Блок доказал, что любое время имеет свою прелесть. Называйте его романтическим символистом или символическим романтиком — поэт оказался на вершине гребня: старый мир уходил, новый нарождался, и оба были прекрасны, как время, материализованное самой жизнью! 

Чистоплюй и интеллигент до мозга костей, он, как лошадь, тащил ошметки надушенных слез фигляра Северянина, розово-мраморных поэз Бальмонта, иудейскую первозданность Хлебникова... Был Блок журналов «Нива», колоколов, жандармского нахрапа, калачей Смирнова... Был Блок фолиантов и прудов, курсисток и бородатых дворников, пролеток и германских паровозов... Ему, наверно, нравилось имя ЭЛЕОНОРА, но не меньше КАТЯ... Влюбленный в Петербург Расстрелли, он любил и веселых «красных людей», что, «смеясь, разводили костры»... Автор стихов о Прекрасной Даме еще в 1903 году в «Фабрике» писал о рабочих: «и в желтых окнах засмеются, что этих нищих провели...» 

Блок был поэтическим мостом, через который, кто с пожитками, кто с винтовкой, перебежками или шагом прошли за грань семнадцатого люди той России в Россию эту — новую республику! С ними пошел он сам, сожалея, но не жалея, помня, но не противопоставляя, с глубокой верой в русскую землю и ее народ — этим он жил и без этого бы умер! «Как жить и плакать без тебя!» — восклицал поэт. 

Блок не был пещерным материалистом, не был набожным — его бог, архангелы и Азраилы — условие нравственного очищения... Ему знакома олеография «красивых уютов» и смрад... У него «мелодией одной звучат печаль и радость»... 

Отдельная тема: Блок и Женщина. «О, я привык к этим ризам Величавой Вечной Жены! Высоко бегут по карнизам улыбки, сказки и сны...» Ризы и карнизы — поэтическая бижутерия Величавой Вечной Жены, сотканной из улыбок, сказок и снов... В этой Вечной Жене — и музы, и русалки, и нимфы, и вся нежность мира... Мужчина и Женщина обречены на близость, но у Блока — через стыд, смятение — или же неистовство, сокрытое черным пологом ночи от собственного взора... 

«Приближений, сближений, сгораний — не приемлет лазурная тишь...» Кристальная чистота, остраненность и боль. 

Ни тоски, ни любви, ни обиды, 

Все померкло, ушло, отошло... 

Белый стан, голоса панихиды 

И твое золотое весло. 

И он знал: 

А они проходили все мимо, 

Смутно каждая в сердце тая, 

Чтоб навеки ни с кем несравнимой 

Отлететь в голубые края. 

Это ему «вдали призывно машет твой узорный, твой цветной рукав». 

Это он «...от бега задыхаясь, один в песке. В пылающих глазах еще бежит она — и вся хохочет, хохочут волосы, хохочут ноги, хохочет платье, вздутое от бега...» 

Это он: «Моя! Моя! И пусть она мне крикнет: «Твоя! Твоя!» Только Блок в четырех строках без символики, архаизмов и пристрастия мог вписать в золотой лист иконы образ России и русской женщины: 

В густой траве пропадешь с головой, 

В тихий дом войдешь, не стучась... 

Обнимет рукой, оплетет косой 

И, статная, скажет: «Здравствуй, князь». 

И, наконец, вершина: 

И каждый вечер, в час назначенный 

(Иль это только снится мне), 

Девичий стан, шелками схваченный, 

В туманном движется окне. 

И медленно, пройдя меж пьяными, 

Всегда без спутников, одна, 

Дыша духами и туманами, 

Она садится у окна. 

И веют древними поверьями 

Ее упругие шелка, 

И шляпа с траурными перьями, 

И в кольцах узкая рука. 

И странной близостью закованный, 

Смотрю за темную вуаль, 

И вижу берег очарованный 

И очарованную даль. 

Да, фрагмент «Незнакомки». 16 строк. И еще две: 

В моей душе лежит сокровище 

И ключ поручен только мне. 

Замок не за ажурной тканью белья — он где-то в космосе, за темной вуалью обжигающей вечной тайны... Но после этих строк веришь, что ключ действительно поручен только Блоку и никакая отмычка не нарушит гибельной близости между незнакомкой и незнакомцем в этом, знакомом нам всем мире... 

Вагоны шли привычной линией, 

Подрагивали и скрипели; 

Молчали желтые и синие, 

В зеленых плакали и пели. 

В зеленых третьего класса «плакали и пели» — там была жизнь! А первый и второй молчали — мертвые души... 

Поэт идет дальше: эгоизм обречен. Поэт, у которого под корень сгорит Шахматово, мечтатель, пишет о счастье, как пророк и стихийный марксист: 

И наконец увидишь ты, 

Что счастья и не надо было, 

Что сей несбыточной мечты 

И на полжизни не хватило... 

Это прелюдия, и — вдруг: 

Что через край перелилась 

Восторга творческого чаша, 

И ВСЕ УЖ НЕ МОЕ, А НАШЕ, 

И с миром утвердилась связь... 

Связь с миром не через «мое», а «наше» — это провидение поэта мысли, а не старости, сожалеющей: «с собой не заберешь!» Стих написан в тысяча девятьсот двенадцатом году. «Мы — дети страшных лет России — забыть не в силах ничего», — писал он в четырнадцатом. За три года до революции!