на ломтике хлеба с маслом под чай и кофе — наслаждение выше того, о котором, подумав, вы покраснели....
Господи! Был Кавказ — нет Кавказа. Раньше мужики входили в ресторан, как вакхи и янычары, вращая глазами, заказывали напитки, шашлыки, салаты с луком и перцем, как порох, и что бы случилось, предложи им вместо всего этого «сникерс»! Сегодня банкуют «Макдоналдсы» с их «хот догами», и вместо обжигающей стихии, как больной кашу, поедаешь пищевой эрзац, может, вкусный американцу и новому русскому, но для восточного человека хрестоматийная жвачка — это насмешка. Бастионами осетинской кухни, скромной по перечню, форме и сермяжно-настоящей по содержанию были наши аулы, деревни и села, но и там уже торгуют заграничной белибердой, и я не удивлюсь, если завтра, будучи гостем где-нибудь в Гизели или Заманкуле, мне вместо пирогов, араки и хорошо отваренного куска мяса предложат арабский ликер, итальянскую псевдопиццу под соусом «Анкл Бенц», где с наклейки вместо Уастырджи будет широко улыбаться губастый счастливый негр...
Я не ретроград, и не от меня зависит, кто что ест и кто что пьет. Но удивительно: есть китайские рестораны в Швеции, и не уверен, что есть хоть один шведский в Китае... Пища, как и письмена, тоже национальный символ, часть архетипа и таинство истоков, а не мировой чехарды, хотя все мы люди и под Богом — едины...
Я был в гостях у своего друга. Когда уходил, друг вручил мне крохотную бутылку с бальзамом и сказал, что бальзам этот экспериментальный, сработан осетинским Кулибиным, его родственником, на предмет тотального размножения, но не пошел и вручается мне как факсимильный экземпляр в единственном лице... Дома я отпил факсимильного, позвонил другу и сказал, что титулованный рижский рядом с кулибинским — барда, на что мой друг сказал, что в Осетии кулибины не нужны, а терпят их, как балласт...
Где-то через полгода, в один субботний вечер мой коллега по СОГУ пригласил меня в лабораторию кафедры к профессору Аркадию Марзоеву. На какой предмет, я не знал. Профессор А. Марзоев, оказалось, имел неосторожность познакомиться со мной накоротко в кабинете коллеги, о котором сейчас речь, по-мужски проникся ко мне симпатией и натравил коллегу пригласить меня в свою лабораторию. Осетин в гости один не ходит: к Марзоеву мы заявились втроем. Откинув с двух сдвинутых столов широкое холщевое полотенце, хозяин пригласил нас как крупных диетологов-дегустаторов к яствам. Предварив приглашение эврикой: «Все, что вы видите на этом столе, творилось в этой лаборатории вот этими руками», — профессор поднял руки и благословил нас на трапезу, а я, оглядев стол глазами голодного сыщика, понял, что идет розыгрыш — не мог, будь он Бог и даже профессор, приготовить в крохотной лаборатории с десяток наименований блюд и напитков, требующих тайн и технологий древних мастеров и ультрасовременных корпораций с реноме, устоявшимся за сотни лет на всех континентах земли... Пока я, лукаво улыбаясь, прощал нашему хозяину его игры, он, не испросив ничьего позволения, заявил, что пить все будем его водку и водрузил на стол две поллитровые бутылки с неизвестными мне доселе этикетками. Грех сознаться, в своей короткой жизни я перепробовал все заметные напитки планеты, но водка Марзоева, этот жидкий хрусталь без запаха и послевкусием, в котором натиск и сдержанность, легкое покалывание и непредсказуемая нежность нектара — потрясли меня. И не только меня. Мои друзья тихо шалели, как бойскауты, впервые вкусившие напиток взрослых. После третьей наш профессор объявил, что теперь мы будем пить его араку. Я сказал, что мешать алкогольные напитки — дурной тон, хованщина, а наутро — больная голова, на что профессор тоном, не терпящим возражений, впечатал, что можно мешать любые алкогольные напитки, если они совершенны. Арака из пузатой бутыли показалась мне из подвала Праматери нашего народа — ее легкая поступь и тяжелый шаг, запах чуть перегорелой соломы и отсыревшего на дождях войлока стеснили мне грудь, и я захлебнулся Осетией, той, настоящей, целебный дух которой в араке не требует никаких доказательств твоей кровной сопричастности к ней... Потом из краников каких-то каракатиц из нержавейки в стеклянные кружки лилось нечто, и мы пили пиво — светлое, средней «темности» и темное, — это был смертельный удар по пивной империи Боварии и аутентичным перепечаткам в Голландии, Японии, Канаде, Австралии и черт знает где еще, ибо пена в кружках в первые минуты отстоя занимала все пространство кружек, воронки в ней уходили чуть ли не на палец к донышку, а вкус и крепость, через ядерный взрыв во рту с первого глотка, бархат — со второго и сладкую горечь — с третьего, отметали желание сравнивать, как это бывает, когда ты с женщиной и чувствуешь всем своим существом, что в ней — все женщины мира, а она — ни в одной из них...
Под стать и закуски. Но прежде — хлеб и сыр. Пекарни и сыроварни я в лаборатории не разглядел, но хлеб с духом охульным, как желание, и святым, как молитва, можно было установить вместо амортизатора на любой классный лимузин; он бы не высох за неделю, а брось его через месяц, как мой французский батон, в духовку — и вынимай, как свежеиспеченный... От сыра веяло молоком и лугами... Салями был куда живее и вкуснее финского, а армянская бастурма уже во рту навела на мысль, что армяне в Урарту были чистокровными осетинами... Все блюда на столе Марзоева ворочали географией как хотели, а узбекский плов под занавес я окрестил мечтой Каримова и пожалел президента, что марзоевский шедевр не потрясет гостей великого, когда в его дворце лениво-вальяжно будет гулять дастархан... С непогрешимостью врача, ставящего точный диагноз, Аркадий, в принципе скромный и негромкий человек, объявил, что практически нет ни одного блюда и напитка, которые бы он не исполнил с абсолютным знанием предмета, и хотя «на вкус и цвет товарищей нет», я почему-то поверил Марзоеву, и стало обидно,
что незаурядные способности мастера не востребованы никем из наших производителей вкусной пищи и блестящих напитков... По дороге домой, тепло расставшись с Марзоевым, мы, трое горцев, предпочитающих чурек и мишын меню лучших ресторанов, говорили исключительно о Марзоеве, находя самые высокие эпитеты мастерству этого воистину незаурядного человека. «Слишком умен, чтобы быть счастливым», — вспомнил я свой афоризм. Применительно к Марзоеву он показался мне верным, но жестоким!..
