Георгий Бекоев 

«На ловца и зверь бежит», — говорит поговорка, и она в полной мере оправдывается на Цоцко в его деятельности по собиранию народных сказаний. Определенным образом направленное на народное творчество, его внимание предоставляет ему полную возможность всюду находить все новые и новые образцы этого творчества. Он иногда как будто случайно наталкивается на нужных ему людей, и этими случаями он пользуется неизменно. Встреча на «нихасе» со стариком бывалым, собрание по случаю похорон во дворе покойника, служебная поездка, случайный разговор со знакомой древней старухой, общение с учащимися в школе — все это было использовано Цоцко, не создавая специальной обстановки для записывания. Он тщательно датирует свои записи. По этим датам видно, что предлагаемые записи произведены на протяжении 1920–1923 годов. 

Это весьма характерно для Цоцко. В годы, когда все помыслы у всех были направлены к тому, чтобы как-нибудь сохранить свое физическое существование, когда вопрос о куске кукурузного хлеба становился вопросом жизни и смерти, когда воистину было не до песен и сказок старины, Цоцко остается упрямым «искателем жемчуга» в родной словесности. 

Работу эту он выполнял по собственной инициативе и при этом совершенно бескорыстно. В выборе материала он руководствовался личным чутьем и не придерживался никаких приемов, принятых наукой в подобного рода работах. 

Отсюда все недостатки его записей. Отсюда же и их своеобразная прелесть, дающая отображение личности Цоцко. 

Особенностью записей Цоцко является их субъективизм. Эта черта сквозит у него всюду, хотя он как бы невольно маскирует ее ссылками на место, время записи и лиц, от которых записывал. Выдает субъективизм записей цель, которую ставит Цоцко. 

Именно, он ищет в народном эпосе источник идеалов для нашего и будущих поколений, — ищет в нем-то положительное в прошлой нашей жизни, которое достойно сохранения, но может исчезнуть под напором новых форм быта и новых идей. 

Субъективизм изобличается и наличием в записях элемента юмора, вообще чуждого народному эпосу, особенно героическому. Юмор искрится на протяжении всех записей. Цоцко не щадит даже Нартов, отмечая их слабости и в то же время называя их доблестными, знаменитыми — «Нарты сгуыхт фæсивæд». 

И ничем иным, как субъективизмом можно объяснить обилие в записях народных поговорок и пословиц, в употреблении которых не всегда соблюдается мера: местами они являются как бы излишними привесками, не столько украшающими, сколько отягчающими повествование; местами же своим анахронизмом нарушают общую перспективу. 

Наконец, стиль сказаний, безусловно, стиль Цоцко. Округленные периоды, местами великолепные лаконизмы, слишком большая умеренность в употреблении характерных для нартских сказаний стереотипных формул, обилие лексического материала — все это не от народа, а от Цоцко индивидуально. 

К сказанному должно добавить еще обнаруживающуюся в записях склонность морализировать — склонность тоже Цоцко. 

Из сказанного как будто выходит, что перед нами записи сомнительной научной значимости, быть может, даже искажение или, во всяком случае, индивидуальная переработка памятников народного творчества. 

И это, безусловно, было бы так, если бы можно было рассматривать Цоцко только лишь как записывателя, собирателя народных произведений. 

Но тут дело стоит иначе. Перед нами, прежде всего не столько собиратель, объективно записывающий народные сказания, сколько своеобразный сказитель. И, как таковой, он прежде всего сохраняет в неприкосновенном виде содержание записываемого народного сказания. Таким образом записи сохраняют свое научное значение. 

Цоцко, по его откровенному признанию, никогда не записывал со слов рассказчика, а писал услышанное по памяти. Иначе говоря, прирожденный народный певец и сказитель волею судеб оказался вооруженным культурными средствами для передачи тех духовных богатств, носителем которых он является, как подлинный народный поэт. 

В этом отношении личность Цоцко глубоко интересна. В ней мы находим причудливое сочетание двух культур. С одной стороны перед нами человек интеллигентный, интересующийся вопросами науки, искусства и общественной жизни, имеющий обширные личные связи с деятелями в этих областях далеко и за пределами своей родины. С другой стороны перед нами типичный осетин-горец, сохранивший лучшие традиции, обычаи своего народа, живущий одной с ним жизнью. 

Можно положительно утверждать, что во всей Осетии (Северной и Южной) нет такого уголка, где бы не видели Цоцко, где бы он лично не знал многих. 

Всюду, куда бы он ни явился, его встречают, как друга, как близкого. 

Не есть ли это тоже черта народного певца-сказителя — его подвижность, наклонность к скитальческой жизни? 

Идеалист-народник по идеологии, он в практической своей деятельности никогда не отступал от суровых требований этого идеализма. Он никогда не знал личной жизни. У него всегда на первом плане задачи общественные, главным образом культурно-просветительные. 

И едва ли мы ошибемся, если скажем, что, составляя настоящий сборник, Цоцко имел в виду дать подрастающему поколению материал для чтения на родном языке — материал, в котором ощущается самый острый недостаток, особенно в школе. Уж одно это делает бесспорным значение настоящего сборника и появление его в печати реально полезным делом. 

(Воспоминания Георгия Бекоева, написанные в 1928 году  

к 3-му выпуску Института Краеведения — «Ирон адæмон 

таурæгътæ, кадджытæ æмæ аргъæуттæ»). 

(Научный архив СОИГСИ. Лит. фонд 30. п .6).  

Ист сты у чиныгæй:  

Æмбалты Цоцко. «Удварны хæзнатæ».  

Чиныг сарæзта Соттиты Р. — Дзæуджыхъæу: 2009.)