Где-то в начале пятидесятых, мне было тогда лет десять-двенадцать, я пришел домой из школы, дома — гости: бывший первый секретарь обкома партии Кулов, предсовмина Газзаев, еще какие-то мне незнакомые люди — друзья отца. Все сидели за столом с вином, рябиновой настойкой и коньяком... Пироги, соус, зелень, фрукты, минеральная вода... Был летний полдень, нещадно палило солнце, но в комнатах было прохладно, и легкий ветерок трепал края занавеси на открытой во двор двери...
Один из незнакомых мне гостей что-то оживленно говорил, постоянно поправляя копну, а точнее высокую густую волну волос, — все его слушали, почти забыв про стол. Речь шла о Нартс-ком эпосе, книге для меня священной. Их было у меня две, обе толстые: одна, зеленая, — на осетинском, другая, коричневая, — на русском языке. С цветными репродукциями, перед каждой из них была полупрозрачная прокладка — тоньше и белее папиросной бумаги... Человек, который говорил об эпосе, был широкоплеч, по-мужски красив, а рассказ его сверкал, как разноцветные камни на дне горного родника... Я слушал его, разинув рот. Когда гости ушли, этот человек просидел с отцом еще около часа... Я спросил бабушку: «Кто этот дядя?» Она мне ответила: «Васо Абаев»...
Это было мое первое знакомство с человеком, которого еще полвека назад ученый мир знал как блестящего ираниста и лингвиста... Есть профессии, вызывающие энтузиазм, совершенно не похожий на энтузиазм фанов или футбольных болельщиков. Все, имеющие отношение к истории, если это не произведение искусства и драгоценности, ближе к таким понятиям, как библиотека, архив... Васо Абаев — не звезда балета, тенниса, эстрады, футбола и других зрелищ, волнующих кровь миллионов... Он, скорее, «книжник», эдакий схоласт и консерватор, но люди науки знают, что это — Ахилл, прекрасный, победоносный, и, в одном лице — еще и Сизиф, с той лишь разницей, что труд последнего был лишен смысла, а труд академика Абаева высветил такие потаенные глубины истории, до которых многим другим одаренным умам не хватило бы и десяти жизней...
Сегодня никакой исследователь и статист не определит, кем же для цивилизации является академик Абаев — столь разносторонне был одарен этот человек, оказавшийся моим родственником и по географии рождения. Абаев — кобиец, есть такой аул Коби — у подошвы Военно-Грузинской дороги и Крестового перевала. В шаге от него — родовой дом Гудиевых... За все последующие после первой встречи годы я виделся с Василием Ивановичем десятки раз, снимал его на кинопленку, был в институте, где он работал, говорил с его коллегами, общался с близкими и не переставал удивляться, как не перестаю и сейчас, титанической работоспособности и почти патологической верности своему призванию проникать в абракадабру культурных пластов под вековечной толщей истории... Зная десятки языков и наречий, Абаев, конечно же, перечитал горы специальной литературы, но это не тот случай, когда труд и терпение приводят на вершину... Это, безусловно, дар, причем редкий, ибо читать замысловатые письмена — много, но далеко не все. Главное — найти причинно-следственные связи в океанах информации, в океанах, которые перетекают один в другой не по поверхности проливов, а в тектонических изломах своих бездн... Его научные труды не поддаются даже простому перечислению; каждый вывод, каждое открытие ученого — эстафета в бесконечной цепи догадок и умозаключений. Были великие ученые и до Абаева, будут и после него. Но ведь неповторим Коста! Так же неповторим Абаев, ибо он основоположник, пионер-первопроходец, свернувший с тропы на каменистую почву земель еще не исследованных, полных всяких неожиданностей...
Взгляд ученого всегда был устремлен в глубину исторической летописи — в царство белых пятен, недомолвок, смещений, лжеистоков, научной некомпетентности источника... Надо было разбираться, вычленять, очищать, выстраивать в стройный логический ряд жизнь племен, языков, культовых обрядов на огромных пространствах не одного континента... Беглый взгляд на современную карту мира с четкими границами государств, детальной топологией базы сравним ли с исследованием такого конгломерата, как жизнь древнейших, жизнь, где понятие границы просто не существует, а культурное развитие или в зачатке, или в начале процесса, который, как хамелеон, в русле эволюции и перманентных превращений...
Как-то, сидя в его рабочем кабинете, в Москве, я открыл одну только что изданную книгу Абаева. Не помню ее мудреного для меня названия, но начав читать, чуть не «сломал» себе мозги, и переведя дух, тут же отложил. С таким успехом можно читать химические формулы или математическое обоснование теории относительности...
Когда говорят о порядочности ученого, в первую очередь, говорят не о морально-нравственном содержании, и, конечно, же, не о манере держаться или одеваться... Говорят о честности по отношению к предмету. Абаев метафорически напоминает библейского пахаря за плугом, утопающим в твердь по рукоять... Поэтому многие его труды и открытия синхронизированны с трудами и открытиями ученых, живущих за тысячи миль от его квартиры и стен научных заведений, где он штурмовал космос этноса... Некоторые из этих ученых давно почили в бозе, но в трудах академика Абаева нашли блестящее подтверждение своих озарений... Например, академик Миллер. Тот же Демюзиль. И осетин, и француз автономно, независимо друг от друга пришли к неоспоримому выводу, что творцы и потомки Нартского эпоса — осетины. Сказания и мифы других народов, населяющих Северный Кавказ, — слепок с оригинала, копия, несущая в себе элементы искомого... Именно Абаев строго научно доказал, что осетины — последние из северной ветви индо-иранской группы племен и языков... Из уст Абаева я услышал, возможно, спорный аргумент в акте присоединения Осетии к России. Этот аргумент — религия. В первую очередь. Потому, что религиозное единство — это единство духовное, на рубеже семнадцатого века более основательное, чем любые прагматические соображения племени и имперского великана.
Словари Абаева поражают этнической «накачкой» каждого слова и понятия, и нет вины ученого в том, что многие слова языка русского не имеют ни смысловой, ни морфологической транскрипции к осетинским, ибо они перекочевали в русский транзитом из языков других народов, либо они «новояз», т. е. рождены в обозримом прошлом и настоящем. Есть еще и элемент времени,— возьми и найди адекват в осетинском слову «синхрофазотрон» или «кинематограф»...
Абаев — осетин, но в призму его исследований попадает все многообразие древних культур, ибо, повторим, в них налицо взаимосвязь, взаимопроникновение, диффузия... Поэтому, ученый он — мировой: Почетный член Российской академии естественных наук, Королевского азиатского общества Великобритании, Европейского иранологического, член-корреспондент Угрофинского... Абаев читал лекции в Сорбонне и был почетным гостем десятков международных научных конференций, симпозиумов, встреч... Я был приятно поражен, когда на вопрос «В чем феномен Коста?», он, девяностодвухлетний, вместо того, чтобы задуматься и дать более или менее нудный академический ответ, взорвался, как мальчишка, и отрубил: «Откуда мне знать!? В чем феномен Пушкина? Не знаю. Есть такие люди...» И вспомнилось, как много лет назад,
когда снимался фильм о Коста и мне пришла в голову мысль спросить о великане великана, он спокойно и рассудительно сказал: «У русских есть Пушкин, у англичан — Шекспир, у немцев — Гете, — и, завершая скромный панегирик, уже на выходе, изрек, — а у нас есть Коста». И повторил эту фразу по-осетински.
Удивляют кельи таких, как Абаев. Ни роскоши, ни чванства, ни писка моды: походный шатер... Зато сотни книг, пухлые папки рукописей и почти казарменный порядок, разбавленный семейными реликвиями и портретами Коста: выжженный на дереве, цветной в окладе, и неожиданный на черном лакированном фоне палехской шкатулки. Непременные кинжалы, шашка, серебряный пояс, портрет, где Абаеву лет сорок и где он похож на Гарри Купера — голливудского актера, только без «стэтссона» и кольта, атрибутов вестерна...
В последний раз Васо Абаева я видел в его московской квартире... Я застал его за рабочим столом — он работал. Раздался звонок, и он взял трубку. За окном с дерева упал лист, а старые напольные часы с пластичной надписью «Лондон» на бронзе сверкающего чистотой циферблата пробили двенадцать... «Осень патриарха»... Название романа Маркеса показалось мне прекрасным эпиграфом ко всей жизни этого седого человека, светящегося изнутри... Восковая спелость старости: лица, запястий, рук... Иконный взгляд спокойных, выразительных и по-юношески живых глаз, и голос — протяжный, как восточный мотив из уст пилигрима, у костра на фоне спящих гор и полумесяца, зацепившего мерцающую голубым сапфиром звезду...
