Iriston.com
www.iriston.com
Цæйут æфсымæртау раттæм нæ къухтæ, абон кæрæдзимæ, Иры лæппутæ!
Iriston.com - история и культура Осетии
Кто не помнит прошлого, у того нет будущего.
Написать Админу Писать админу
 
Разделы

Хроника военных действий в Южной Осетии и аналитические материалы

Публикации по истории Осетии и осетин

Перечень осетинских фамилий, некоторые сведения о них

Перечень населенных пунктов Осетии, краткая информация о них и фамилиях, в них проживавших

Сборник материалов по традициям и обычаям осетин

Наиболее полное на сегодняшний день собрание рецептов осетинской кухни

В данном разделе размещаются книги на разные темы

Коста Хетагуров "Осетинскя лира", по книге, изданной во Владикавказе (Орджоникидзе) в 1974 году.


Перечень дружественных сайтов и сайтов, схожих по тематике.



Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Индекс цитирования
Статьи Словари
Здравствуйте, Гость
Регистрация | Вход
Опубл. 20.01.2013 | прочитано 3531 раз |  Комментарии (0)     Автор: Tabol Вернуться на начальную страницу Tabol
Главы XII - XXI

XII 

Челахсартага забавляло, что Дзацу угадывал его желания, но вместе с тем он немного огорчался: иногда страсть как хотелось побродить в одиночестве по городу, а владыка далимонов лишал его такой возможности. Сын Хыза никогда не посылал к Дзацу вестников: стоило только о нем подумать, тот сразу оказывался рядом. И в конце концов Челахсартаг почувствовал себя униженным, потому что этот проклятый далимон не оставлял ему возможности иметь свою, скрытую от посторонних глаз, жизнь. 

«Я уже не понимаю, для чего существую. Все мои мысли почему-то зарождаются в яйцевидной голове Дзацу. Или же хвостатый дьявол крадет их у меня, а потом предлагает то, что было украдено. Как же так? Другим создавать блаженную жизнь, а самому стонать под копытом владыки далимонов? Не-е-ет, я не согласен! А может, Дзацу просто-напросто впихивает в меня свои мысли, я же наивно полагаю, что все это мое, и, как попугай, повторяю за ним его слова? Посмотрим, как он склюет эти мои мысли! А потом я скажу ему прямо: «Эй ты, хвостатое отродье, не думай, что я как тот волк, которого сколько ни корми, он все в лес смотрит. В наше время о любви к ближнему разглагольствуют даже воры и убийцы, но о человеке судят по его делам! Поэтому я не хочу, чтобы люди — не дай бог! — увидели меня под твоим копытом! Ты держишь меня в руках, как турий рог, и наполняешь и опорожняешь по своему разумению, но способен ли ты взвалить на себя столько грехов сразу, сколько несу я? То-то и оно! И в хорошем и в плохом мы должны выглядеть одинаково! Это к слову, Дзацу, а худого в разгадывании моих мыслей и желаний нет, поскольку они все-таки принадлежат мне, человеческому сыну, а ты благодаря далимонским качествам лишь улавливаешь их на расстоянии!» — успокоил себя Челахсартаг. 

Дзацу принимал участие во всем, что творилось в Третьем мире, но было одно дельце, которое, кроме Челахсартага, никто не сумел бы провернуть. Нет, нет, владыке далимонов не следует полагать, будто Лагза ни во что не ставит друга и брата! Лагза прекрасно помнит все дела Дзацу, он никогда не забудет его доброту! А чего стоит острый ум Дзацу!.. Лагза ни на мгновение не сомневается, что владыка далимонов даже собственному сыну не простил бы, если бы тот изменил Третьему миру. Сантар строил Третий мир вместе с Лагза и Дзацу, но его отправили вслед за кривоногим, потому, что последнее время он вел себя подозрительно. Спокойствие и безопасность лучшего из миров держится на могучих плечах непобедимого Батрадза, который стережет ту, чья улыбка огнем прожигает сердце Лагза. Дзоко же облачен в доспехи и охраняет «уголок непокорных». Он понятия не имеет о том, что когда-то его звали Хамыцем Нарты и что здесь находится его брат-близнец, отец, а останки племянника Сослана гниют в «давильне». Нет, добрым деяниям Дзацу и счету нет! Лагза беспокоит только то, что не удалось обратить нартского Урузмага и его пришлось заточить в темницу. Таких надо либо вообще уничтожать, либо делать так, чтобы они обожрались блаженной жизнью, как Дзоко. Если молочное озеро не высохнет, то, Лагза уверен, в конце концов они осчастливят и Урузмага. Потом необходимо набраться терпения и ждать: за ним непременно приплетутся остальные нарты, а Дзацу пусть не плошает — сует всех в молочное озеро! Так они искоренят ненавистный род нартов. Лагза и Дзацу всегда действовали сообща. И впредь будет так же. Суть не в том, кто сколько принесет добра или зла, а в том, как то или иное деяние запечатлеется в сознании человека. Молочное озеро существовало еще при деде Дзацу — Дывытте, а то и при прапрапрапрадеде, но до прихода Челахсартага оно не играло той роли, которая выпала ему сейчас, потому что в него еще не окунулся тот, кто впоследствии воскликнул: «Я не покину молочное озеро, ибо оно дало мне блаженство!» 

Молоко, бесспорно, истекает из груди этого мира, но до Челахсартага никто не благословил эту чудесную жидкость, поскольку не был способен воспринять и оценить его чары. Когда далимоны на руках донесли сына Хыза до молочного озера и искупали, он сделал открытие: в подсолнечном мире человек называет своей судьбой то непрочное и эфемерное существование, которое уготовано богом для всех и каждого, причем господь не лишает себя права менять судьбу по своему усмотрению. А здесь судьба — это неизменно блаженное состояние, в которое погружает человека молочное озеро, и никто никогда не вмещается в нее. Стало быть, там счастье можно увидеть воочию, здесь же — лишь сквозь белую пелену молока. 

Не лучше ли, если все лазейки в душе человека закроются наглухо и он будет сам распоряжаться тем, что получил благодаря молочному озеру? Ходи и радуйся тому, что никто не посягнет на твою блаженную жизнь. Разве не здорово? А откроешь душу, и все рухнет, ибо дыхание внешнего мира пробудит думы о матери, об отце, о братьях и сестрах — обо всех. Челахсартага сызмальства интересовала жизнь людей, и он знал, что такие мысли угнетают и без того обремененное сознание. Изолировать себя от суетного внешнего мира, замуровать душу — вот выход! Если делать это, люди испытывают такое счастье, что готовы взлететь, но никто не имеет права упрекнуть их: вы блаженны, ибо глаза ваши ослепли, мысль притупилась и душа не воспринимает чужой боли! Чушь! Чушь! Чушь! Доброта облегчает страдания ближних, но для иных она — яд. 

В подсолнечном мире некто, оборванный и голодный, часто выходил на середину села и орал до хрипоты, дескать, люди добрые, неужто вы совсем ослепли и оглохли, что не замечаете зла, которое свершается рядом с вами? Но Челахсартаг знал: крик исторгает у него не чужая боль, а желание возвыситься над другими. Такие крикуны, оказав собрату самую малую услугу, спешат переодеться в пристойное платье, а затем прячутся в доме и ждут жирного подношения. Хорошо, если «должник» не забудет лизнуть благодетелю мозолистую пятку! А нет, так крикун выйдет из укрытия, дернет ничего не подозревающего собрата за руку и бесцеремонно скажет: ты, милок, что конь слепой плетешься. Даже не видишь того, кто тебе столько добра сделал!.. Такими всевышний сотворил людей! А если начистоту, то и господь,— еще тот ростовщик: посмей только не поклониться ему, он мигом спустится с небес и гаркнет: почему, мол, не падаешь ниц, не лобызаешь мои подштанники, нечестивец?.. 

Челахсартагу необязательно было сторожить тех, кому он оказал милость. Жизнь так возвысила его, что граждане Третьего мира чествовали сына Хыза криками «Омба!». Лишь одна его мечта осталась неосуществленной: взять в жены ту, чье имя сидело у него в сердце занозой. Если бы Хурзарин протянула ему руку... 

Дзацу постоянно находился рядом и в случае нужды помогал ему, но разве далимон поймет человеческую боль! А то бы взял да и сказал Хурзарин: о Хурзарин, молю тебя, не заглядывай в души наших блаженных граждан! Перестань трепать своим солнечным ветром пряди усыпленной мысли! Мне-то ты совершенно безразлична, но прислушайся к советам моего мудрого брата. Если бы ты могла проплыть перед взором гражданина Третьего мира, не напомнив ему ни о земле, ни о небе, ни о воздухе, ни о воде, ни о траве, ни о зверях, то я разрушил бы темный «уголок непокорных» вместе с «давильней», кузнец Дарги перестал бы ковать цепи, которыми привязывают тебя, и верные сыны нашего мира не ходили бы к тебе по очереди закалять мечи!.. Нет, Дзацу не посмеет показаться ей и высказать все это, потому что стоит Хурзарин обратить на него свои очи, и далимон растает, превратившись в нечто среднее между гноем и помоями. Какой прок?.. 

Челахсартага кольнуло воспоминание о дне, когда, притворившись больным, он позвал Хурзарин и она вошла в его покои через окно. Сын Хыза жадно глядел на нее, прикрыв веки, вдыхал аромат волос, пахнущих хлебами и жнивьем, упругое подрагивание огненных грудей кружило голову... Нет, он должен еще раз во что бы то ни стало ощутить прикосновение нежных рук, посмотреть на нее в упор, насладиться видом долгого стана. 

Хурзарин грустно взглянула на него и вдруг вспомнила те дни, когда сын Хыза похитил ее дочь Ацырухс и упрятал в крепости отца. «Я всегда протягивала руку помощи страждущим. Ты тоже позвал меня, и я спустилась с небес, думая, что тебе действительно плохо. Я доверилась тебе, а ты растоптал священный адат гостеприимства, заковал меня в цепи и приставил ко мне охранником моего же приемного сына. Теперь ты просишь, чтобы я помогла тебе встать на ноги или же испепелила. Испепелять — не мой материнский долг! Мой долг — выслушать и помочь! Говори, что тебе нужно!»— промолвила Хурзарин. 

Играя на материнских чувствах, Челахсартаг распластался перед Хурзарин как собака: «Свет очей наших! Когда ты породнилась с нартами, выдав свою дочь Ацырухс за кривоногого Сослана, все гордились тобой. Теперь жизнь изменилась, человек научился смотреть далеко вперед, и люди уже не трясутся в страхе перед нартами. И на небо человек глянул другими глазами и прикинул: почему Хурзарин светит мне так же, как и всем? А подать-ка мне мои личные лучи!.. К народу я ближе,, чем ты, светлоокая, и если удосужишься выслушать меня, я поведаю тебе обо всем до тонкостей, научу, на кого, как и когда светить!» 

«Я свечу всем одинаково, ибо род людской порожден мною! — озлилась Хурзарин. — Может, оно и верно, и некоторые и впрямь глядят на мир по-новому, но в одном я уверена: лучше рожать змей и лягушек, нежели таких подонков, как ты! Несчастный сын Хыза, ты, как я погляжу, все еще не перестал враждовать с нартами, стремишься опозорить их доброе имя, как некогда пытался опозорить невестку Ацырухс. Что и говорить, нарты тоже не ангелы, но на тернистой дороге жизни они ищут добро, тебя же вражда с ними привела к далимонам, и для уничтожения человеческого рода ты взял в руки дьявольское оружие!» 

Челахсартаг задрожал от страха и, остерегаясь, как бы Хурзарин во гневе не превратила его в прах, выдавил из себя: «Свет очей наших! Я давно бросил вражду с ними. Мне теперь чужда зависть. Меня привела к тебе тяжкая дума о судьбе человека, но если мои слова задели тебя, то уничтожь меня!» 

Но Хурзарин считала, что стоящего перед ней на коленях человека, неважно — добрый он или злой, нужна скрепя сердце выслушать до конца. «Никому не возбраняется размышлять о судьбах людей, но плохо, что ты думаешь о них так скверно! Если я не права, сними с меня цепи, и продолжим разговор!» — произнесла она. 

Сын Хыза понял, что подкупить ее не так-то просто. Он снял с себя панцирь и обнажил волосатую грудь: «Свет очей наших! Я знаю, нет такого уголка, куда бы ты не заглянула. Загляни и в мое сердце, и ты убедишься, что меня к тебе привела мысль о судьбе вселенной. Мы с тобой бессмертны, можно сказать — спутники вечности, но между нами есть разница: ты созерцаешь жизнь с неба, а я варюсь в ней, поэтому мне лучше знать, когда человеку плохо, когда хорошо! Все это время я только и делал, что изучал душу человека и пытался изменить его судьбу к лучшему. В конце концов я убедился: счастье не может свалиться как снег на голову, оно должно родиться в душе само собой, без посторонней помощи, и охраняться, как живительная влага в закупоренном сосуде». 

«Ты нашел новый способ сделать человека счастливым и хочешь, чтобы никто тебе не мешал?» — остыла Хурзарин. 

Челахсартаг несмело поднял на нее глаза и подумал: раз она спросила о новом способе, то, видно, доводы мои задели ее за живое, скажу-ка ей о самом главном. «Свет очей наших! — произнес он. — Господь возложил на нас с тобой заботу о человеке, и когда мы видим, что он счастлив, забываем о себе, не правда ли? Во всей вселенной нет безгрешного — с этим ты тоже согласишься. Разве мы с тобой безгрешны?.. Но грех греху — рознь! Если бы за мои ошбки расплачивался я один... Но, к великой печали, все происходит иначе. Стоит мне споткнуться разок, и тысячам жизней придет конец! Ты с высоты небес не видишь, как порой чужое счастье становится кое-кому поперек горла! К примеру, гражданину Третьего мира удалось раздуть в своей душе огонь блаженства. Он будет греться и нежиться в нем до того времени, пока ты не осветишь его невзначай золотыми лучами и не скажешь: куда, мол, ты пропал, как ты смог забыть дни, ночи, зори, закаты? Не смотри на меня удивленно, светлоокая! Твои лучи и вправду пробивают брешь в душе, и оттуда, словно ласточки, выпархивают блаженство и счастье Русло жизни направляет всякий умничающий сброд. Им, этим умникам, невдомек, что мутный поток их мыслей ничто по сравнению с проливным, обломньш дождем. А в Третьем мире люди живут спокойно и уверенно, потому что счастью их никто и ничто не угрожает. Я говорил, но повторю еще раз, свет очей моих: ты стараешься там, на небесах, а я — на земле. Цель у нас общая, так почему бы нам не соединить пути-дороги!.. Я бы исполнял каждое твое желание по-рабски, беспрекословно, а об утренних делах мы держали бы совет накануне. Мы бы решали и то, кому сколько золотых лучей выделить. Ты же знаешь, не всякий их достоин! Сорванцы нарты, узнав о нашем союзе, перестанут строить козни, да и Третьему миру незачем будет ковать цепи, не нужны будут ни темницы, ни черный порошок Цанди, ни самое страшное оружие! А ночи мы бы проводили в любви и ласках. На рассвете я провожал бы тебя на небо и встречал по вечерам как верный пес!» — выпалил Челахсартаг. 

Хурзарин молчала. Придя в себя, она глубоко вздохнула и прикрыла глаза... Сын Хыза отвернулся от двух миров и с помощью далимонов основал Третий мир. Да, молочное озеро сделало его бессмертным, но как он может говорить, что его прежняя земная жизнь — тяжелый сон, а Третий мир — страна обетованная? Плевать на его помыслы, если по сути своей они нечисты! Сын Хыза сетует на одиночество и зовет Хурзарин замуж. Дескать, на этой бесконечной дороге нет никого, кроме них двоих, и неплохо бы объединиться. Нет, не набрался Челахсартаг ума-разума, сколько веков пролетело, а он остался таким же злым, как раньше!.. Хурзарин подобрала золотые косы и спрятала их за пазухой. Она задержала дыхание, чтобы не опалить коротышку. Как-никак она мать, а Челахсартаг — сын!.. 

«Бедняга! Ты не излечился от старого недуга и по-прежнему мечтаешь подчинить себе человеческие умы. Мечтать-то ты мечтаешь, но нутро твое так же переполнено коти1, как и в былые времена. Ты заковал меня в кандалы, поставил охранником моего сына и полагаешь, что я исполню любое твое приказание, в наложницы пойду! Нет, сын Хыза! Погоди малость, когда-нибудь я разорву цепи и заставлю одуматься того, кто после купания в молоке стал называть себя Дзорсом. Он очнется и увидит дорогу, на которую выбросил свое настоящее имя как обглоданную кость. И горе тогда тебе, сын Хыза! А теперь убирайся отсюда и не забудь окунуться в молочное озеро, а то от тебя воняет смрадом коти и далимонов!»— строго сказала та, мысль о которой болью отдавалась в сердце Челахсартага. 

После этого разговора Хурзарин потащили к реке Марддон, а Челахсартаг прыгнул на коня и как сумасшедший поскакал к главным воротам. Никогда сын Хыза не забудет эту встречу, никогда в нем не иссякнет жажда мести. Не раз он собирался бросить Хурзарин в «давильню», но образ солнца, раздавленного стенами и превращенного в кипящий поток огненной массы, что рушит и плавит все вокруг, останавливал его. Челахсартага пугал не страшный конец мира, а конец его самого... Нет, пусть лучше Хурзарин сидит в кандалах, а Дзорс охраняет ее. Сам же Челахсартаг немедля зайдет в кузницу и прикажет Дарги: 

— Куй цепи потолще! 

XIII 

Панцирь Церекка и шлем Бидаса еще не подводили Сослана. Стоило ему произнести: «Панцирь Церекка и шлем Бидаса, настал день войны!» — и они сейчас же возникали рядом. А услышав: «Ой, панцирь Церекка и шлем Бидаса, кончилась война!» — исчезали мгновенно, оставив хозяина в одном бешмете. Сослан не тревожил их попусту. Но на этот раз пришлось солгать, дабы удалить волшебные доспехи, потому что поверх них панцирь, снятый с охранника, не налезал. «Гей, панцирь Церекка и шлем Бидаса, война кончилась, отдыхайте!»— произнес Сослан, хотя его ждала самая опасная схватка. 

Заметив за главными воротами воинов, стоящих в ряд по обеим сторонам улицы, Сослан решил, что далимоны разгадали их замысел и вот-вот ринутся на них как бешеные собаки. 

«Придется снова вызвать панцирь Церекка и шлем Бидаса!» — подумал он и стал стягивать чужие доспехи, но Урузмаг схватил его за руку. 

— Омба свободным защитникам Третьего мира, омба! — раздался крик воинов. 

Чермен, Урузмаг и Сослан растерялись, но выручил парень из Саниба, зычно гаркнувший: 

— Омба! Омба! Омба! 

Весь город высыпал на улицы, будто приветствовал возвратившихся с поля брани героев. 

«С таким почетом меня даже в нашем селе не встречали, когда в горах Хызына я побил войска Уарби и принес несметные трофеи. А после того как я объегорил Мукару и Бибыца и пригнал нартам их скот, некоторые и вовсе не вышли из домов! Что же здесь случилось? Почему они встречают нас так шумно?» — дивился Сослан. 

Воинов можно было различить только по оружию — одни держали в руках взведенные ружья и пистолеты, а другие — мечи, сабли, копья и луки. Поодаль стояла группа музыкантов. Шестеро — с металлическими дудками, девятеро — с рожками, трое — с флейтами, а один с золотой свирелью. Увидев его, Сослан остолбенел: «Это же вечная свирель нашего Ацамаза2! Как она попала сюда?» 

Урузмаг наблюдал за сыном и на всякий случай придерживал его за локоть. 

Музыканты взяли в рот концы своих дудок и флейт. Вытянувшийся перед ними человек коротко взмахнул рукой, музыканты откинулись назад и заиграли. Потом они повернулись и пошли по узкой улице в такт музыке, а воины в панцирях последовали за ними чеканя шаг. Парень из Саниба подмигнул друзьям, дескать, идем за воинами, праздник устроен в нашу честь. «Сейчас они усыпят нас волшебными звуками свирели и бросят в молочное озеро как котят. В чем-то мы просчитались!» Сослан оглядывал исподлобья липовую аллею, переулки, квасцовое небо, грозные башни, фальшивое солнце, и ему было обидно, что люди здесь живут не так, как в раю. Не слышалось приятного журчания ручьев, не дул ветерок из рощи Аза, не поблескивали вершины горы Уалвонг, и ручные олени, косули и лани не подбегали лизнуть ладонь. За поворотом показалось такое множество башен, что Сослан присвистнул: «Снаружи видна лишь одна башня, а тут, оказывается, целый город башен! Наверное, их построил сын Хыза, далимонам-то они ни к чему». Его больше не тошнило, лучи фальшивого солнца не кололи тело мелкими иглами. Он понял, что его защищает серебристый панцирь. 

Флейты, рожки и дудки умолкли. Воины остановились. Снова раздался резкий крик: 

— Омба свободным сынам Третьего мира! 

— Омба! Омба! Омба! 

Внезапно воины исчезли. Музыканты расступились, и путники увидели пожелтевшую от старости дверь, на ней — круглая ручка, прибитые крест-накрест металлические сверкающие планки. 

«Что это за дом? Почему нас привели сюда, и куда исчезли воины, которые шагали, бренча латами?» Сослан скользнул взглядом по выступавшему острому как лезвие углу башни, на которой не было видно ни одного окна, и вспомнил крепость Хыза. Неподвижные липы росли почти вплотную к глухой стене, так, что казалось, взберись на одну из них — и прыгнешь прямо на террасу. Человек, возглавляющий шествие, потянул ручку. Дверь открылась, за ней был огромный пустой коридор. «Кто знает, может, этот мрачный дом — главная тюрьма Челахсартага!»— подумал Сослан. 

Человек, звякнув шпорами, отступил назад, низко поклонился и весьма сомнительным тоном пожелал всем доброго здоровья. Музыканты снова заиграли. Первым вошел вовнутрь парень из Саниба. Урузмаг, Чермен и Сослан последовали за ним. В конце коридора высился шандал с горящими свечами, излучающими какой-то неживой, стоячий свет. Они поднялись по витой каменной лестнице, вышли на террасу и, открыв еще одну дверь, очутились в огромном зале, где было светло, как днем. 

«Господи, не в подсолнечный ли мир мы попали?» — с непривычки сощурился Сослан, поднял глаза и увидел, что потолок в зале расписан. На нем были изображены феи, окруженные оленями, косулями, турами, сернами, зайцами, барсуками и лисами. Фея, нарисованная в правом углу, показалась Сослану похожей на Ацырухс, и он долго не мог оторвать от нее взгляда. 

«Чего ты на нее пялишься, иди и не привлекай к себе внимания хозяев!» — шепнул ему Урузмаг. Посреди зала находился массивный деревянный стол, вокруг него стояли резные стулья. На столе не было ничего, кроме белоснежной скатерти да восковых свеч по углам. Человек со шпорами пригласил за стол новых гостей и, едва они уселись, дал знак музыкантам. Те бесшумно вошли и расположились за спинами гостей. Спустя некоторое время зазвучала нежнейшая мелодия. Сослану и его друзьям почудилось, будто они свободно парят в воздухе. И канули в забытье и рай, оставшийся без солнца, и судьба попавшей в плен Хурзарин. Наконец Сослан почувствовал, что еще немного, и волшебная музыка вконец одурманит их, и они окажутся в положении Хамыца.Он тряхнул головой, как бодливый бык, и толкнул локтями своих соседей. 

— До каких пор нам слушать игру и пение этих кудесников?— не поворачиваясь спросил он парня из Саниба. 

— До тех пор, пока стол не наполнится яствами. 

— Жди оленьих шашлыков!.. — бросил Урузмаг. 

— Будут и оленьи шашлыки... 

— А они и вправду едят или насыщаются видом кушаний?3 — не вытерпел Сослан. 

— Гм! Если бы здесь и вправду что-то было!.. 

— Как?.. Чего же ты про оленьи шашлыки говорил? 

— Потерпи немного и сам все увидишь. 

— Лаппу, ты забыл, что в походе самое сильное оружие — терпение? — упрекнул Урузмаг Сослана. 

— А вот и он! — произнес парень из Саниба и умолк. 

— Кто это? 

Стена напротив входа разверзлась, и притихшие гости устремили взоры в ее черный проем. «Ну и ну-у, — Сослан был ошарашен. — Дело тут поставлено четко! Никто вроде бы ничего не трогал, а стены раздвинулись!» Прошла десятая доля часа, и в проеме сгустилась тьма, выпучилась, как только-только закипевшая смола: показался силуэт высокого человека. Он был в рясе, светлым пятном блестели лысина и маленькое, величиной с кулак, лицо. Гости, сидящие вокруг стола, встали и дружно крикнули: 

— Дзаха, пусть не оскудеет твоя рука! 

«На столе ни крошки, а эти безумцы орут об изобилии! Куда мы попали?» — хотел встать рассерженный Сослан, но Урузмаг придержал его. Пирующие приняли такой довольный вид, будто Дзаха мгновенно наполнил стол яствами и перед тамадой не осталось места даже для бычьей головы. Парень из Саниба подмигнул друзьям, дескать, повторяйте все за мной. Он вытянул руки так, словно в одной держал деревянное блюдо с пирогами, бычьей лопаткой и шеей, а в другой — шашлыки, и посмотрел перед собой. Пальцы левой руки он напряг и изогнул, будто блюдо было тяжелым, а правой рукой раздвинул кушанья и «положил» туда шампуры. Затем улыбнулся и забормотал: «Да не оскудеет твоя благодать, Дзаха! Ты все несешь и несешь угощения, а на столе уж и места нет!» 

Некоторые из гостей обернулись, чтобы взять у несуществующих слуг полные кувшины. «Да будет в твоем доме всего в изобилии! Да будет в твоем доме всего в изобилии! Да будет в твоем доме всего в изобилии!» — слышались со всех сторон слова благодарности. Сослан подражал парню из Саниба, а сам нет-нет да поглядывал на не на шутку разошедшихся гостей. «У далимонов и нравы далимонские, как бы этот лысый черт не облапошил нас!» — беспокоился он. 

В подсолнечном мире Дзаха занимался конокрадством. Он исходил много воровских дорог, пока не стал грозой всего Кавказа. Дзаха взломал двери не одной конюшни Дагестана, Чечни, Осетии, Кабарды, посещал свадьбы и поминки, пиршества в честь рождения сына и примирения кровников. Знал наверняка, на каких конях ездили в гости чванливые и спесивые князья Бадилаты, на каком жеребце гарцевал перед своей невестой барин из знатной фамилии Туганты или какого возраста был вороной чеченского наиба Ислам-Гирея, который обогнал на скачках всех джигитов. Дзаха угонял у кабардинских Бадилаты целые табуны и продавал чеченскому наибу. После этого без зазрения совести уводил у наиба чистокровных арабских жеребцов и продавал их князю, обворованному им накануне, дабы утешить его в горе. 

Там, куда крался Дзаха, тьма сгущалась, злые волкодавы погружались в сладкий сон и не просыпались, даже если над ухом палили из ружей. Самые неприступные двери раскрывались с необыкновенной лег костью и закрывались тогда, когда конокрад вместе с конем покидали пределы села. Самая дряная кляча превращалась под его седлом в крылатого скакуна. Не было случая, чтобы Дзаха попался с поличным, никто не имел оснований обвинить его в воровстве: он забирался в конюшни без единого шороха. Украденный конь, словно понимая его, мчался без устали. Казалось, при желании он может обчистить самого бога и взять без боя крепость Каре4. Средь бела дня на похищенных конях разъезжал Дзаха по селам, не пропускал застолий. Откровенной вражды с ним опасались все: после ссоры он обычно исчезал из поля зрения, а потом неожиданно всаживал растолстевшему на бобах сопернику кинжал в спину. Знатные князья Северного Кавказа знали, что скаковых лошадей у них крадет Дзаха, но при встрече обнималй его как кунака и упрекали: дескать, куда ты пропал, почему не приходишь в гости? 

Как-то темной ночью Дзаха угнал у наиба Ислам-Гирея семь арабских скакунов и привел их продавать й Кабарду к Аслану Бадилаты. Услышав чистое ржание, князь выбежал из дому и стал осматривать коням зубы. Пучеглазые жеребцы норовили повернуться широким крупом и лягнуть незнакомого человека, но Аслан был начеку. Дзаха стоял в стороне и насмешливо наблюдал за вошедшим в раж покупателем. Он не любил болтать попусту, тем более торговаться. Стоило только ему почувствовать, что дело принимает именно такой оборот, он брал под уздцы коней и исчезал в темноте, пошлепывая хлыстом. 

На этот раз князь сам не дал Дзаха произнести нй слова, он схватил его за край черкески и затащил домой, Пусть, мол, кунак ни о чем не беспокоится! В конце концов товар нашел достойного покупателя, коней и пальцем никто не тронет! «Чудак! — усмехнулся про себя Дзаха. — Раз он такой резвый парень, то чего ж не поймал прошлой ночью вора, который увел у него из-под носа почти пелый табун?» Князь был доволен. Раньше чем через неделю я, мол, тебя не отпущу. А о цене нечего и говорить! Если Аслану Бадилаты понравится конь, за ценой он не постоит! Пусть только Дзаха отведает его хлеба-соли. Вот в этом кресле, где сиживали прадеды, ему будет очень удобно. А Аслан преподнесет дорогому гостю полный рог махсымы! Ал-лах! Бис-мил-лах! 

Они вошли в зал, освещенный горящими свечами, поклонились друг другу степенно и сели за треногий столик. Суетились слуги, внося поочередно то горячие пироги, то вареное говяжье мяса, то пиво, то жареного на вертеле ягненка. После трех рогов махсымы Аслан выгнал слуг и позвал жену. Дзаха, оставшись наедине с хозяином, с опаской огляделся, незаметно погладил карман, набитый вырученными деньгами, и расстегнул черкеску, Чтобы в случае необходимости выхватить спрятанный за поясом револьвер. Но напрасно он осторожничал. Никто не собирался устраивать ему западню. 

Князь привел к столу свою стройную черноокую жену Салиху и представил ей Дзаха. «Салиха, — сказал он ласково,— у нас гостит желанный для всей Кабарды человек. Преподнеси моему кунаку почетный бокал». Женщине было не больше восемнадцати лет, тонкий стан ее гнулся, как тростник, по-детски наивные глаза лучились каким-то небесным светом. Кожа матовая, губы — рассеченный гранат, а бедра так круты, что проследи за их линией взглядом, и сердце екнет, будто взял барьер на только что объезженном жеребце. 

Дзаха смотрел на нее очарованно и уже не помнил ни о лошадях, ни о вырученных деньгах. Мысленно он раздел хозяйку и припал жаркими губами к розовым сосцам. Салиха нагнулась за чем-то к столу и снова выпрямилась. И Дзаха ощутил во рту колючую сухость. Он прижался к спинке кресла, боясь шелохнуться, чтобы не исчез образ обнаженного тела. У него закружилась голова, кровь застучала в висках и задрожали колени. Ну их к черту, этих коней, пусть сгорит синим пламенем прадедовский дом Бадилаты! Дзаха не желает глядеть на женщину в одеянии. Он достал из кармана деньги и швырнул их на стол. Затем поднял голову и посмотрел на хозяина завораживающим взглядом: Пешкеш5, Аслан. Дзаха оставляет тебе скакунов наиба даром! И да прославит тебя иноходь чистокровных коней! Только не выгоняй Дзаха из дому, дай ему насладиться красотой божественной Салихи! 

Очнулся он лишь после того, как Аслан встряхнул его и проговорил запинаясь: мол, в нашем роду никто еще не слизывал собственные плевки, поэтому спрячь обратно деньги и выпей почетный бокал. Дзаха уставился на захмелевшего хозяина и впервые в жизни взмолился про себя: «Боже великий! Я долго скитался по разным дорогам и никогда ни о чем не просил себя. Теперь я обращаюсь к тебе с мольбой, и если ты откажешь мне, я навеки забуду твое имя! Преврати меня в сладкую мечту Салихи, в сон цвета ее губ. Мне надо проникнуть в темные глаза Аслана, согреть его тело и душу и, усыпив как ребенка, насладиться красотой ненаглядной хозяйки! О великий боже, к тебе обращается конокрад Дзаха! — Он скользнул мысленно в душу князя, пошарил там и выглянул наружу его глазами: — Ты спишь! Ты спишь! Ты крепко спишь! Не насилуй себя, прислонись к мягкой спинке кресла и доверься сладкому сну! Доверься сладкому сну! Сон лег на твои ресницы давящим грузом, твоя плоть налилась, отяжелела, как раскаленный металл! Доверься сладкому сну, доверься! Расслабься и отдохни! Расслабься и отдохни! Я слышу твой храп! Спи!.. Спи!.. Спи!..» 

Аслан оцепенел, перед ним разверзлась пропасть, а Дзаха как бы удерживал его взглядом. Потом лицо Аслана перекосилось, глаза закатились. Некоторое время он кивал головой, чмокал губами, наконец захрапел. «Какой же, однако, волшебной силой одарил меня господь!»— растерялся Дзаха, и ему захотелось закричать об этом во весь голос, но вздох Салихи вывел его из этого состояния. Он нахально, не отводя глаз, смотрел на утонченное лицо, шею хозяйки, и в нем завыла его темная душа, заколотилось ненасытное сердце, загорелась мутная кровь. 

Встревоженная и побледневшая Салиха заморгала длинными ресницами и скрестила на груди руки. Она обошла спящего Аслана сзади, приподняла его запрокинутую голову и шепнула на ухо: «Хозяин! Хозяин! Что с тобой? Как ты мог заснуть? Ведь ты выпил не больше трех рогов махсымы, а гость еще совершенно трезвый! Разве время спать! Когда это мужи вашего рода засыпали за столом? Открой глаза, проснись и присмотри за гостем, пока вся Кабарда не запела про тебя песню позора!» 

Аслан не проснулся, потому что так хотел Дзаха. Конокрад ощутил в себе неуемную силу, огонь страсти обуял его. Он встал и попытался утешить Салиху. Когда он коснулся ее руки выше локтя, тело его покрылось пупырышками и мышцы судорожно напряглись. Почему на лицо Салихи легла тень скорби? Не следует так убиваться! Ее молодой супруг немного поспит и проснется. Так случается иногда с человеком, выпившим крепкую махсыму! Да, да, махсыма обманчива, она способна свалить даже самого могучего джигита! Дзаха некуда спешить, он подождет, пока проснется хозяин, и продолжит с ним застолье хоть до рассвета. Только необходимо запереть дверь, чтобы не дать пищу сплетникам, а то они и в самом деле разнесут по всей Кабарде позорную весть! 

Дзаха потянулся к коптилке, стоящей на перевернутой вверх дном глиняной миске, и кинжалом срезал обгорелый конец фитиля. Пламя трепыхнулось, на стенах заплясали тени, позолота скрещенных на стене ножен и пистолетов блеснула ярче. Дзаха наблюдал за женщиной и мечтал поймать ее взгляд. Ему нужно было совсем немного времени, чтобы усыпить Салиху, как и ее мужа, но он знал: не так-то просто заглянуть в глаза горянки. Дзаха придвинул кресло к спящему Аслану, налил в рог махсымы и сидел, не отводя взора от Салихи. О Салиха, Салиха! Давеча ты сказала, что вышла замуж в шестнадцать лет, но как же твоя мать не пощадила тебя, отняла у тебя детство и пустила в чужой дом? Неужели тебе надоели твои куклы, родной очаг и материнские ласки?.. При упоминании о матери Салиха нерешительно подняла ресницы. Встретившись с ней глазами, Дзаха ощутил, как его обдало горячей волной, и встал с кресла. Внезапно женщина почувствовала слабость и чуть не упала, но Дзаха подхватил ее на руки и отнес на тахту, как ребенка. Он ликовал! Перед ним мерно посапывала во сне красивейшая из женщин, и он мог делать с ней что хотел. Дзаха был всемогущим!.. 

Хозяин спал в старинном кресле, и конокраду вроде ничто не мешало, но все же он подошел к нему вплотную и опустился на корточки. Голос его звучал громко и четко: «Аслан, кунак мой! Раз мы решили покутить, то отчего бы не выпить! Видишь, сидящие вокруг стола гости ждут! Приподнимись, брат, наполни рог и услади наш слух умными речами». Аслан натужился, послушно поднял отяжелевшие руки и протянул их. Дзаха догадался, что хозяин хочет взять рог, и обрадовался: о великий боже, если твой заблудший раб обладает такой волшебной силой, почему ты не дал знать об этом раньше, когда он ходил воровать лошадей? Шутка ли!.. Так можно усыплять любого богача и заставлять его выводить из собственной конюшни лучших скакунов. 

Аслан, как подобает истинному джигиту, произнес тост, а Дзаха похлопал его по плечу и сказал: хозяин, не изволь, мол, беспокоиться, твоя здравица пришлась гостям по душе, как и твоя махсыма. Осталось лишь восславить Мыкалгабыра6, да и кончай пир, а то гости уже собираются уходить. Потом пойди и приляг на мягком ложе!.. Подожди, кунак, не надо пить махсыму ноздрями. Держи рог крепче, обеими руками, вот так, пей! Аслан поднес ко рту сцепленные руки, зачмокал губами, и Дзаха захохотал от всего сердца. Он помог хозяину подняться и уложил его прямо на полу: довольно, мол, Аслан, ты не уронил чести своего рода! Завтра вся Кабаре да будет говорить о твоем гостеприимстве и петь хвалебные песни! Теперь, раз уж люди разошлись, не худо бы и отдохнуть!.. Аслан захрапел, а Дзаха вернулся к спящей Салихе, не спеша расстегнул ей бархатное платье, снял батистовую рубашку, нижнее белье и сполна насладился красотой обнаженного тела... 

Утолив желание, дав выход страсти, Дзаха бросил спящих супругов и ушел через задние двери. Он обнюхал тьму, как зверь, насытившийся падалью, увел уже проданных коней и исчез, да так, что ни одна собака не залаяла. 

Дзаха подался в Куртатинское ущелье, но там никто не посмел купить у него краденых лошадей: боялись чеченского наиба. Дзаха бродил по дорогам Осетии двое суток. Аслан и Салиха тоже спали двое суток, потому что старший брат князя Саухал был в отъезде, а без него слуги не посмели разбудить супругов. На рассвете третьего дня Саухал вернулся домой, и ему доложили, что его брат с женой уже третьи сутки спят беспробудным сном, Он взломал дверь и ворвался в зал. Перед ним на измятой постели, бесстыдно раскинув ноги, лежала голая Салиха, а князь валялся неподалеку на полу и безмятежно спал. Понять что к чему было несложно. 

Саухал заревел, как разбуженный среди зимы мед< ведь, и выскочил во двор. Его жена одела Салиху, встряхнула ее несколько раз, пошлепала по щекам, но не смогла разбудить. «Что за несчастье обрушилось на нашу голову!»— запричитали Бадилаты. Срочно послали в Дзауджикау за лекарем. Тот приехал, осмотрел супругов и, почесав бородку, спросил: кто, мол, гостил у вас в последнее время и с кем беседовали молодые супруги? Убитый горем Саухал рассказал ему, что третьего дня у них гостил заманкульский конокрад Дзаха, после ухода которого супругов никто и глазом не видел. Лекарь приложил к груди Аслана трубку и, прослушав его сердце, проговорил с улыбкой: «Какая смерть? О чем вы? Они спят как малые дети и не проснутся до тех пор, пока с ними не заговорит человек, усыпивший их!» 

Саухал тотчас же снарядил в погоню сорок джигитов. Когда он с отрядом выходил со двора, лекарь крикнул вдогонку, мол, если не найдешь коварного колдуна, то лучше не возвращайся, а встретишь его — не смотри ему в глаза, иначе с тобой произойдет то же, что и с Асланом! 

Через несколько дней Саухал с четырьмя сопровождающими въехал в ворота усадьбы, волоча за собой на веревке Дзаха. Конокрада с завязанными глазами втолкнули в зал, поставили перед спящими Асланом и Салихой и сняли повязку. Саухал выхватил кинжал и пригрозил, что если тот сейчас же не оживит брата с невесткой, то он прирежет его, как собаку. Дзаха нагнулся, раздвинул головы супругов и сунул между ними свое маленькое лицо. Стоило ему зашевелить тонкими губами, как Салиха задергала бровями, заморгала и потянулась. Аслан прекратил храпеть, облизал губы и привстал. Убедившись в том, что брат с невесткой ожили, Саухал вонзил в спину Дзаха кинжал по самую рукоять и процедил сквозь зубы: «Дьявол! Ты усыпил их колдовством, а я тебя усыплю иначе, и, надеюсь, ты никогда не проснешься!» 

Дзаха не забыл свое искусство и в загробном мире, за что Барастыр велел бросить его в кипящую смолу ада, но до приведения приговора в исполнение он каким-то образом связался с далимонами и исчез из рая. 

Через семь восходов Дзаха вместе со своими хвостатыми друзьями очутился в Третьем мире, где он долго слонялся без дела. Но в один прекрасный день, встретившись с Челахсартагом, который был обеспокоен тем, как прокормить граждан Третьего мира, предложил ему свои услуги: не надо, мол, кручиниться, это дело улажу я сам, а ты продолжай строить! С тех пор граждане и вправду всегда были по горло сыты хлебом-солью Дзаха... 

*** 

Сейчас из черного капюшона виднелось только его лицо величиной с кулак. Длинная ряса неестественно вытягивала его фигуру — казалось, он не ходил, а плыл. «Видно, этот длинный не носит панцирь потому, что постоянно сидит в темноте!» — подумал Сослан, уставившись на протянутые руки Дзаха. 

Широкие рукава рясы сползли, обнажив худые и белые предплечья. Он сделал вид, что разглядывает рисунки на потолке. В зрачках его рдели дьявольские искры. 

— Начало всему Слово! — вскричал он как безумный и растопырил тонкие пальцы. — Вражда, зло, зависть, ненависть, дружба, доброта, щедрость, любовь, ложь, лицемерие и самоотверженность — эти слова появились лишь после того, как из уст человека вырвалось первое Слово! Семена Слова надо орошать только тогда, когда оно освобождает нас от бесполезной тяжести мысли и, превратив крохотный кусочек хлеба в большой каравай, заделывает те отверстия, через которые люди заглядывают друг другу в душу. Если Слово будоражит в человеке мысли, его необходимо прикончить как шелудивого пса. До появления Слова хлеба насущного не хватало, и загробному миру приходилось туго. Обессилевший путник навеки оставался на полдороге между двумя мирами. Человек жил спокойно и безропотно, пока не родилось Слово, за ним последовали и несчастья. Да, он был спокоен, потому что его не обременяли разбужденные Словом мысли. Он никогда не роптал, но появилось Слово — и человек смог сказать, что крапива обожгла ему колени, что хоть шашлык из оленины и вкусный, но если переесть, во рту остается привкус земли (Кордзо, спрячь покамест нож и отложи шампур), что неплохо сидеть на солнце, но долго сидеть нельзя, ибо начинает болеть голова, что на поминках соседа угощение было пресным, потому что никто его не благословил, что сколько ни думай о хлебе, а амбар от этого полным не станет... Там, где Слово заставляет шевелиться ядовитых змей мысли, его нужно задушить, и в нашем Третьем мире мы его задушим! Омба Слову, если оно наполнило пустую житницу, омба, омба, омба! 

— Омба, Дзаха! Омба, Дзаха! Омба, Дзаха! — рявкнули пирующие. 

«Ну и подлец же ты, черный ворон! По-твоему, если Слово будоражит мысль, его надо уничтожить, а если служит орудием обмана — кричать «Омба!»? Нет, черный ворон, такого закона нет ни в одном мире! Не будь ты заодно с Челахсартагом, не сказал бы такого!» — разозлился Сослан. 

— Слово может устроить потоп во вселенной. Оно может смешать страны и языки и посеять вражду между добрыми соседями! Поэтому необходимо взнуздать его, как жеребца, и сесть верхом. Известно ли вам, что до появления Слова человек кусал ближнего в бедро, давая знать тем самым, что хочет есть?.. Слово должно вызывать чувство блаженства, чтобы жизнь человека была безмятежна! Чтобы ни у кого не возникло желания заглянуть в чужую душу! Трудно? Да, трудно, но иначе нельзя! Я спрашиваю: кто способен на такой подвиг? Наш Третий мир! Омба блаженному Третьему миру! Омба!— Дзаха шевельнул пальцами, будто посыпал соль на шашлык. 

— Омба! Омба! Омба! 

— Слово способно сделать человека счастливым, веселым, беспечным! Но в слове таится и горечь утрат, мучений, и память прошлого, и тяжесть будущего. Нам незачем ждать милосердия, ибо Слово высмеяло его!.. Но и богами-то мы стали благодаря Слову и теперь не гнем спину перед всевышним. Благодаря Слову наш стол ломится от еды, и поэтому мы блаженны! Ешьте, пейте и веселитесь, свободные сыны Третьего мира! Омба! 

— Омба, Дзаха, омба! — гаркнули захмелевшие гости. 

— Дзаха, о Дзаха! Заклинаю тебя, объясни: давеча ты сказал: «память прошлого» и «тяжесть будущего», но что это значит? — неожиданно вставил палку в колесо Урузмаг и поднял «полный рог». 

Дзаха растерянно огляделся. Он не знал, что ответить. Убедившись в том, что Урузмаг пьян, он вроде успокоился и заулыбался. 

— Дзоко, вернейший и блаженнейший сьэн Третьего мира, прости меня за то, что я заставил шевельнуться в твоей голове ядовитую мысль! Эти хатиагские7 слова вырвались у меня нечаянно, а так они не имеют значения и не к месту сказаны! 

— Омба, Дзаха, омба! Нам не нужно то, что не имеет значения! Дзоко, произнеси тост, а то у нас пересохли глотки! — кричали Урузмагу со всех сторон. 

— Вот что я собирался вам сказать! — опередил Урузмага Дзаха, обрадованный невнимательностью хмельных сотрапезников. — Жители рая едят хлеб лишь после того, как люди поминают их, да и то — с согласия бога. Представьте, что будет с беднягами, если вдруг господь перестанет превращать поминальное слово в хлеб!.. В этом смысле Третий мир стоит выше рая, мы возвысились до самого бога, и при первом же желании нам дается все! А если кто-то не верит, пусть закроет глаза и вызовет в памяти желанную пищу. Он убедится, что это сущая правда! Только, прежде чем закрыть глаза, устремите на меня взоры... Вот она — наша пища! Вот — признак блаженной жизни! Ешьте и пейте, счастливые сыны Третьего мира, и да пойдет вам впрок все, что лежит на столе! 

— Пусть силу и благодать Третьего мира умножает твое слово, Дзаха! Я давно не слыхал шипения оленьих шашлыков! Аж слюнки потекли! Прости, но я уже не могу терпеть, страсть как хочется отведать оленинки! — выкрикнул сидящий напротив Урузмага бородатый человек и, упершись концом несуществующего шампура в стол, принялся снимать с него ножом горячее мясо. 

— Ешь на здоровье, Турчи! Но положи шампуры на тако® место, чтобы все могли до них дотянуться, а то еще мясо остынет и потеряет вкус! — скрестил худые руки на груди Дзаха. 

Турчи спрятал нож и угостил сотрапезников шашлыком. Он обошел всех. 

— Карау!— обратился он к Сослану. — Почему ты не ешь? Смотри, опьянеешь без закуски! — затем повернулся к Урузмагу. — Поешь и ты, Дзоко! Ты наш тамада и должен есть за двоих! 

Сослан сунул в рот кусок мяса и заработал челюстями, это походило на холостое вращение жернова. «Значит, меня зовут Карау! Надо запомнить!» — он исподлобья взглянул на Урузмага. Тот прожевал свой кусок и позвал прислуживающего. 

— Эй, наполни ронгом вот этот турий рог! — приказал Урузмаг, хотя ни прислуживающего, ни рога не было видно. — Дзаха, если ты не обидишься, то я позволю себе произнести тост за создателей нашей блаженной жизни! Омба нашему Лагза! Омба нашему Дзацу! — сказал он и опорожнил турий рог. 

— Омба нашему Лагза! Омба нашему Дзацу! — передавался из рук в руки тяжелый рог. 

— Кордзо, подай ребятам телятину! — крикнул Дзаха. 

— О-о-о, именно телятины и не хватало, я все время мечтал о ней! — закрутил длинные усы Кордзо. 

— Посоли, вкуснее будет, а то и перцу подбавь! — подсказывал Дзаха. 

Кордзо поклонился, поднял деревянное блюдо, и пальцы его — большой и указательный — замельтешили над предполагаемым мясом. 

— Ну и вкуснятина! Прямо пальчики оближешь! 

Стол наполнился разными яствами. Дзоко произносил здравицу за здравицей. Сослан скромно пробовал то румяный шашлык, то жаренное на углях филе, то баранье сало. Временами он прикладывался к рогу. «Боже! Что я вижу! Неужели баба и вправду опьянел? Я же предчувствовал, что длинный Дзаха соблазнит моих спутников... Смотри-ка, он напился в стельку, аж на ногах не стоит!» Дрожь пробрала Сослана. 

Урузмаг расправил плечи и протянул вперед левую руку. Сослан догадался, что тот держит полный рог и собирается произнести тост. 

— Дзаха, о Дзаха! Если позволишь, я восславлю благодать Третьего мира, несравненную удаль наших мудрых владык, твое правдивое слово, все, что поставило нас наравне с богом! Омба, Дзаха, омба! — воскликнул Урузмаг. 

— Омба, Дзаха, омба! 

— Дзоко, передай рог дальше и не тяни волынку! — крикнул Дзаха. 

Урузмаг схватил кувшин за узкое горлышко, наполнил рог ронгом и подал Сослану. Тот принял его осторожно, чтобы не расплескать напиток, и, прежде чем сказать тост, взмолился про себя: «Боже великий! Раз ты привел нас в проклятый Третий мир, сделай так, чтобы колдун не признал меня! Мы и без того опаздываем, а если этот черный ворон узнает меня, нам и вовсе будет крышка!» 

— Я хочу выпить за благодать Третьего мира, за неиссякаемую силу Слова Дзаха и за то чудо, которое поставило нас наравне с богом! Омба, Дзаха, омба! — Сослан почти повторил слова отца. 

— Омба, Дзаха, омба! 

Сослан передал порожний рог прислуживающему человеку, якобы стоящему за его спиной, и довольно потер грудь ладонью. В эту минуту он действительно был доволен, потому что Дзаха не обратил на него никакого внимания. Тревожным казалось другое: «Не сомневаюсь в том, что баба пьян! А вдруг и мне ронг ударит в голову? Что тогда? Все пойдет насмарку, и Хурзарин не удастся спасти!» Внезапно Сослан зажмурился и от души расхохотался: Чермен вскочил со стула, схватил за руки Турчи, Цанди и Кордзо и как цыплят вывел их на середину зала. 

— Дзаха, о Дзаха! Я не верю, что у тебя на пиру только едят и пьют. Пусть не серчает наш тамада Дзоко, но без танцев пир — не пир! — Чермен вприсядку обошел парней, вытащенных им из-за стола. 

— Чоги, о Чоги! — не скрывал радости Дзаха. — Ну-ка, поднажми! Ой-та-та-та, сразу видно, что ты достойный сын Третьего мира! Дзоко, заклинаю тебя, подай Чоги почетный бокал за отличную выдумку! Эй, музыканты, играйте, да чтобы дым шел из дудок! 

Музыканты раздули щеки и заиграли лихую плясовую, танцующие с топотом понеслись по кругу. Пьянство Урузмага озадачило Сослана, но выходка Чермена немного успокоила: значит, ребята не попали в плен всемогущего колдуна Дзаха! Стол, якобы полный яств, кутеж — все это сон, внушенный Дзаха. Пляска же Чермена — явь! Сослан праздновал небольшую победу, ибо убедился в надежности своих спутников. Не Чермена одурачили, а сам Чермен оставил в дураках колдуна! Вот это да-а! Дзаха пляшет под дудку Чермена! А каково притворяться тамадой, сидя за пустым столом? И хватать кувшин за горлышко и наливать ронг? Ясное дело, трудно вести себя так, но Урузмаг ни разу не оплошал! Нет, у отца по-прежнему прекрасно работает голова! Он просто смеется над черным вороном!.. Надо бы Сослану тоже «напиться», чтобы Дзаха не усомнился в силе своего слова. Он взглянул на Урузмага, глаза отца были хмельными, отрешенными... 

Пляска разгоряченного Чермена соблазнила некоторых гостей, и они, с грохотом отодвигая стулья, выбежали на середину. Музыканты заиграли громче. В зале поднялся невообразимый гам. 

«Если они далимоны, то где же их хвосты? — качал головой Сослан, наблюдая за танцорами. — Вы не люди, а жуки в латах! Дзаха усыпил вас своей болтовней, и за блеском его глаз вам мерещится бог знает что! До чего же вы докатились, люди? Вы небось готовы по одному слову Дзаха спуститься в преисподнюю и жрать обломки стрел, подобно коню нашего Кандза, и при этом приговаривать, что счастливее вас нет никого на свете! Ну погоди, сын Хыза, когда-нибудь я припомню тебе все!» 

— Эй, парень, наполни-ка рог до краев и подай мне!— крикнул заплетающимся языком Урузмаг прислуживающему и еле удержался на стуле. — Дзаха, о Дзаха! Наш кутеж так затянулся, что мы совершенно забыли о делах! Впрочем, если я еще раз не произнесу тост за могущество Третьего мира, то ноги не донесут меня до постели. Омба! Омба! Омба! 

— Омба! Омба! Омба! 

Неизвестно, сколько бы продлился пир, потому что в Третьем мире никто не замечал времени. Наконец Дзаха заметил, что гости изрядно пьяны. Он встал и торжественно объявил: 

— Хорошо кутить и веселиться, но пора и честь знать! 

Бестолковый галдеж мгновенно прекратился, воцарилась могильная тишина, и длинный Дзаха с черным капюшоном на маленькой голове проплыл туда, откуда появился. За ним неспешно задвинулась желтая стена... 

XIV 

Они шли по узкой улочке пошатываясь и чувствовали облегчение, потому что за ними никто не наблюдал. Сослана так удивило увиденное и испытанное» что ни о чем другом не хотелось думать. «Знать бы только — Челахсартаг тоже питается у Дзаха или ему все же подают настоящий хлеб? Хотя откуда у этой собаки хлеб, кто о нем помнит в подсолнечном мире!.. Все несчастья, в том числе и те, которые приносит колдовство Дзаха,— от молочного озера, и я не уйду отсюда, пока не осушу его! Где ты, Батрадз, неужто ты так любишь небеса, что ни разу не удосужился спуститься на родную землю? Разве тебя не интересует судьба Хурзарин?» 

— О чем задумался, сынок? — прозвучал женский голос, и Сослан узнал Сатану.— Не останавливайся, слушай меня на ходу! 

— Где ты, нана? — у Сослана сперло дыхание. 

Урузмаг тоже услышал ее голос. 

— Куда ты запропастилась, женщина? — с напускной суровостью спросил он. 

— Здесь я, здесь, ненаглядный супруг мой! Ловко же ты обставил длинного! Кабы не твое притворство — лежать вам всем в молочном озере! 

— Сердце мне подсказало, что необходимо напиться пьяным, вот я и напился! — усмехнулся Урузмаг. 

— Нана, по здешним законам нам все равно не миновать молочного озера! — вырвалось у Цанди. 

— Да, не миновать, родненький, но если вы искупаетесь в озере сейчас, то никогда не встретитесь с тем, с кем непременно должны встретиться! 

— Ас кем мы должны встретиться, нана? — тело Сослана раскалилось в предчувствии беды. 

— С тем, о ком ты думаешь! 

«Батрадз!» — резанула его догадка. 

— Нана, неужели?.. 

— Иди, сынок, иди! 

— Жена, покажись хоть раз! — взмолился Урузмаг. 

— Бедный мой супруг! Думаешь, мне не хочется быть рядом с тобой? Но стоит мне появиться и я навсегда останусь видимой. Какая тогда от меня польза!.. Постарайтесь не сбиться с шага и сохраняйте спокойствие. Держитесь так, будто часто захаживаете в этот низенький домик. А теперь мне лучше помолчать — караульные у двери только и делают, что подслушивают разговоры прохожих. Не забывайте ваши новые имена, а то пропадете понапрасну! 

— Жена, ты знаешь что-нибудь о своем девере? — спросил Урузмаг. 

— Знаю! — ответила Сатана. 

— Видимо, тебе известно и то, что ему и крошки никто не подает в темницу! 

— Это тоже испытание. Надо терпеть! Не переживай, за Хамыцем присмотрят свекор и парень из Кобана! — быстро проговорила Сатана и умолкла. 

Они приблизились к невысокому дому с плоской крышей. Воины у входа вытянулись в струну. Один из охранников напоминал обезьяну. Щеки его вплоть до глазниц обросли густой щетиной. Казалось, он разглядывает высокие башни. Когда путники подошли к двери, караульный скорчил гримасу и сказал: проходите, мол, в дом и поднимайтесь наверх. 

Переступив порог дома, они увидели сидящую перед горящим камином старуху с морщинистым как печеное яблоко лицом. Подогнув под себя ноги, она держала между коленями деревянную миску и крутила в ней веретено. Старуха размахивала пучком шерсти, скатывала на мозолистой ладони пряжу и, если на ней появлялся узелок, отрывала зубами и снова крутила веретено. 

«Слава тебе, Сафа!— обрадовался Чермен и направился к огню. — Наконец-то после долгих скитаний я вижу настоящий очаг! — Но его незаметно остановил парень из Саниба и взглядом указал на лестницу. Чермен еще раз посмотрел на старуху и поразился: и веретено, и шерсть, и миска исчезли, словно их и не было, старуха просто размахивала руками. — Тьфу, чтоб ты провалилась!»— выругался он в сердцах. 

— Ты забыл о наказе Сатаны? — упрекнул Чермена Урузмаг, когда они поднялись на второй этаж. 

— Меня поманил огонь в очаге! — пожал тот плечами. 

— Если это огонь, то я — Сафа! — бросил Цанди. 

— Не хватало еще, чтобы ведьма нас узнала! — подал голос Сослан. 

— Запомни, Чермен: в Третьем мире все, как и угощения Дзаха, призрачно! Впрочем, кроме темниц и воинов в панцирях! Так-то! — строго произнес парень из Саниба. 

Резные шандалы с восковыми свечами, помещенные в нише, излучали довольно яркий свет, отчего коридор казался просторнее. Путники подошли к двери, к которой спинкой было придвинуто кресло. Парень из Саниба оттолкнул его ногой и открыл дверь. На них хлынул ослепительный свет. В комнате стояли четыре кровати, застланные белоснежными покрывалами, стол и четыре стула. В тишине оглушительно трещали оплывающие свечи. «Наверное, и это все призрачно!» — предположил Сослан, но когда Чермен повесил свой шлем на олений рог, торчащий из стены, он убедился, что это не так. 

Внезапно они ощутили усталость и резко опустились на стулья. Каждый думал о своем. «В подсолнечном мире у меня вечно сводило живот от голода, но все-таки там было лучше, чем здесь!» — осматривался вокруг Чермен. Урузмаг уже видел и старую ведьму, и огонь в камине, и мягкие кровати, поэтому был спокоен. Парень из Саниба тоже прошел через все эти испытания, но в эту минуту он походил на только что проснувшегося человека. «Нет, — размышлял он, — мы не боги, и нам свойственно ошибаться! Но главное — вовремя осознать ошибку, вынести ее на суд людей, и тогда тяжесть греха не очень обременит тебя! Что я буду за человек, если Дзацу станет взрывать моим порохом землю, а я даже не шелохнусь!» 

— По закону мы сейчас должны спать, — сказал парень из Саниба. 

— Спящими-то мы можем притвориться, но что будет дальше? 

Сослан подошел к кровати и отвернул покрывало. 

— А будет то, что чуть позже к нам ворвутся, будто убийцы, воины и спросят, кто мы такие и откуда приперлись! Если мы не задумываясь ответим, как ответили бы здешние жители, то они схватят нас и потащат к молочному озеру, а нет — с нами сотворят то же, что с Хазби и Урузмагом! Но нет, мы не допустим этого!.. А-а-а, меня тошнит от кушаний Дзаха! — совсем вышел из себя Цанди. 

— Послушай, Цанди, то бишь парень из Саниба, а разве не ты их уплетал раньше за обе щеки? — наступил ему Сослан на больную мозоль. 

— Я! — вздохнул парень из Саниба. — Потому и тошнит! 

— Надо уходить, а то нам действительно нечего будет есть, кроме угощений Дзаха! — вставил Чермен. 

— Чермен, а ты подумал о том, что будет, если воины вернутся сюда и не застанут нас? — возразил Урузмаг. 

— Меня беспокоит другое, баба! — сказал Сослан. 

— Выкладывай, лаппу! 

— Баба! — дрогнул голос Сослана. — Не дай бог, наш Батрадз тоже стал блаженным гражданином Третьего мира! Тогда нам всем конец! Мы ни за что не выиграем сражение, и Хурзарин останется в плену у хвостатых! 

— Ты прав, лаппу!.. Батрадз не отходил от Хурзарин ни на шаг!.. Но где же он в таком случае? 

— Кто его знает!.. — Сослан откинулся на подушку. Через некоторое время он обратился к парню из Саниба: 

— Цанди, ты не знаешь, почему Кордзо (помнишь, он танцевал у Дзаха) был вооружен луком и стрелами, а Турчи — железной трубой? Ты не задумывался над этим? 

— Я не замечал никакой разницы! — пробурчал парень из Саниба, и видно было, что он злится на себя. 

— Как не замечал? 

— Да так... Волк не видит, что олень превосходит его размерами и что на голове у того растут огромные рога. Его интересует только мясо. Так и олень боится волка, не думая о том, кто меньше или больше! Сколько хочешь держи их вместе, все равно волк останется волком, а олень — оленем! 

— Скажи-ка, парень из Саниба, а мой дядя Хамыц — волк или олень? — спросил Сослан. 

— Волк, причем откормленный! 

— А кто его откормил? — не вытерпел Урузмаг. 

— Не злись, нартский мудрец! Этот вопрос тревожит не только тебя! Разве ты забыл, как вел себя твой родной брат Хамыц? Как слова Дзаха вскружили головы Турчи и его дружкам? Все это — действие молочного озера! 

— Молочного озера, говоришь? — подал голос Чермен. 

— Да, Чермен. Добавлю: то, что жители Третьего мира не замечают друг друга и живут как навозные жуки, — следствие злодеяний Лагза, Дзацу и молочного озера! Здесь никому и в голову не приходит взглянуть на соседа и сравнить себя с ним. Никто не пытается изменить свой внешний вид или характер, ибо молочное озеро усыпило их разум, и люди пользуются тем оружием, с которым пришли в Третий мир. Скажешь, они не жуки? Посади такого жука в седло и хлестни коня плетью, думаешь, он войдет в азарт и подставит разгоряченное лицо ветру? Черта с два! Ему будет казаться, что он по-прежнему катается на навозном коме!.. 

— Такова природа жуков! — подтвердил Чермен. 

— Вот и возомнил себя жучок счастливцем, — вздохнул парень из Саниба, — а не чует, в какой вонючей арбе трясется! Кордзо жил при нашем великом предке Басты Сары Тыхе, и оружие у него допотопное. Но ему безразлично, как вооружен Турчи!.. — Цанди помолчал немного, потом продолжил: — На земле у меня была кузница, я ковал плуги, бороны, а потом обменивал на хлеб. Но когда в наши горы ворвался враг, мне пришлось бросить свое ремесло, я стал делать порох, иначе невозможно было устоять перед насильниками... Гм! В тот день Хазби Алыккаты провожал меня в последний путь с песней, а я его здесь не узнал... не узнал по той же причине, по какой Хамыц не узнал родного брата. Вот что такое благодать Третьего мира! Лагза и Дзацу с помощью молочного озера выудили из Цанди тайну изготовления пороха, а он был рад содействовать этому. Когда же его прогнали из мастерской, он даже не обиделся. Ты спросил меня, Сослан, как это я не замечал разницу между собой и соседом, но разве тебе не известно, что можно быть зрячим и плохо видеть? Не мне тебя учить, наверняка из меня прут залежалые истины, но у каждого, из нас свое окно, сквозь которое виднеется знакомый лишь одному тебе родной, близкий мир. А треклятое молочное озеро оставило людям лишь маленькое отверстие, из которого видна главная башня Третьего мира. Попробуй разгляди соседа, все равно ни черта не увидишь!.. 

Цанди хотел что-то добавить, но в комнату с грохотом ввалились трое в панцирях и с грозным видом встали над ними. Пришлось притвориться спящими. По их топоту Сослан заключил: «Все трое в тяжелых цурках8! Видно, они из нартского села! Если так, дела наши не очень плохи!» 

Громко всхрапнув, он приоткрыл левый глаз и глянул на одного из воинов. «Боже! — поразился Сослан.— Не мерещится ли мне это? Кажется, передо мной Гумский человек!.. Да, точно он, я не спутаю своего побратима ни с кем! Вон его прямой нос, вон глаза, которыми он моргает, словно силится выжать слезы! Да и колчан, подаренный мной, при нем!.. Как печально, что даже не можешь поздороваться с побратимом! Горе нам с тобой, Третий мир!» 

Рядом с Гумским человеком стоял высокий воин с орлиным носом, он дышал так шумно, что ноздри его раздувались как мехи. Шея у него была неестественно длинной. Третий воин — низкорослый и плотный, тряс кудрями и тоже тяжело дышал, покачивая головой, как буйвол, лежащий в грязи и пережевывающий жвачку. Судя по выражению его мясистого лица он был раньше добрым малым. У всех троих были луки, длинные мечи в серебряных ножнах и круглые щиты. Парень из Саниба, ощутив горячее дыхание Гумского человека, нагнувшегося над ним, вскочил как ужаленный и громко крикнул, чтобы Урузмаг, Чермен и Сослан расслышали его слова: 

— Омба, Даран! Омба, Кила! Омба, Тамби! 

— Кто ты такой? — грубо спросил его Даран. 

— Я свободный сын Третьего мира Цанди! 

— Откуда ты притащился сюда? 

— Я не притащился, а появился вместе с Третьим миром и буду радоваться вместе с ним, — ответил Цанди обиженно. 

Услышав имя «Кила»9, Сослан чуть не прыснул, но тут над ним встал Даран, и ему пришлось повторить слова Цанди: 

— Я не притащился, а появился вместе с Третьим миром и буду радоваться вместе с ним! 

Даран слушал клятву и улыбался. 

— Я верный сын Третьего мира Дзоко!.. 

— Я верный сын Третьего мира Чоги!.. 

— Омба! Омба! Омба! — рявкнули воины и исчезли. 

— Теперь следуйте за мной и ничему не удивляйтесь. Да не забудьте наставления Сатаны! — натянул панцирь парень из Саниба и бросился к двери. 

— Куда ты нас ведешь, парень из Саниба? — позвал его Сослан, но тот не успел ответить. 

— Коня мне и дорогу! — закричал он как сумасшедший и приложил меч ко лбу. 

Его спутники не знали, зачем ему конь и дорога, однако тоже крикнули: 

— Коня мне и дорогу! 

— Коня мне и дорогу! 

— Коня мне и дорогу! 

— Омба! Омба! Омба! 

Они спускались по лестнице, в тишине громко раздавались их шаги. Старуха, сидевшая у камина с поджатыми ногами, подхватила концы передника и вскочила как девчонка. Обождите, мол, дорогие гости, негоже вам уходить налегке, и вытряхнула передник в огонь. Ворсинки вспыхнули. Пока они с треском горели, старуха сняла с веретена шпулю и, бурча и отплевываясь, покатила ее под ноги путникам. 

— Бзр-р-р, моя шпуля! Бзр-р-р, моя шпуля! Бзр-р-р, моя шпуля! Катись! Катись! Катись! Обкати весь мир, прикати домой, к хозяюшке своей, да полна новостей! Ну-ка, пролезь между ног выспавшихся гостей, которые достойны быть сыновьями нашего славного Третьего мира! Ну-ка, приостановись у левой ноги того, в чьей голове вместо любви к Третьему миру гнездятся змеи-мысли и лягушки-сомнения! Да скорей к своей доброй хозяюшке, да не забудь прихватить свежие новости! Бзр-р-р, моя шпуленька! 

Даран стоял неподалеку и следил за происходящим, ожидая приговора старухи. Цанди толкнул локтем Сослана и шепнул ему, чтобы он смотрел только на дверь и ни о чем не думал. 

Шпуля проскочила между ног Чермена, потерлась о пятку Урузмага, как кошка, и прокатилась между ног парня из Саниба с таким приятным жужжанием, будто говорила ему, в тебе, мол, я не сомневаюсь, потому что знаю тебя как облупленного. Когда она задела носок левой ноги Сослана, он нагнулся, хотел схватить ее, но парень из Саниба дернул его за руку и покачал головой, дескать, будь настороже, здесь нет ни огня в камине, ни веретена, ни шпули, так что не выдавай себя перед ведьмой. Шпуля продолжала тыкаться в ногу Сослана, а подбоченившаяся старуха при каждом толчке ухмылялась и скалила клыки: 

— Бзр-р-р, моя шпуля! Бз-р-р, моя шпуля! Бзр-р-р, моя шпуля! 

В конце концов шпуля вернулась к хозяйке, как ластящаяся собачонка, а старуха подняла ее, приложила к глазу и глянула на Сослана через дырку. 

— Ой-ой-ой, Карау, в твоих упрямых очах пока не видны ядовитые змеи мысли, но шпуля подсказывает мне, что Третьему миру будет оч-чень трудно сладить с тобой! — Она приблизилась к нему, продолжая смотреть через дырку, затем послюнила шпулю и снова бросила ее на пол. — Ой, Карау, твои глаза не радуют меня! Не к добру это! — пробурчала ведьма и отвернулась от Сослана. 

А мгновение спустя она сидела у камина в прежней позе и пряла пряжу. 

— Бзр-р-р, моя шпуля! Бзр-р-р, моя шпуля! Бзр-р-р, моя шпуля! Тру-удно будет с тобой, Карау, ох как тру-у-удно! — слышали путники скрипучий голос ведьмы, покидая дом, и Сослану чудилось, будто она шарит у него в душе. 

Выстроившись за Дараном, они шли по узкой улице, звеня доспехами. Высокие стены словно бы падали на них. Башен не было видно. Главные ворота остались где-то позади. «Хорошо еще, что нас не встретил сам Челахсартаг!»— улыбнулся Сослан отцу. 

Вскоре на высоте четырех ивазнов стены соединились, образуя арку. Шаги путников в темноте звучали так, словно по мостовой катили бочку. Вдруг раздался сухой треск, будто свалили дерево. Блеснул свет, и в лицо ударил запах конского пота, напомнивший Сослану о Дзында-Аласа. Совсем близко была какая-то дверь. Даран открыл ее, и они очутились в огромной конюшне. Сослан шел не торопясь, заглядывая в стойла, и с удовольствием вдыхал запах навоза. 

«Зачем я бросил Дзындз-Аласа? Ведь можно было взять его с собой!» — пожалел он. Сквозь небольшие оконца просматривались башни, крыши домов и сероватые склоны гор. Третий мир был намного больше, чем это казалось с Прямой улицы. 

Кони подняли морды от длинных — на всю конюшню — яслей, перестали фыркать и хрустеть и с любопытством уставились на воинов в панцирях. Даран, Тамби и Кила достали из глубоких ниш сбруи и, даже не почистив коням бока, оседлали их. Они развязали тугие кожаные мешки, в которых хранились блестящие металлические пластины, вынули их и покрыли тела лошадей. «Вот тебе раз! И коней своих облачают в доспехи! С кем же нам придется драться?» — дивился Сослан. Тем временем парень из Саниба прыгнул на одного из оседланных коней и направил его к выходу. 

В дальнем конце конюшни раздалось знакомое ржание. Сослан оглянулся и чуть не вскрикнул от неожиданности: к нему бежал Дзындз-Аласа. Он подбежал к хозяину и ткнулся бархатными губами в лицо. Тут же, недалеко, на привязи переминался вороной Чермена, рядом с ним — конь Хамыца Дурдура, а дальше — Арфан Урузмага. От радости Сослан забыл обо всем на свете, закрыл на миг глаза, и ему показалось, что он очутился на Ныхасе среди нартских мужей, сидящих на камнях. «Наверное, Челахсартаг и Дзацу испытывают нас, потому и привязали наших коней вместе. Надо быть начеку! Неплохо бы предупредить баба и Чермена, чтобы они не трогали своих коней!» — подумал он. 

Чермен и сам догадался обо всем. Он миновал своего вороного и оседлал пегую лошаденку с опаленной гривой. Сослан незаметно наступил на ногу отцу, шепчущему что-то на ухо Арфану. Тот посмотрел на сына и кивнул, мол, следи-ка лучше за собой, а обо мне не беспокойся. Дальше задерживаться было опасно, потому что за дверью ждал Даран. Сослану, вся жизнь которого прошла в седле, было до слез жаль коней с обожженными боками и разодранными до крови ногами, он не мог оторвать от них взгляда. 

Урузмаг вывел сивую кобылу и сел на нее. Появился Даран и позвал Сослана, чего, мол, ты там возишься, Карау, неужто так трудно выбрать подходящего скакуна? Сослан оседлал первую попавшуюся лошадь, покрыл панцирем и вскочил на нее. Даран пришпорил своего вороного и двинулся к выходу, ведя на поводу еще одного коня. Сослан догнал парня из Саниба и тихо спросил его: 

— Зачем Дарану лишняя лошадь? 

— Не знаю, Карау, и не спрашивай ни о чем! — резко ответил тот. 

Кони летели в темноте как ветер. Звонкий цокот разрушал застоявшуюся тишину. Сырость пробирала до мозга костей, и Сослан, отпустивший поводья, злился: «Что за дыра такая? Ни вдохнуть, ни выдохнуть! Так и перетак ваш Третий мир!» 

Внезапно яркий свет ослепил всадников. Они приближались к главной площади города. На поворотах наколенники царапали мостовую, высекая искры. Сослан материл по-нартски строителей города, потому что переулки в нем были совершенно одинаковые и, кроме липовых деревьев, ничего не росло. Навстречу всадникам высыпала толпа людей, но женщин среди них не было. 

— Омба, Даран, омба! — дрожало от криков фальшивое солнце. 

— Туда семеро, обратно восемь! — окликнул Челахсартаг Гумского человека, только что проскочившего главные ворота. 

«Что значит —«туда семеро, обратно восемь»? Для кого Гумский человек ведет восьмого коня? Кто с нами поедет обратно? Не знаю, не знаю!.. А парень из Саниба огрызается, будто не мы с Черменом, а он новичок в Третьем мире!.. Скачу, и мне кажется, что Челахсартаг и Дзацу послали нам вдогонку этакое огромное ухо, которое подслушивает наши разговоры!» — мучился Сослан и, боясь невидимого уха, остерегался говорить с друзьями. 

XV 

Ахсартаг и Хазби оказались в затруднительном положении, ибо до смены караула Сослан с Черменом не успели не то что освободить Хурзарин, но даже узнать, где она находится. 

Несмотря на то что Хурзарин была в неволе, ей удавалось рассеять свои золотые лучи. Хазби особенно радовался ее утреннему сиянию. Над городом поднимался огромный луч, будто раскаленный меч, и сияние разливалось во все концы. В этот момент он понимал, что в темных дырах подземелья растаяли очередные сутки, и, моргая, принимался отсчитывать секунды: раз, два, три, четыре... сто... триста... тысяча... две тысячи... три тысячи... Досчитав до трех тысяч шестисот, Хазби заключал, что его мученическая жизнь уменьшилась на один час. А отморгав двадцать четыре раза по три тысячи шестьсот, убеждался: миновали сутки — и проводил на стене темницы черную линию. Если это совпадало с появлением луча, он смеялся или приглушенно пел, стараясь не сбиться со счета. «Я сижу в подземелье, но пока способен вести счет времени! — радовался Хазби и что есть мочи кричал Хурзарин: — Эй, Хурзарин! Ты далеко, но все же я чувствую твое сердцебиение и верю, что ты слышишь меня! Я знаю, ты закована в кандалы, а я гнию в каменном мешке, и нас обоих хотят уничтожить далимоны, но если мы поддержим друг друга, то они не справятся с н-ами! Держись, мать, солнцееды, окружившие тебя как свора собак, не посмеют тебя тронуть, и ты снова вырвешься в небеса и по-прежнему будешь кормить вселенную своей грудью. Я здесь, мать! Твое тепло согревает меня даже в темнице, я жив благодаря тебе! Я продолжаю считать твой пульс, я мыслю!» 

... Хазби беспокоился, потому что до истечения суток оставалось около пяти часов, а от Сослана не было вестей. Ахсартаг сидел с таким видом, будто, его не трево жила судьба сына и внука. В Сослане и Чермене он не сомневался, они сумеют постоять за себя. А Урузмаг и парень из Саниба опытные и вряд ли попадут в капкан. Ко нечно, правители Третьего мира могут взорвать врагов черным порошком, приготовленным парнем из Саниба, об этом порошке ходили ужасные слухи... 

Ахсартаг встал и не спеша прошелся по коридору. Не было слышно ни взрыва, ни воплей далимонов, значит, все спокойно. Однако почему они не прислали весточку? Хазби утверждает, что, когда он моргнет пять раз по три тысячи шестьсот, срок выйдет! Тогда караульных сменят. Непокорные, охраняющие холмики, отправятся в город. С одной стороны, это неплохо — возможно, они сумеют помочь Сослану и его друзьям. Но, с другой стороны, они не знают города, недолго и заблудиться. Хуже всего, что у холмиков снова встанут верные слуги Третьего мира. Внизу, в сторожке, заперты те, кто, по мнению Лагза и Дзацу, попали в «давильню» вместе с Сосланом и Черменом. Если их заметят, поднимется переполох. А Дзабу обязан явиться в город и, искупавшись в молочном озере, отведать хлеб-соль Дзаха. 

Немало хлопот будет и с решетками, потому что, кроме Сослана, никто не в силах их поднять. К тому же и Хамыц никак не угомонится, кричит и барабанит в дверь. Караульные непременно обратят на него внимание. Подойдут и спросят, чего, мол, ты кричишь, глотку дерешь, непокорный, все равно тебя никто не слышит! Само собой, Хамыц приутихнет ненадолго, а потом завопит пуще прежнего, дескать, я не непокорный, а верный сын Третьего мира Дзоко и меня бросили в темницу вместо какого-то Урузмага. 

Хазби прервал его размышления. 

— Ахсартаг, — сказал он, — до появления луча осталось меньше пяти часов! 

— А что такое «час», Хазби? — взглянул на него ши« роко открытыми глазами Ахсартаг. 

— «Час» — это... это обломок времени... плоть Хурзарин! 

— Плоть Хурзарин, говоришь? — вскочил Ахсартаг.— И она кормит нас ею? 

— Да, Хурзарин кормит нас ею так же, как мать вскармливает ребенка грудью. А ненасытные вроде Челахсартага хотят проглотить ее! 

— Они и в самом деле проглотят ее, если мы по-прежнему будем сидеть сложа руки. 

— Что делать? Вдвоем мы не поднимем решетки. 

— Ничего, позовем на помощь заключенных, снимем с караульных, которые придут на смену, панцири и посадим в темницы. Потом переоденем непокорных и отправимся в город. Не волнуйся, Хазби, никто не заметит... 

— Может, кого и не заметят, а тебя — сразу, потому что ты всегда был на виду, — прервал Ахсартага Хазби. 

— Лагза и Дзацу уверены, что меня сжевала «давильня». 

— Тебя-то она сжевала, а вот Дзабу жив и здоров, и если он не вернется в город к сроку, его кинутся искать. 

— Черт с ним, пускай ищут! К тому времени, глядишь, и наши ребята возвратятся. 

— А если нет? 

— Тогда нам придется освобождать заключенных и идти в город без оружия! 

— Это сумасшествие, Ахсартаг! 

— Да, но иного выхода нет. В конце концов наша жизнь — ничто по сравнению с жизнью Хурзарин! 

Ахсартаг не раз обходил темницы и знал в лицо почти всех непокорных. Сейчас он не запирал двери, чтобы в случае тревоги заключенные могли выбежать в коридор. Он представил, как они, грязные, заросшие и вшивые, окружат его и глаза их засверкают на бледных лицах как звезды. А Ахсартаг скажет им: пусть никто не думает, будто нас привела в преисподнюю только судьба Хурзарин! Идти против далимонов безоружными — сумасшествие, но у нас нет иного выхода. Пусть за мной следуют те, кто не желает купаться в молочном озере!.. Закинув за плечи длинные бороды, они поднимут решетки, набросятся на воинов, застывших возле холмиков, и отберут доспехи, а их затолкают в подземелье и опустят решетки. Затем они перелезут через запертые ворота. Тут слетятся далимоны верхом на метлах, похожие на каркающих ворон. Из главных ворот покажутся конные и перекроют Прямую улицу, и, когда черный порошок парня из Саниба взметнет вверх тяжелые камни вперемешку с исхудавшими телами непокорных, Ахсартаг воскликнет: о Хурзарин! О мать золотая! Зачем тебе добро, которое не может устоять против зла! Рассей свои лучи, расплавь все, чтобы не осталось на земле ни добра, ни зла, ибо никто не достоин твоей ласки! О наша мать, это я, Ахсартаг Нарты, по глупости убивший собственного брата! Хурзарин с дрожью глянет на сражающихся и, когда падет последний воин, ответит плача: мне, мол,ни к чему злая вселенная! Она отрежет золотые косы, вспыхнет огонь, и пламя охватит весь мир от края и до края. Поток расплавленной лавы потечет во все концы. Хурзарин не вынесет такого. Последний раз окинув взором обожженную и многострадальную землю, она испепелит себя и исчезнет навеки... 

Усилием воли Ахсартаг отогнал от себя эти видения и сказал: 

— Хазби, ты должен сопровождать тех, кто пойдет в город! 

— А как же ты, Ахсартаг? 

— Мне нельзя появляться в городе, поэтому я останусь здесь! Что бы ни случилось, темницы должны остаться за нами! 

— И холмики тоже... А вообще чем больше будет в городе наших, тем лучше! 

— Гм! — усмехнулся Ахсартаг. — Ты похож на человека, который нашел на дороге подкову и размечтался о коне с золотой сбруей! 

Хазби знал, что если в ближайшее время от Сослана не будет вестей, Дзабу спутает все планы, и Ахсартаг погибнет. Видимо, знал об этом и сам Ахсартаг, посылающий Хазби в город. «Нельзя оставлять его одного! — думал Хазби. — И почему я должен уйти, ведь непокорные знают город не хуже меня! Нет, покинуть Ахсартага я не имею права!» 

— Мир сотворила добрая мечта, Ахсартаг! — сказал Хазби. 

— К сожалению, нам некогда мечтать! — ответил Ахсартаг. 

Он спустился в сторожку Дзабу и вывел семерых пленных, заставил их спять доспехи и запер опять. Затем собрал непокорных и обратился к ним: 

— Друзья, сейчас вы отправитесь в город. Прошу вас, не удивляйтесь там ничему, держитесь с достоинством. Опустите забрала и не смотрите ни на кого прямо. Вы пройдете между рядами бравых воинов. Постарайтесь не оглядываться на крики «омба», а то напоретесь на чей-нибудь внимательный взгляд. Запаситесь терпением! Когда вы окажетесь за столом колдуна Дзаха, вам понадобится вся ваша изворотливость. Хозяин станет внушать вам, мол, перед вами лежат разные яства. Притворитесь, будто верите ему, и принимайтесь за трапезу. Упаси вас бог не так оторвать ляжку у курицы или не так наполнить турий рог ронгом! Тогда пропадете! Дзаха ворон, питающийся падалью, а разливается соловьем. Черные глаза его лживы, и если вы невзначай посмотрите на него в упор, то превратитесь в верных Третьему миру псов! Остерегайтесь взгляда Дзаха, заблаговременно продумывайте каждое действие, ведите себя так, словно сидите за праздничным столом. Вас угостят и пенистым пивом, и крепким ронгом, и вкусными блюдами... Ни одному из вас не миновать молочного озера. Отвести его чары трудно. Главное — не терять голову. А молоко вы смоете живительной водой, которая течет неподалеку от озера. Сам я не знал о ней раньше... Короче, если вы найдете источник живительной воды, то дела пойдут на лад! А если нет, придется худо. И все. же не сдавайтесь, рвите на себе бороду, царапайте ногтями кожу, хоть плавайте в крови, но пересильте колдовство! 

Узники молча выслушали речь. Они были готовы ко всему. Затем Хазби разделил их по пять человек, расставил у выходов и предупредил, что петли разъединены, нужно будет лишь поднять решетки. А когда послышится оглушительный шум, они должны схватить охранников, стоящих у холмиков, сбросить вниз и, заняв их места, опустить решетки. 

Дзабу с его дружками были заперты в темнице. Хазби выстрелил из ружья, грохот прокатился по коридорам. Потом наступила тишина, и послышались крики Хамыца, призывающего Лагза и Дзацу на помощь. А непокорные подняли решетки и быстро сняли караульных. 

Луч появился неожиданно. Он скользнул по холмикам и устремился к городу. Ахсартаг кивнул Хазби, дескать, пора, брат, веди непокорных! Но тот не двигался с места. 

— Нет, Ахсартаг! — сказал Хазби. — Я не оставлю тебя одного! Ты и так достаточно пожил в одиночестве! 

Подождем Сослана, и коли нам суждено умереть за Хурзарин, то умрем вместе! 

Ахсартаг был тронут. Он потрепал Хазби по щетинистой щеке и показал большим пальцем на дверь Хамыца: 

— Если к тому времени у этого малого минует срок действия молочного озера, будет одним непокорным больше! 

XVI 

Впереди была высокая глухая стена. В изгибе ее виднелась железная дверь. Когда всадники приблизились, она со скрежетом открылась, и они помчались по пологому холму, густо поросшему липовыми и кленовыми деревьями. Кони легко преодолевали подъем, слышен был лишь гулкий топот копыт да звон доспехов. Вдоль тропы трава пожухла, пожелтела, листва была сухой, неживой. Земля потрескалась, временами даже приходилось перескакивать расщелины. 

Ближе к вершине кроны и стволы деревьев были опалены, ветви издали казались заснеженными. Сослан оглядел тропу, заваленную распухшими и изогнутыми, как березовая кора, кусками земли и догадался, что причина всему этому — световой столб. На вершине холма стояла невыносимая жара. Всадникам чудилось, будто они плывут в кипятке, а дышат пламенем. Кони шли по колено в пепле, храпели, взметали за собой пыль... 

Откуда-то поднялся столб ослепительного света и уперся в бессолнечное небо. Потом вдруг опрокинулся, растянулся на земле, и все, чего он коснулся, с треском загорелось. Парню из Саниба было известно, что их ожидает и какой вид открывается с вершины холма, поэтому, улучив момент, он предупредил попутчиков, чтобы они держали себя в руках, не называли друг друга по имени, не отзывались на свое имя, даже если перед кем-то из них предстанет родная мать. 

У Сослана заколотилось сердце, ему стало еще жарче. Он понял, почему коней с такой тщательностью облачали в панцири, почему после похода панцири превращались в сплав металла и магмы По лицу Чермена градом катился пот и с шипением падал на горячий пепел. Даран не вытерпел изнуряющей жары. Он привстал на стременах и пронзительным голосом призвал на помощь тех, кто, по его мнению, мог вызволить их из ада. 

Добравшись до вершины и глянув сверху на низину, путники ужаснулись. Сослан закрыл лицо руками, и ему захотелось кричать. По его щекам покатились слезы. Вдали, в конце белой тропинки, вздымались, таяли ненова появлялись пушистые пряди пара, над которыми сверкал огненный шар. Сослан увидел ослепительное мерцание разных цветов. У него раскалились лоб и виски, и, чтобы заглушить вопль отчаяния, он укусил до крови мизинец. «О Хурзарин! — прошептал он. — Для чего я живу!..» 

У Чермена перехватило дыхание. Не в силах справиться с собой, он заплакал как мальчишка. «Вот как истязают нашу матушку!» — буркнул под нос Урузмаг, и у него, видавшего виды нарта, задрожала челюсть. 

Издали казалось, будто Хурзарин вот-вот закатится за гору. «Что же ее держит? Почему она не вернется на небеса?» — дивился Сослан. Он вспомнил дни, когда Батрадз прилетал на солнечном луче в Даласых. Сослан подходил к нему и шептал на ухо, пошли, мол, поднимемся на вершину Уарыппа и понаблюдаем оттуда закат. Батрадз знал, что не так-то легко застать Хурзарин на закате, но не хотел обижать двоюродного брата и соглашался. 

Сослан мечтал увидеть Хурзарин, опустившуюся на ночлег в ложбину, и спешил, хотя и не представлял, в каком ущелье она ночует. Стоило подняться на вершину одной горы, как Хурзарин зажигалась на второй. Батрадз понимал, что Сослан никогда не догонит золотую мать, но не пытался его остановить. Он следовал за ним, ибо сам любил ее улыбку. «Давай поднимемся вон на ту гору, и мы наверняка увидим закат!» — кричал Сослан, и они снова шли к вершине, но Хурзарин по-прежнему оставалась далеко... 

«Почему же она тебя подпускает близко, Батрадз?»— злился сын Урузмага. А Батрадз улыбался по-детски и отвечал: «Чудак, она моя приемная мать! Ацырухс и я родились почти одновременно, мать кормила нас одной грудью!» 

Сослан забегал далеко вперед, прикладывал к губам руки трубочкой и кричал:«Раз она твоя мать, значит, и мне доводится приемной матерью». Тогда Сослан еще не ведал, что породнится с Хурзарин, женившись на ее дочери. 

Батрадз успокаивал его: «Не сердись, брат! Да, Хурзарин — наша мать, но ей неловко на наших глазах отходить ко сну. Она, как и твоя нана, — женщина10. А кроме того, после утомительного пути нуждается в отдыхе, а то завтра не сможет подняться на небеса. Гляди, она ступает по земле так, словно остерегается сделать ей больно... Хурзарин просто отдыхает в глубокой ложбине, а иные полагают, будто она закатывается и гаснет». 

В конце ущелья протекала река, в середине которой и находилась Хурзарин. Вокруг нее с оглушительным бульканьем кипела и испарялась вода, но русло не успевало высохнуть, и набегающие волны хлестали солнечные бока. У Хурзарин было скорбное лицо, глаза грустно опущены долу. Впрочем, стоило ей улыбнуться, и сгорело бы все окрест. 

Сослан смотрел на ее брови, большие желтые глаза, обычно полные нежности, и ему не хотелось жить. Он понял, почему она находится посреди реки: на ноги ей надели тяжелые кандалы и, чтобы она не расплавила их, привязали к кольям, вбитым в дно реки. 

Кто же посмел приковать мать вселенной?.. 

Временами Хурзарин расправляла плечи и, распустив золотые косы, покачивалась над вспыхнувшим кроваво-красным пламенем, чтобы расплавить показавшиеся из воды кандалы и взмыть в небо. Но некий юноша, стоящий на берегу, тут же дергал за цепь, и она оседала. При этом он смеялся как сумасшедший. 

«Кто он, — дивился Сослан, — почему Хурзарин не сотрет его в порошок? Какая мать родила его и что у него вместо сердца?..» Юноша со смехом бросился в реку, и вода вокруг его раскаленного тела зашипела. «Чтоб тебя!..» — в сердцах выругался Сослан. А юноша выскочил из воды, разлегся на берегу и, подперев кулаком подбородок, заболтал ногами. 

Даран провел ладонью по обожженному лицу, опустил забрало и вынул из ножен меч. 

— Эй вы, свободные сыны Третьего мира! — обратился он к спутникам. — Вы сами видите, как лучи Хурзарин терзают нас! Не смотрите на нее прямо, а то ослепнете! Если вы слишком приблизитесь к Хурзарин, то превратитесь в пепел! А если глянете на нее, она разбудит в вас ядовитых змей мысли, и вы лишитесь блаженства! Теперь следуйте за мной и омойте свои мечи в кипящей крови той, которая приносит несчастье Третьему миру! Омба! Омба! Омба! 

Даран тронул коня и пустил его по скользкому склону вниз. 

«Боже милосердный, дауаги милосердные, неужели я должен обагрить свой меч в крови матери?» — не мог унять дрожь Сослан. 

Урузмаг, чтобы отвлечь от него внимание, крикнул подбадривающе: 

— Ну, отважный Карау, чего ты мешкаешь? Наш любимый Третий мир ждет от тебя подвигов! 

— Омба! Омба! Омба! — поскакали вслед за Дараном и остальные всадники. 

Земля задымилась, потекла лава. Угловатые глыбы поплыли, будто льдины в половодье. Сослан откинулся к хвосту коня. Он видел, как Хурзарин насупила прекрасные брови, как лежащий ничком юноша бьет пятками собственный зад. Хурзарин пригнулась, сунула палец в воду, и юношу окутал пар. Она тяжело двигалась, словно кандалы натерли ей ноги, но все же через силу улыбалась. В лицо Сослану пахнуло огненным ветром. Он заметил, что Хурзарин оторвала от дна реки ноги и цепь натянулась. Кандалы раскалились докрасна. Еще немного, и металл потек бы как расплавленный воск, но тот, что лежал на берегу и болтал ногами, вскочил и потянул цепь в воду. «Не тут-то было! Ты от меня не уйдешь, ненавистный враг Третьего мира!» — заскрипел зубами юноша. Он был плешив, глаза огромные, голос раскатистый, а зубы — белее снега. Он нырнул под воду, и спустя некоторое время со дна реки донесся металлический стук. Казалось, будто плешивый старается расколоть стальным клинком земной шар. При каждом ударе цепь уходила под воду, натягиваясь до предела, и пленница тряслась как в лихорадке. 

«Горе нам с тобой, Батрадз! Горе всему нашему миру!»— побледнел Сослан. Урузмаг с парнем из Саниба догадались, что терпению его пришел конец и он готов звать панцирь Церекка и шлем Бидаса. Они встали по обе стороны Сослана и придержали коней. 

— Лаппу, ты, верно, забыл о наставлениях матери! Я сам не прочь уничтожить хвостатых, но при чем тут плешивый? — сказал тихо Урузмаг. 

— У Сослана, как я погляжу, вовсе отшибло память! — пробубнил Чермен. — Если я не ошибаюсь, в нашем роду еще никто не мог одолеть плешивого! 

— Его несчастье трогает нас не меньше, чем тебя, Сослан, но мы терпим и молчим! — сказал парень из Саниба. 

— И будем терпеть до тех пор, пока плешивый не опомнится! 

— Дождемся ли мы этого? — оглянулся Сослан. 

— Лаппу, разве этот мальчик родился палачом? Мы явились сюда, чтобы помочь и ему! — молвил Урузмаг. 

Плешивый вынырнул и бессмысленно расхохотался. 

— Ой, да постигнет беда тех, кто нас мучает!— произнесла Хурзарин, огорченная поведением юноши. 

— Ты за меня не беспокойся, мне и так хорошо! — плешивый втащил ее в воду. 

Сослан заметил, как Хурзарин прикрыла глаза от боли. 

— Батрадз, милый мой мальчик, за что ты меня терзаешь? Вспомни, как я кормила вас с Ацырухс грудью! — брызнули из ее глаз слезы. 

— Я не Батрадз, а верный сын Третьего мира Дзорс! — разозлился плешивый. 

— Так мне и надо! Зачем я взяла тебя с собой! Тогда ты бы не оказался в такой беде! 

— Слушай, ты, женщина, запомни раз и навсегда. Не ты меня привела сюда! Я появился в Третьем мире сам! — закричал Батрадз. 

— Сынок, я же твоя мать! 

— Я не знаю, что такое мать! Омба Третьему миру! 

Чтоб не зареветь, Сослан пригнулся, схватил с земли горсть пепла и сунул в рот. «Значит, ты с ними заодно, Батрадз! Как же прикажешь с тобой бороться? Неужели нартские молодцы явились в этот мир, чтобы коварный сын Хыза задушил Хурзарин их руками? Челахсартаг с детства был завистливым и ненасытным. Он не довольствовался тем, что Хурзарин обогревала его гнилое тело, захотел превратить нашу золотую мать в служанку. Помнится, он как-то сказал мне, мол, солнце раздает свои лучи слишком щедро, разве все достойны такой благодати? Ты прав, ответил я ему, такие подлецы, как ты, недостойны даже смотреть на Хурзарин, но она все же не лишает тебя материнского тепла! А Чехалсартаг, вместо того чтобы прикусить язык, разболтался: смысл, говорит, не в том, чтобы греться на солнце, а в том, чтобы управлять восходом и закатом!.. Пусть род Хыза не дождется лучшей участи, чем та, которая выпала Челахсартагу! Досадно, что как младший я многое вынужден был ему прощать!.. О Батрадз, Батрадз! Хоть бы раз ты взглянул на меня ясными глазами!..» 

Всадники спустились в низину. Здесь пекло не так сильно, и они вздохнули свободнее. Чермен чуть расправил обнаженные плечи, стиснутые исковерканным панцирем. От близости Хурзарин ему стало легко и радостно, будто его обдувал райский ветерок. «Оказывается, Хурзарин похожа на нана! Иногда нана глядела на меня таким же пронизывающим взглядом, и мне казалось, что она гневается на меня, но стоило положить голову на ее уставшие колени, и она сразу принималась ласкать меня... Эх, все матери одинаковы! Только зло все равно слоняется по земле, и я не понимаю, какая мать вскармливает его грудью и кто его водит за руку, когда оно еще только учится ходить. Вся беда в том, что зло проворнее, чем добро, и люди почему-то боятся встать на его пути. А ему только этого и надо! Раз дорога свободна, то можно и шагу прибавить! Зло бежит по свету неудержимо, растет словно снежный ком. Оно уже настолько раздулось, что за ним не видать ничего. А добро, знай себе, едет не спеша на арбе, погоняя старых быков. На что оно надеется? На возмездие? Возможно, но если зло успело разложить человека душевно и телесно, какой в этом прок? Гляди-ка, этот плешивый валяется на берегу реки, будто ничего не произошло. Вот оно, зло! Оно отняло у человека разум, заковало в кандалы Хурзарин! А добро и плевать на это не хочет! Но почему так? Неужели оно, как тот младенец, безмятежно спит, а зло бряцает оружием и лязгает зубами от жадности? На что же надеется Сослан? Что он противопоставит хитрости сына Хыза (или моего дядюшки Дакко, черт их дери обоих!), у которого есть порох, изобретенный парнем из Саниба? На свой меч? Да, Сослан наивен как дитя. И все-таки самое мощное оружие — сила характера человека. Что по сравнению с этим пороховые бочки, даже само колдовство. Так что берегитесь, Челахсартаг и Дзацу!» 

— Омба, Дзорс, омба! Ты забыл, что тебя ждет молочное озеро и пир у Дзаха? — остановил коня Даран. 

— Омба, Даран, омба! Как я мог забыть?! У свободных сынов Третьего мира нет иных обязанностей, кроме обязанности перед Третьим миром! Охо-хи! Охо-хи! Охо-хи! — хохотал Дзорс. 

Даран с двумя спутниками отступил назад, будто ждал этого «охо-хи». Дзорс прыгнул в воду и из четырех железных клиньев, вбитых в дно реки, выдернул три. Цепь, держащая Хурзарин, удлинилась на три ивазна. Отпускать пленницу совсем Дзорс не имел права. Он вывел Хурзарин на мелководье и, нырнув, снова вбил клинья. Затем вышел на берег, лег и приготовился наблюдать предстоящее зрелище. 

Воины, выстроившиеся неподалеку от Хурзарин, обнажили мечи. Ближе всех к солнцу находился Даран, за ним — длинный Кила, жирный Тамби, грустный Цанди, бородатый Дзоко, огнелицый Карау и дрожащий от волнения Чоги. Урузмаг повернулся к Сослану, нахмурился, мол, перестань скрипеть зубами и повторяй Мои движения. 

От огненных полос, пробегающих по телу Хурзарин, кипела вода. Спустя некоторое время она, как утомленный человек, прикрыла глаза, сбавила жар и спрятала за пазухой всесжигающие золотые косы. Даран передал Кила повод коня, которого они зачем-то прихватили с собой, поднял меч и поскакал на Хурзарин. Заметив человека с мечом, та выпустила прядь длинных волос. Вспыхнувшие золотые лучи осветили округу — будто широкая молния сверкнула. Хурзарин выдохнула огонь и раскалила докрасна кандалы с цепями. Из глаз ее с шипением брызнули искры. Воздух сгустился, стало невыносимо жарко. Хурзарин взмыла вверх, но тут же опустилась, сморщилась от боли в щиколотках. Даран с криком бросился на нее и замахнулся мечом, стремясь полоснуть Хурзарин по бедру и исполнить долг, обязывающий закалять оружие в крови заклятого врага, но вспыхнувший луч скользнул по лезвию, и в руках всадника осталась одна рукоятка. Кроме того, у Дарана расплавилась часть панциря. 

— Охо-хи, Даран, не повезло тебе, но не огорчайся! — осмеял его Дзорс. 

Кила тронул своего коня. Парень из Саниба придвинулся к Урузмагу и шепнул ему: 

— Вместе с Дзорсом чести первым искупаться в молочном озере удостоится тот, кто обагрит меч кровью Хурзарин. 

— Знаю, парень из Саниба, знаю. 

— Ну и что? — вмешался Сослан. 

— Обагрить мечь кровью Хурзарин — значит устроить пытку собственной матери! 

Кила и Тамби тоже вышли на берег с одними рукоятками. 

— Охо-хи, Кила и Тамби, хоть вы и верные сыны Третьего мира, а не мешало бы вам поучиться владеть мечом! — смеялся над ними Дзорс. 

Стоило Урузмагу пришпорить коня и поднять меч, как солнце собрало распущенные косы и вобрало в себя пылающий огонь. Улеглись, успокоились кроваво-красные языки пламени, улетучился пар, и всадники увидели удивительно красивое обнаженное женское тело. Хурзарин смутилась, но ничем не смогла прикрыться, поскольку одеждой ей служил огонь, перед которым никто бы не устоял. Это чудо длилось недолго. Урузмаг ошарашено смотрел на Хурзарин и думал: «Как же я полосну ее мечом, если она в точности моя Сатана?». Он хотел придержать коня, но вспомнил, что этого делать не следует. Какой-то голос (Урузмаг узнал Сатану) шепнул ему, чтобы он не раздумывал, здесь не принято думать! Замахнись, мол, мечом и царапни легонько бедро Хурзарин, с ней ничего не станет, иначе нельзя. Урузмаг подскакал к ней и замахнулся. «Не к лицу мне поднимать на тебя меч, золотая мать, но если я не совершу этого кощунства, то все пойдет насмарку!» Когда из бедра Хурзарин брызнула кровь, Урузмаг ужаснулся и чуть не рухнул перед ней на колени, но Сатана вновь удержала его. 

— Это тебе за упрямство! — крикнул он охваченной огнем Хурзарин и удалился. 

— Терплю, Дзоко, терплю!— заплакала Хурзарин. 

— Омба, Дзоко, омба! — перекувырнулся радостный Дзорс. 

— Омба, Дзоко, омба! — крикнули остальные. 

Сослан взглянул на заплаканные глаза Хурзарин и сжал коленями бока лошади, да так сильно, что у той чуть кишки не вывалились сзади. «Нет, у сына Хыза на уме не только женитьба на Хурзарин! Он потому и старается запугать ее, что задумал слишком большое зло!» 

Река окрасилась в красный цвет, вспыхнувшее пламя лизало небеса. Сослан подъехал к Хурзарин и отсек одну волосинку. Вода забурлила, растаял пар, и издали показалось, будто Сослан задел мечом тело Хурзарин и из раны хлынула кровь. 

— Это тебе за то, что упрямишься и не соглашаешься быть женой нашего владыки! — бросил он ей и помчался обратно. 

— Ой, чтоб ты не состарился раньше своей матери, Карау, — вырвалось у Хурзарин. 

— Омба, Карау, омба! — чествовали Сослана воины Дарана. 

Чермен и парень из Саниба тоже «обагрили» мечи, и семеро всадников застыли в ожидании. Окровавленное тело Хурзарин снова облачилось в пламя. Дзорс затащил ее на середину реки и, натянув цепи, приковал к прежнему месту. Затем выскочил с хохотом из воды и прыгнул на коня, которого привел Даран. Таким образом число всадников увеличилось до восьми. 

XVII 

Челахсартаг рвал и метал... Оставшись в одиночестве, он бегал по залу главной башни, размахивая длинными руками, и с пеной на губах проклинал Хурзарин. Как она посмела его прогнать! Как это она посмела отказать ему! Наговорила гадостей, дескать, от него, сына Хыза, несносно воняет и не худо бы ему быть поскромнее. Неужели ей неизвестно, что всякому терпению приходит конец! Да он придушит ее, уничтожит! Хорошо еще, что он успел накрыть молочное озеро куполом, а то бы эта шлюха осушила его, и все планы рассыпались бы прахом. Благодаря чудодейственному молоку он, как и Хурзарин, бессмертен, и ему обидно, что она смотрит на мир с высоты небес, а он, сын Хыза, имеющий почти такие же возможности, ходит по земле и месит грязь. Люди называют Хурзарин источником жизни и в ожидании ее милостей устремляют взоры на небо, а почему он, Челахсартаг, заботящийся о судьбе человечества, должен жить под именем какого-то Лагза? Хурзарин взяла на себя ответственность за благополучие вселенной, взвалила на плечи огромный груз, но и Челахсартаг не сидит сложа руки и не тратит время попусту, как тратил раньше в состязаниях с Сосланом. В конце концов почему Челахсартаг и Хурзарин идут разными путями, коли цель у них одна? Устраивая чужие судьбы, они совершенно забыли о себе. Стоит им соединиться, и станет намного легче, ведь известно: одна голова — хорошо, а две — лучше! Правда, Челахсартаг пока занят Третьим миром, но если бы Хурзарин согласилась выйти за него замуж, он бы взлетел вместе с ней на небеса, защищал бы ее от солнцеедов, и тогда люди говорили бы не «солнце взошло», а «солнце с Челахсартагом взошли». Или же — «нынче солнечная и Челахсартаговская погода». Вдвоем они накинули бы на вселенную бурку, сшитую из так называемых дней и ночей, и пользовались бы ею по своему разумению. А позже сын Хыза сказал бы Хурзарин: вот, мол, моя вечная спутница и супруга, я и раньше знал, что эта бесконечная смена дней и ночей к добру не ведет, ибо утомляет человека душевно и телесно, но я молчал, чтоб не огорчать тебя. Теперь же заявляю: нужно стереть грань между днем и ночью, поскольку они являются воплощением времени, а время — непосильный груз для человека. Не поэтому ли, собираясь вечерами у калиток и думая о сне, люди вздыхают с облегчением. Время — заклятый враг человека! И чем чаще он вспоминает о нем, тем больше обостряется вражда между ними. 

Но все же человек вечно охает и жалеет об утраченном времени. Где правда? Отчего люди с грустью наблюдают закат? Почему эта золотая шлюха не замечает того, что время обременяет разум и плоть, а Челахсартаг стремится освободить человека от проклятого бремени? В Третьем мире по одну сторону — Челахсартаг и блаженство, которое дарит молочное озеро, а по другую — время и Хурзарин со своими золотыми лучами. Впрочем, это одно и то же. Между ними же барьером возвышается душа человека, что приводит Челахсартага в неистовство, ибо блаженство Третьего мира зависит от того, насколько Хурзарин удается проникнуть сквозь этот барьер. Если она не в силах коснуться человеческой души, то жизнь течет в полном соответствии с волей и желаниями Челахсартага. В противном случае блаженная жизнь человека омрачается. Непонятно, для чего шарить в чужой душе? Хоть ты и солнце и можешь направлять свои лучи куда угодно, это не значит, что права твои неограниченны! Лучше оставь человека в покое, не трогай его душу, не лишай его счастья! 

«Бы с молочным озером разрушили перегородку между добром и злом, и теперь все смешалось!» — сказала ему Хурзарин, когда Челахсартаг как-то пришел на берег реки. Он склонил перед пленницей голову и ответил слащавым голоском: душа моя, позволь тебе заметить, что я не делал этого. Покамест я просто дал отдых человеку, как тень дерева дает отдых притомившемуся в знойный день путнику. Я сказал «покамест» и разъясню, почему: в конце концов вышеупомянутая перегородка вовсе не понадобится, ибо в человеке не останется ничего, кроме доброты! Сотворив людей, бог обременил их заботами и болями, а далимон повернулся к богу задом и заявил: слушай-ка, ты, который проклинает меня и сеет вражду между моим родом и человеческим, раз уж ты сотворил людей, то чего ж посылаешь на них мор, тысячи недугов и мучений? Признаться, я люблю человека, как и свою темную душу, и хочу жить с ним по-братски, но это невозможно, пока я не выбью из него всякую дурь... Забудь старые обиды и поверь мне, боже, что наш союз выгоден и тебе! Пусть меня поразит гром, коли я вру, иллитт-биллитт! Ты же мечтаешь только об одном: чтобы люди безропотно подпирали плечами вселенную, а ты смотрел на них сверху бесконечно долгим взглядом и радовался их усердию. Слишком многого захотел, боже! Ведь если меня не будет рядом, то у этих байгушей без хвостов и копыт не хватит сил, и твои замыслы рухнут. Не обижайся и не обращай внимания на то, что я стою к тебе задом! Ты отлично знаешь, что я стою так не потому, что не уважаю тебя, встань я по-другому, все слова разлетелись бы по ветру и ты бы ничего не услышал. Я еще раз повторю свою мысль, а ты запомни, владыка: ежели человек и далимон не объединятся, то вряд ли в мире сохранится порядок. Иллитт-биллитт! Мы с человеком отлично ладили, пока ты, увидев наши дружеские отношения и испугавшись, что будешь низвергнут, не надулся, как поросенок, напившийся сыворотки. Да, чтобы разрушить братский союз, ты проклял далимонский род!.. Иллитт-биллитт, ты проклял мой род, не думая о том, каково будет человеку. Дьявол хочет соблазнить людей и сбить с толку, поэтому при каждом его упоминании трижды плюйте через плечо, наставлял ты их, и они, поверив тебе, стали враждовать с далимонами. Право человека на внутреннюю свободу ты назвал соблазном!.. 

*** 

... Так-то, жизнь моя Хурзарин, добавил Челахсартаг, и можешь обратить меня в прах, но все-таки я скажу: прав был Давытт, дед моего закадычного друга Дзацу, светлая ему память! Первым помощником человека является далимон. Он пытается освободить его от ненужных духовных мытарств и учит его жить вольно, безмятежно. Когда же ты укоротишь свои ядовитые лучи, до каких пор будешь издеваться над людьми?.. Возможно, я и валяюсь у тебя под ногами, но это не значит, что сын Хыза — червь! Так чего ж ты привязалась к нам? За что преследуешь нас с Дзацу? Ведь мы с тобой занимаемся общим делом!.. 

Челахсартаг отлично помнит, как Хурзарин, прервав его, съязвила: отчего же ты сам не окунешься в молочное озеро? 

— Шлюха! — взъярился сын Хыза. — А кто будет следить за порядком в Третьем мире? Кто будет устанавливать время купания граждан? Чья память сохранит образ первого счастливого человека? Кто позаботится о дальнейшей судьбе людей? Кривоногий Сослан Нарты уже не страшен, но пока живы его сородичи. Поэтому необходимо держать ухо востро!.. 

Челахсартаг сел в кресло и сжал виски руками. Нет, так жить нельзя! Хурзарин нужно уничтожить, разделаться с ней раз и навсегда, но что, интересно, думает по этому поводу Дзацу? Он уставился в потолок и забылся. 

Вошел Дзацу и, взглянув на друга, понял: настроение у того препаршивейшее! Но виду не подал, напротив, заюлил вокруг Челахсартага. Да, иллитт-биллитт! Лагза прав! Дзацу тоже думает о Хурзарин — аж голова лопается и коченеет хвост. Да и как иначе: что он будет за далимон, если не сумеет угадать погоду на завтра? Дзацу до кисточки хвоста радуется успехам Третьего мира, но когда предчувствует опасность, его начинает трясти и зубы лязгают, как жернова дьявольской мельницы. Какая еще опасность? А вот какая: известно ли Лагза, что двойник Дзоко по имени Урузмаг Нарты взломал двери темниц и, освободив заключенных, бросил туда стражей «уголка непокорных»? Потом он повел за собой разъяренное войско непокорных и перекрыл все дороги к молочному озеру. Лагза представляет, что произойдет, если минует срок действия молочного озера хотя бы у Дзорса? То-то же! Как только жители Третьего мира перестанут быть блаженными, они сразу посмотрят на небо и, не увидев солнца, спросят: где наша золотая мать? За словом тут же последует дело. Они узнают, в каком положении Хурзарин, и взбунтуются: что за изверг посмел наложить кандалы на нашу золотую мать? А затем посадят Лагза и Дзацу в клетку и заставят смотреть, как будет осушаться молочное озеро. Да еще взорвут черным порошком «давильно». А Дзорс? При одной мысли о том, что он может натворить, у владыки далимонов горит под хвостом, дрожат колени и ухает в животе. Если Дзацу не прав, пусть Лагза трижды плюнет ему в лицо! 

— Дзацу, ты рассуждаешь шиворот-навыворот! — Челахсартаг ощутил на спине холодный, склизкий пот. 

— Но Дзацу умеет и правильно мыслить! — грыз черные ногти далимон. — Дзацу часто думает о молочном озере и задается вопросом: почему оно не является достоянием всех миров? Иллитт-биллитт! Дзацу представляет большие города, построенные из пестрого камня, где горны коптят небо, обжигая глиняные трубы, по которым потечет чудодейственное молочко. — Он прикрыл глаза от удовольствия. — В первую очередь мы проложили бы трубы во все уголки земли, и совершившие омовение люди молились бы не на бога (трижды через плечо — тьфу, тьфу, тьфу!), а на Лагза и Дзацу, иллитт-биллитт! Это не праздная мечта Лагза! Если бы не Хурзарин со своими лучами, мы бы сделали это, иллитт-биллитт! 

— Надо убить ее! — воскликнул сын Хыза и прикусил язык, ибо мгновенно представил, что последует за смертью Хурзарин. 

Челахсартаг все больше убеждался в том, что смерть Хурзарин принесет огромное несчастье. Сними он с нее кандалы, выпусти в небо, и — все. Потому что молочное озеро высохнет. А убить ее сын Хыза не мог, потому что не знал, как это сделать. «Неужели за смертью этой шлюхи наступит и моя смерть?» — эта мысль терзала его, и он звал Дзацу, чтобы тот успокоил. 

Владыка далимонов был не из тех, кто легко поддается унынию. Он умел поднять настроение и даже окрылить. «Будь у тебя хвост и копыта, вполне возможно, мой покойный отец назначил бы тебя своим наследником! — шутил Дзацу. — Нет, Лагза, зря ты боишься смерти Хурзарин! Во владения Дзацу ни разу не упал солнечный луч, однако никто не замерз!» — «Ты прав, Дзацу,— спокойно отвечал сын Хыза,— с преисподней после смерти Хурзарин ничего не случится». 

— Сначала бросим в «давильню» Урузмага и Хазби Алыккаты. Потом непокорных. Иначе во время казни Хурзарин они могут взбунтоваться и помешать нам, иллитт-биллитт! — сказал Дзацу. 

— Да, сначала сотрем в порошок непокорных, а о казни Хурзарин поговорим позже! — в который раз отсрочил решение Челахсартаг. 

— Вопрос о казни надо решать сейчас, Лагза! А если начистоту, так о чем раздумывать? Взять да и прикончить ее! Дзацу давно советует Лагза не заниматься пустословием, умертвить врага, но он снова и снова идет к этой золотой женщине и кланяется ей в ноги. Лагза мечтает, чтобы Хурзарин навеки поселилась в его башне, чтобы она приходила туда по вечерам и коротала с ним ночи, чтобы ее утренняя дорога начиналась из его покоев. Но ничего, кроме насмешек, он от этой упрямой женщины не услышал. Дзацу не сводит с ней счеты! О, иллитт-биллитт, пусть желанная тьма превратится в свет и пусть Дзацу ослепнет, если это не так. Я негодую от того, что бог (тьфу, тьфу, тьфу!) заодно с Хурзарин, что они лишили далимона и человека возможности понимать друг друга! — задергался у Дзацу зад. 

— Чем же ее убить? — перебил его сын Хыза. 

Дзацу плюнул через плечо и заговорил по-далимонски, но Челахсартаг прекрасно понимал их язык. 

— Желание Лагза — закон для Дзацу! Боль сердца великого Лагза трогает Дзацу! Устранить эту золотую женщину можно тремя способами. Первый способ прост, как взмах хвоста. Только одно слово Лагза — и Дзорс тут же задушит Хурзарин. Дзорс не сгорит, потому что, во-первых, тело у него булатное, а во-вторых, когда он приближается к Хурзарин, в ней вспыхивают материнские чувства и она тянется к приемному сыну, чтобы приласкать. Иллитт-биллитт, одно движение его булатных пальцев, и Хурзарин потухнет навеки! Это самый простой способ, но нельзя не учесть одно обстоятельство: вдруг она потеряет терпение и злость пересилит материнскую любовь! Кто ее знает! Второй способ... Иллитт-биллитт, если Лагза прикажет, Дзорс схватит Хурзарин вместе с ее кандалами, посадит на плечо и на глазах жителей Третьего мира притащит к «давильне». Лагза и Дзацу обсуждали этот способ и раньше, но отвергли его, так как лучи сжатой между стенами Хурзарин могут превратить весь мир в сплошную кипящую лаву. А прежде чем сообщить третий способ, Дзацу покажет Лагза одну вещицу, и, если она ему не понравится, пусть он плюнет ему в лицо и скажет прямо: позор тебе и твоим далимонским мозгам! — изрек Дзацу. 

Они спустились в каменоломню и долго шли в темноте. Наконец вышли на свет, и Челахсартаг ощутил запах молока. Внезапно послышался такой шум, будто неподалеку разверзлась земля и в расщелину хлынул поток воды. «Где мы находимся, и откуда доносится это журчание?» — спросил пораженный Челахсартаг. Дзацу ухмыльнулся: ничего удивительного, что владыка далимонов знает эти места лучше. Далимон подвел Челахсартага к отшлифованному до блеска столбу и остановился. Сын Хыза вытаращил глаза и пробурчал себе под нос: дескать, почему этот столб отшлифован, а другие бугристы, как кожа дракона? Они обошли столбы, внимательно присматриваясь к ним. Прежде чем вернуться к исходному месту, они перепрыгнули три канала. Прямо над пересечением каналов из скалы торчала глиняная труба. Сверху слышалось журчание. «Кто тут подвесил трубу, кому понадобились каналы и куда они прорыты?» — спросил Челахсартаг. Дзацу хихикнул в кулак и ответил: о том, что ожидает людей после казни Хурзарин, Дзацу думает не меньше Лагза. Если смерть Хурзарин и в самом деле повлечет за собой гибель человечества, то из этой трубы польется молоко и устремится в преисподнюю. Один из каналов ведет во владения предков Дзацу, второй — к мосту-волосинке (стоит только приоткрыть ворота Царцдзу, молоко хлынет в рай, и о реке Дзам-дзам никто и не вспомнит!), а третий канал выходит в земной мир, называемый людьми белым светом. Но если кипящая лава сметет все на своем пути, то, возможно, третий канал не понадобится. Иллитт-биллитт, делов-то с гулькин нос! Обжечь трубы да положить их в каналы! Смерть Хурзарин конечно же вызовет неприятности, а Лагза и Дзацу спокойненько раздвинут границы Третьего мира. Вот, пожалуйста, иллитт-биллитт, владыка далимонов предусмотрел все! 

Теперь, если Лагза убедился в том, что смерть Хурзарин не представляет для них серьезной опасности, Дзацу покажет своему другу оружие, которое выковал кузнец Дарги для уничтожения заклятого врага Третьего мира, иллитт-биллитт! 

Сын Хыза, истощенный и высохший, как дикое сорго, следовал за Дзацу. К горлу то и дело подкатывал комок и мешал дышать: все его замыслы снова стали известны далимону, хотя Челахсартаг и не заикался о них. Во избежание раздора он вынужден был заискивать и льстить Дзацу: «Не-ет, я не вправе обижаться на моего друга! Ведь он делает то, что я хочу! Разве это не правда, Дзацу? Я потому и разговариваю с тобой мысленно, что ты и без слов способен понять меня. Ты знаешь, о чем я! А за заботу о людях благодарю! Какая разница — далимон ты или нет, если дела и помыслы у нас общие! Наверное, человек и далимон родились близнецами, а раздор между ними идет по милости бога. Раздор раздором, но дело ведь не только в этом! В чем? — спрашиваешь. А в том, что человека подвела его природа, ибо далимон, постоянно сидящий в нем, выклевывал родившуюся в нем мысль подобно тому, как ворон выклевывает глазницы своей жертвы. Спасибо, Дзацу, за заботу!» 

*** 

Имя кузнеца Дарги вполне соответствовало его длинному телу с висящими как плети руками, его продолговатому тупому лицу11. При разговоре верхняя его губа поднималась чуть не до ноздрей, а клинообразный подбородок едва не касался груди. В Третьем мире было много кузнецов, но никто из них не мог выковать цепь, которая удержала бы закованную Хурзарин, тем более когда она приходила в неистовство. Дарги делал огромную цепь, складывал ее в гори, как удава, предавшегося зимней спячке, и не вынимал до тех пор, пока не сжигал семь арб сырых дров. Потом он давал команду двенадцати воинам, и те длинными щипцами тихонько тянули раскаленную цепь в большое корыто, наполненное рассолом. Затем воины вытаскивали цепь из корыта и, все в пару, тащили ее во двор. 

Когда Дзорс забирал готовую цепь и скрывался в переулке, Дарги, потирая руки, бежал в кузницу и брался за дело, о котором знал только Дзацу. Кузница делилась на два просторных помещения. В одном из них находились горн, широкие меха, наковальня — в общем, все кузнечные принадлежности. В другом помещении была вырыта яма глубиной в три с половиной ивазна, над которой возвышалась глиняная форма, напоминающая большую ступу с пестом, тщательно отесанная и отшлифованная. Для пущей надежности Дарги обложил сооружение дровами, зажег их и долго поддерживал огонь. Наконец, убедившись в его прочности, кузнец обождал немного и пустил в форму по желобу расплавленный металл. Стоящий рядом Дзацу наблюдал за тем, как льется красная тягучая жидкость, и не спрашивал ни о чем, хотя его снедало любопытство: для чего нужен этот круглый колодец, для чего нужен этот столб, зачем течет внутрь расплавленный металл? Он терпеливо ждал охлаждения того, что непременно должно было остыть... 

Иллитт-биллитт, далимоны очень любопытны. Они чувствуют себя спокойно, только когда все разнюхают. Так-то! Дзацу никогда ничего не делал за спиной Лагза! Он мечтал обрадовать друга. 

Дзацу успокоился лишь после того, как Дарги огромным молотом разбил форму и вытащил из нее толстую трубу, в жерле которой свободно уместилась бы голова кузнеца. Один конец трубы Дарги заварил, оставив дырку величиной с воробьиный глаз. С помощью тридцати молодцов он положил ее на ось с двумя колесами и сказал, что эта штука называется «громыхаловкой». Дзацу приказал получше припрятать трубу, но Дзорс все же увидел ее... 

*** 

Дзацу снял с «громыхаловки» чехол и с удовлетворением заметил, что Лагза потрясен. Он осторожно потрогал гладкий ствол, заглянул в его черную пасть. Затем пнул ногой валяющийся между колесами шар и, взвыв от боли, догадался, что он тоже металлический. «Опять далимон успел пошарить в моей душе! О таком оружии я мечтал всю жизнь!» — подумал сын Хыза и исподлобья посмотрел на Дзацу — не прочитал ли далимон его мысль. 

— Мысль о «громыхаловке» впервые зародилась у Лагза, а Дзацу и Дарги превратили ее в явь! — проговорил уязвленный далимон. 

— А почему ты называешь ее «громыхаловкой», Дзацу? — спросил сын Хыза. 

— Потому что от ее громыхания должно разорваться сердце заклятого врага Третьего мира! 

Челахсартаг сопоставил величину металлического ядра с жерлом «громыхаловки». Он с ходу уяснил механизм и силу действия оружия, но все-таки поинтересовался: 

— Как она загромыхает, и какова будет сила громыхания? 

— Иллит-биллитт, мы покатим ее на вершину горы Мардхох и понесем вместе с ней черный шар. Чтобы во время громыхания оружие не укатилось под гору, мы привяжем его так же, как привязали Хурзарин. Иллит-биллитт, оказывается, все, что рождается на земле, нуждается в пище! Пищей «громыхаловке» послужит черный порошок, изобретенный Цанди. Мы всыплем этот порошок в жерло примерно до трети, забьем сверху тряпками и липовой корой и вкатим туда шар. Затем Лагза еще раз обратится к упрямой Хурзарин и предложит ей разделить с ним ложе, снять кандалы и отпустить на небо! Хорошо, коли она согласится! А нет — мы поднесем горящую лучину вот сюда! — Дзацу поскреб черным ногтем дырочку величиной с птичий глаз. 

— А что будет потом? — не вытерпел Челахсартаг. 

Дзацу ухмыльнулся. 

— Черный порошок Цанди превратится в огонь и раскалит ядро, которое вылетит из жерла. Иллит-биллит, безумство огня, зажатого в тесноте, соединится с желанием раскаленного ядра вырваться наружу. Оно вылетит из черной пасти и громыхнет, да так, что вздрогнет вся земля! При этом жерло вспыхнет как молния, а ядро с шипением и свистом пронесется в пространстве, как падающая звезда, и раздастся взрыв. Шум «громыхаловки» — это как гром небесный, а огонь, выплеснутый ею, — как молния разошедшихся Уацилла и Элиа. Хурзарин может расплавить летящую в нее стрелу или пику, а перед железным ядром она не устоит! 

— Сколько времени оно летит? 

— Пока не остынет. 

— А что его охлаждает? 

— Гм, иллитт-биллитт! Его охладит только то, что встанет на пути. С вершины Мардхох отлично видны лицо и грудь золотой женщины. Дарги прицелится ей прямо в грудь, а Лагза в последний раз окликнет свою мучительницу: о Хурзарин, почему ты капризничаешь и упрямишься? Если ты любишь свой мир и своих детей, послушайся меня и приходи нынче ночью ко мне в главную башню. Оттуда ты начнешь дневной путь! Сделай так, как я тебе говорю, иначе за последствия не ручаюсь!... Пусть Хурзарин бесится и изрыгает огонь, все равно она будет бессильна перед железным ядром, вылетевшим из «громыхаловки»! Оно пробьет ей грудь навылет, и сердце упрямейшей из женщин разорвется на мелкие кусочки! Конечно, без крови не обойтись — ее будет очень много, и невиданный пожар охватит вселенную, но все-таки этот способ уничтожения Хурзарин лучше, нежели другие, потому что надежнее! — и Дзацу плюнул через плечо. 

Челахсартаг представил умирающую Хурзарин. Кровь фонтаном лилась из пробитой насквозь груди, сжигая все окрест, но сына Хыза это не трогало. Он со своими верными братьями-далимонами скрывался во тьме преисподней. Главное — Хурзарин медленно угасала. И Челахсартаг поймал себя на мысли, что вряд ли бы он ее пожалел. 

— Кто не с тобой, тот — твой враг!— произнес он торжественно. — Чем раньше мы устраним эту упрямую бабу, тем лучше! Покатим «громыхаловку» на Мардхох и прицелимся ей в грудь. 

— Иллитт-биллитт, ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! — звенел тонкий голос Дзацу. 

XVIII 

Дзорс ворвался в город с криком «охо-хи», сотрясшим крепостные стены. Жители встревоженно высыпали на улицы: «Дзорс идет! Дзорс идет!» Урузмаг и Сослан скакали с поднятыми, еще не остывшими мечами. Цанди и Чермен старались не замечать суетящихся вокруг воинов. «Куда нас ведут, и долго ли еще держать эти железяки?» — подумал Сослан. На всякий случай они опустили забрала и пытались определить, в какой части города находятся. Но тщетно: улицы были одинаковыми. 

— Омба, Дзорс, омба! — орал разгоряченный народ. 

Звонкий топот копыт дробился о глухие стены. Всадники вырвались на площадь, окруженную башнями и напоминающую дно огромного колодца. Внезапно ворота одной из высоченных башен разверзлись, и оттуда появились восемь человек. Заметив их, Батрадз придержал коня. Другие тоже остановились за его спиной. Один из тех, кто вышел навстречу, похожий на карлика, приподнял забрало, и Сослан ахнул: «Это же сын Хыза! Хорошо, что моего лица не видно, а то бы он точно признал меня!» 

Дзорс спрыгнул с коня и подошел к Челахсартагу. Остальные всадники тоже спешились и застыли в ожидании конца церемониала. Сослан думал: «А может, и я, как Батрадз, не тот, что прежде, просто не знаю об этом? Хамыц был не из слабаков, но и он не выдержал! А я что, лучше его, что ли?» 

Воины замолчали и на площади наступила тишина. Челахсартаг обнял Дзорса. Их панцири столкнулись и загремели. Сослан повернулся к Урузмагу и подмигнул ему, дескать, опасности нет, никто не собирается преграждать дорогу к Хурзарин. Челахсартаг оглядел своих воинов и зычно крикнул: 

— Омба нашим героям, омба! 

— Омба! Омба! Омба! — подхватили воины. 

— Омба героям, омба! 

— Омба! Омба! Омба! 

— Омба Дзоко и Карау, омба! 

— Омба Дзоко и Карау, омба! 

Хозяева отобрали у них оружие и коней и, подняв закаленные в кипящей крови Хурзарин напоминающие горящие свечи мечи, направились в башню. Едва Челахсартаг и его люди скрылись, уводя за собой обгоревших, запаленных коней, распахнулись двери остальных башен, и на площадь выбежали воины в блестящих панцирях. Не обратив никакого внимания на Дарана, Тамби и Кила, они окружили Дзорса и остальных, подхватили на руки: 

— Приятного купания вам, герои! 

— Пусть молочное озеро залечит все ваши раны, герои! 

— Да восславят Третий мир ваши мечи! Омба! Омба! Омба! 

— Омба! Омба! Омба! 

Сослана одолела зевота. Тело вдруг стало невесомым, и ему показалось, что он летит в пропасть. Не в силах воспротивиться, он доверил обессилевшую плоть воинам: «Все! Конец! Гибну!» — вяло подумал он. Разум постепенно угасал, силы уходили, глаза смыкались. Но тут зазвенел спасительный голос Сатаны, и Сослан приподнялся на руках. 

— Не спи, сынок, а то не проснешься никогда и Хурзарин навеки останется в плену у хвостатых! 

Сослан огляделся, ища мать, хотя краешком сознания понимал, что вряд ли увидит ее. Он ощутил острую боль в незакаленных коленях, будто их только что переехало Колесо Балсага. Батрадз спокойно спал на вытянутых руках воинов. Урузмаг клочьями вырывал седую бороду, и на грудь его капала кровь. Бодрость Чермена и Цанди удивила Сослана, и он догадался, что Сатана не дала им уснуть. 

— Супруг мой измученный, помни, рядом с молочным озером есть и живительная вода! — слышал Сослан шепот Сатаны и увидел, что Урузмаг кивал ей в ответ. 

— Я-то помню об этом, жена, но как быть с мальчиками? И что будет с Батрадзом? 

— О мальчиках не беспокойся, они неплохо держатся! А о Батрадзе подумать не мешало бы!.. Храните с Сосланом то, что вы набрали в карманы! — сказала Сатана. 

«Нана и впрямь кудесница! Иначе откуда она узнала о том, что мы с баба набрали в карманы пепел и шлак!» — удивился Сослан. 

— Охо-хи! Охо-хи! Охо-хи! — вскрикнул во сне Батрадз. От его крика волнение пошло по рядам воинов, словно рожь заколыхалась на ветру. 

Глядя на Батрадза, тужащегося приподняться, Сослан заключил, что Сатана пыталась разбудить и его, но не смогла. «Когда же они нас так околдовали, что мы еле держимся!» — недоумевал Сослан. С ревом и гиканьем их пронесли по широкой мощеной улице. Глашатаи, возглавлявшие процессию, держа ладони у рта трубочкой, голосили: 

— Эй, Дзаха, дорогой наш кормилец, накрой героям такой стол, чтобы он ломился от яств! 

«Боже великий, дауаги наших высоких гор! Неужели вам все это кажется нормальным? Люди закаливают мечи в крови родной матери и считаются героями! Я и раньше-то не очень верил в бога, а теперь вовсе разочаровался в нем! И если когда-нибудь встречусь с ним лицом к лицу, скажу ему, что он пригрел на груди зло, а добро скитается по миру как бездомное дитя!» — негодовал Сослан. 

Воины остановились у невысокого здания, похожего на громадную каменную плиту, и втолкнули героев вовнутрь. Как только двери закрылись, они почувствовали такой благоуханный запах молока, что закружилась голова. Сослану вспомнилось нартское село и хлев, пристроенный к башне его отца Урузмага, откуда каждое утро ни свет ни заря выходила Сатана с деревянным подойником, полным свежего молока. «Нана, пена еще не осела?» — спрашивал мальчик, выбегавший ей навстречу из спальни. Сатана знала, что дело не в молоке, что Сослан хотел побыть рядом с ней, и предлагала: «Попей парного молочка, сынок, быстрее вырастешь!» Сослан припадал губами к краю грубо отесанного подойника и слышал, как мягко шуршит, щекочет кожу молоко, как лопаются белые пузырьки. Мальчик блаженно сопел, и по телу его пробегали мурашки, и от рук матери, гладящей сына по голове, исходило тепло. «Ну и запах!» — восклицал он и бежал обратно в башню, чтобы там заняться с отцом мужскими делами. «Сослан, сынок, губы хоть вытри, а то нартские мужи осмеют тебя!» — кричала ему вслед Сатана... 

Сослан двинулся за Батрадзом, который шел пошатываясь, но Урузмаг, снявший шлем, дал ему знак, чтобы он не трогал его и не издавал звука, ибо здесь даже стены имеют уши. 

Откуда-то доносилось журчанье. Напротив входа стояла перегородка высотой в три ивазна. Кроме потолка, стен и мраморной колонны, ничего не было. Сослан не спеша осмотрел стены, отливающие перламутром, перевел взгляд на потолок и, увидев мерцающие звезды, остолбенел: «Оказывается, тут звезды мерцают! Удивительно, какой высокий потолок у этого низкого здания! Но, может, и это только обман!» 

Полусонный Батрадз, осторожно ступая по скользкому полу, шел впереди. Чистота и блеск казались неестественными. Внезапно они очутились в трехстенной клетке, облицованной перламутром. На средней стене торчала изогнутая труба с небольшой сверкающей ручкой. «Что за чертовщина, как мы попали в эту трехстенную клетку, и что это за труба?» — озирался Сослан. Он быстро выскочил оттуда, обошел все трехстенные клетки и, не найдя ни в одной из них трубы, призадумался: «Даю голову на отсечение, в этой трубе течет чудесная живительная вода, о которой говорила нана! Но зачем она, если я не смогу пустить ее!» 

Сослан дернул ручку, раздалось резкое шипение, и струя воды, хлынувшая из трубы, окатила Батрадза. Парень вздрогнул, быстро-быстро заморгал, весь ощетинился и, толкнув двоюродного брата в грудь, отшвырнул его в дальний угол. У Сослана аж искры из глаз посыпались. А Батрадз снова прислонился к стене и задремал. Урузмаг приложил палец к губам, дескать, молчок! 

Они вышли из клетки, пробрались по извилистому как кишка коридору и неожиданно очутились у молочного озера. Перед ними открылось сказочное зрелище. Из середины белого озера к потолку, усеянному мерцающими звездами, поднимались тонкие струи молока, образующие подобие цветка. Само озеро было обнесено невысоким парапетом из пестрого камня. 

Урузмаг взглянул вверх и увидел в потолке собственное отражение. Он осмотрелся — везде были его двойники. «Мы говорим, что это здание нужно превратить в руины, но зачем его разрушать? — размышлял он. — Таких красивых стен нет даже во дворце родителей моей матери — Донбеттыров! Я не думаю, чтобы из молочного озера мы не извлекли никакой пользы!» 

Сослан дернул его и указал на мраморную колонну, подпирающую потолок. Если, мол, подрубить ее снизу, то здание, лишившись опоры, рухнет и молочное озеро высохнет само собой. Урузмаг пожал плечами, дескать, я согласен с тобой, но сделать этого мы пока не можем, потому что надежды на поддержку того, кто спит, как медведь, никакой! 

Подошел Чермен и шепнул: «Мне кажется, нам в первую очередь необходимо заняться Батрадзом! Если его уведут отсюда спящим, то он по-прежнему останется Дзорсом и проку от него не будет никакого, только вред!» Парень из Саниба, видно, знал, что разбудить Батрадза не так-то просто, и с уверенностью произнес: «Нас всех увезут отсюда спящими, но Дзорса разбудить все-таки надо, потому что сонный он вряд ли полезет в озеро!» Урузмаг бросил взгляд на Батрадза: «Разбудить-то как-нибудь разбудим, но вопрос в том, чего от него ждать после того, как он проснется!» 

Сослан вспомнил, что в детстве Батрадз очень боялся щекотки, победить его в борьбе мог только тот, кто успевал сунуть руки ему под мышки. Достаточно было пошевелить растопыренными пальцами перед его лицом, и он превращался в беспомощного ребенка. Втягивал голову в плечи и, слабея от смеха, падал на землю как подкошенный. Не раздумывая, он обошел Батрадза и сунул руки ему под мышки. Засмеявшись каким-то внутренним смехом, тот изогнулся и ткнул Сослана локтем в живот. У Сослана сперло дыхание, он скорчился от боли, но все-таки не отстал от Батрадза. 

— Оставь меня, Карау, не то я наделаю в штаны от смеха! — вскрикнул он. 

— Проснись, Дзорс! 

— Оставь меня, Карау, я жду своих милых дез! Охо-хи! Охо-хи! Охо-хи! — от его горячего дыхания заколыхались молочные струи над озером. 

«Чего он мелет, о каких девах болтает? Наверное, ему пригрезился чудный сон!» — Сослан посмотрел на Урузмага, а тот подмигнул сыну и ткнул указательным пальцем в свой подбородок, дескать, рви бороду, не подпускай сон близко и увидишь сам! 

Из-за перламутровой перегородки, будто услышав их, выпорхнули десять дев. Батрадз расхохотался как помешанный и, протянув руки, ласково заговорил: «Где же вы пропадали, милые мои феи? Меня уже чуть сон не одолел. Еще немного, и я бы отправился в царство сна без вашей ласки!» Урузмага смутила нагота девушек, и он решил закрыть глаза, но вовремя одумался, через силу улыбнулся... 

К каждому из них подошли две девы. Сослан ощутил сквозь панцирь тепло женского тела. Девы спели ему на непонятном языке сладкую песню, пытаясь убаюкать, но он вырвал клок бороды и пришел в себя. «Так, так, сынок, — услышал Сослан голос Сатаны. — Держись что есть мочи! И остерегайся коварных баб, как бы они тебя не превратили в гусиное перо, послушное малейшему дуновению ветерка!» 

Девы были белее молока, сладострастно смеялись, глаза их блестели как звезды. «Если они и дальше будут морочить нам головы, дела пойдут плохо!» — заключил Сослан. Батрадз в сопровождении двух дев направился к узкому проходу, ведущему в соседнее помещение. Другие тоже ушли, и Сослан, оставшись наедине с двумя нагими девами, подумал: «А может, и эти красотки не настоящие, как и хлеб-соль Дзаха? Или, может, мы уже уснули и видим сон?» 

— Возьмите меня, возьмите, мои красавицы! — слышалось откуда-то бормотание Батрадза. — Опалите меня огнем ваших губ, жаром ваших грудей! Снимите с меня одежду, обнажите мое тело, чтобы я чувствовал ваши груди! Охо-хи! Охо-хи! Охо-хи! 

Сослан и не заметил, как девы уложили его на тахту и раздели донага. А потом встали с двух сторон и уперлись в него плотными, как бурдюки, грудями. От стыда у Сослана загорелись уши и перед глазами поплыли блики. Он хотел было прикрыть пах руками, но, вспомнив наставления Сатаны, которая уверяла, что в стране хвостатых и понятия о стыде не имеют, поэтому надо вести себя соответственно, удержался. Из соседнего помещения донесся страстный смех дев. Сослана подхватили как пушинку и понесли куда-то. Неугомонный нартский герой удивился: «Откуда у этих нежных созданий столько сил?» Девы поднесли Сослана к молочному озеру, схватили его за руки и за ноги, подняли на парапет и, раскачав, швырнули в самую середину. 

— Карау, Карау, Карау, учти, что купаться в молочном озере можно в день один раз! Послушай совета, не вылезай из молока до тех пор, пока вдоволь не набарахтаешься!— крикнули девы и мгновение спустя исчезли. 

— Охо-хи, мои красавицы! Имейте в виду, без вас я не усну! — гремел голос Батрадза. 

Теплое молоко пеленало Сослана, втягивало в себя. Озеро показалось ему неиссякаемым источником энергии, радости, силой, подавляющей недуги. Оно обласкало его усталое тело, его благоухание напомнило ему запах сосцов исчезнувших дез. 

Батрадз нырял, отфыркиваясь, размахивал плешивой головой и сотрясал стены счастливым криком. Сослан, убедившись в том, что в эту минуту для Батрадза ничего, кроме молочного озера, не существует, подплыл к Урузмагу. 

— Баба, долго ли эти голые суки будут здесь находиться? Нана об этом ничего не говорила? 

— Так они же исчезли! 

— Да, но скоро небось снова появятся. 

— Интересно другое, — вмешался Чермен. — Вдруг эти девы, как и угощение Дзаха, призрачны? 

— Я уверен, что они не вернутся, иначе Батрадз не умолял бы их!.. — сказал парень из Саниба. — Они никогда не возвращаются! 

— И все-таки их надо остерегаться! — покачал головой Сослан. — Первым из озера вылезу я и поведу себя, как потребуют обстоятельства. Не дай бог, Батрадз оденется раньше меня, тогда придется начинать все сначала!.. Вы выходите следом и ступайте вон к тому узкому коридору. В крайнем случае девиц придется связать. Хотя сердце подсказывает, что никакие они не девицы, а самые обыкновенные дьяволы! Да и колдовство молочного озера начинается с головокружительного запаха сосцов этих дев. 

— А мне показалось, что молоко сцежено из грудей таких вот голых дев! — сказал Урузмаг» 

— Когда они подошли ко мне и коснулись своими нагими чреслами, я словно в бездонную пустоту провалился!— вынырнул Чермен. 

— Они такие, эти красивые девы! Сил и ловкости им не занимать! — сказал парень из Саниба. 

— Сын Хыза везде понаставил капканы! Хитер, дьявол! — вздохнул Урузмаг. 

— В любом случае я должен опередить Батрадза! — и Сослан поплыл к парапету. 

Батрадз, увлекшись купанием, не обратил на него никакого внимания. Сослан вылез из озера и, стряхнув капли молока, задержался ненадолго на парапете, наблюдая за поведением Батрадза. Молоко постепенно присыхало к телу, превращаясь в белую чешую. «Если теперь меня свалит сон, то присохшее молоко отнимет разум, и я забуду о том, что был когда-то Сосланом Нарты! Поскорее бы смыть эту чешую, а то, не ровен час, войско сына Хыза увеличится на четыре человека! Но ничего! Еще посмотрим, кто кого!» 

Сослан юркнул в коридор и через некоторое время очутился в трехстеной клетке. Нигде не было ни души. Тишину нарушал лишь отдаленный плеск фонтана. Он потянул ручку, и резкое шипение хлынувшей из трубы воды чуть не оглушило его. Пришлось закрыть трубу ладонью, чтобы не привлекать внимания. Сослан подставлял под небольшую струю то глаза, то нос, то щеки, то грудь... И когда молочная чешуя обмякла и повисла на нем лоскутками, сердце его наполнилось радостью. Тонкая плева рвалась, обнажая тело... Удалив наконец чешую и хорошенько помывшись, Сослан лизнул палец, но не ощутил ни вкуса, ни запаха молока. «Я должен успеть одеться до выхода Батрадза, иначе кто знает, что взбредет ему в голову при виде моего омытого тела! Мой побратим Гумский человек, наверное, стоит где-то за дверью и ждет нас!» 

Послышалось шлеиание босых ног, раздался голос Батрадза: 

— Карау, о Карау! Ты и Дзоко неплохо орудуете мечами, но если бы вы вонзили их глубже, то, возможно, проткнули бы сердце врага Третьего мира и кузнецу Дарги не пришлось бы ковать цепи, охо-хи! 

«Кто такой Дарги? Откуда он попал в эту проклятую страну? У нас такие толстые цепи мог ковать только Курдалагон!» Сослан сделал вид, будто обиделся на Батрадза. 

— Дзорс, стало быть, я недостаточно хорошо владею мечом! 

— Не сердись, Карау! — примирительно проговорил Батрадз. 

— Смотри, Дзорс, сейчас я собью во-он ту звезду! — показал Сослан на потолок. 

— А чем ты ее собьешь? — зажегся Батрадз. 

— Тем, что подвернется под руку! Например, вот этим! — крикнул Сослан и метнул вверх остроконечный шлем. 

Шлем полетел, как камень из пращи, и, вонзившись в звезду, повис на ней. С потолка посыпались осколки камня. 

— Хороший бросок, Карау, но как же ты теперь пойдешь по городу без шлема? — вприпрыжку подбежал обрадованный Батрадз. 

— Эй, Дзорс! Разве мы похожи на тех, над которыми можно измываться? — подал голос внезапно появившийся Урузмаг и тоже швырнул свой шлем. 

— Охо-хи, Дзоко, охо-хи! 

Шлем Урузмага вонзился в шлем Сослана, висящий под потолком. Заметив Чермена и парня из Саниба, Сослан почувствовал прилив сил. Между тем Батрадз ошеломленно наблюдал за качающимися шлемами, при каждом движении которых с потолка падали мелкие кусочки камня. Б конце концов шлемы сорвались, и Батрадз даже не заметил, как Чермен и парень из Саниба всыпали ему в широко открытые глаза пепел и шлак. Дзорс закрыл лицо руками и закричал: 

— Дзоко, помоги мне, я ослеп! 

— Брось шутить, Дзорс! 

— Дзоко! Дзоко-о-о! Мне не до шуток, я правда ослеп!— он запрокинул голову, но, не увидев мерцающих звезд, одним ударом пробил перламутровую стену. Затем мгновенно повернулся и пошел тараном на противоположную стену. «Да-да, точно так же он пробил крепость Хыза! Попробую-ка я позвать его родным именем, напомню ему старое!» — решил Сослан, однако, заметив побледневшее лицо Урузмага, передумал. 

— Дзоко, Карау, где же вы? Помогите достать из глаз осколки! Помогите, а то никто, кроме меня, не сможет заковать в кандалы врага Третьего мира, и мы погибнем! 

Урузмаг, Чермен и парень из Саниба были в чем мать родила, а Сослан — одет. Тело Батрадза поблескивало от присохшего молока. Сослан тронул его гладкую кожу и вздрогнул. 

— Бросайся в озеро, Дзорс, там и промоешь глаза! —< посоветовал он. 

— Эх, Карау, Карау, ты пророс в этом мире, как травинка, а не знаешь, что дважды в день купаться нельзя, что молочное озеро съедает человека! — махнул рукой Батрадз. 

«Клянусь святым Сафа и Уастырджи, при вторичном купании озеро освобождает человека от своих чар. Сын Хыза просто стращает жителей Третьего мира, чтобы они не лезли в озеро второй раз!» — осенило Сослана. 

— Знаешь, Дзорс, и мне попал осколок в глаз! — соврал он. — Надо срочно промыть водой! 

— Так воды-то нет нигде! — развел руками парень из Саниба. 

— Как это нет? — возразил Урузмаг. — Где же держат нашего заклятого врага? 

— Бежим туда, окунемся в реку! 

— К сожалению, об этом не может быть и речи! — возразил парень из Саниба. — Без специального разрешения нашего милостивого владыки туда не пустят! 

— Воды! Воды! Воды! — кричал Чермен. 

— Вода и здесь есть, но никто не знает, что она с нами сделает! — произнес Батрадз. 

— Ты только покажи ее, Дзорс, и я брошусь туда с головой! 

Урузмаг, впрочем, как и все остальные, знал о трубе с живительной водой, но все же спросил: 

— Где эта вода, Дзорс? Надо тебе умыться, иначе ослепнешь, и Третий мир рухнет! 

Дзорс раздумывал. Он не имел права выдавать тайну, которой когда-то Лагза и Дзацу вынуждены были поделиться с ним. Но решалась судьба Третьего мира, поэтому он собрался с духом и выпалил: 

— Нужно идти прямо к главному входу. Как только дойдете до двери, повернете налево и продолжите путь вдоль стены, причем обязательно касаясь ее локтем, в противном случае заблудитесь. Стоит хоть раз отнять локоть от стены, и вы никогда не дойдете до цели! Необходимо пройти по кругу, и вы упретесь в точку, где и будет вода. Ведите меня туда! 

Труба находилась неподалеку, но, чтобы Дзорс ничего не заподозрил, они поблуждали по узким коридорам и вернулись к трехстенной клетке. 

— Здесь? — спросил Сослан. 

— Да! — ответил Дзорс и, нашарив ручку, потянул ее. — Карау, держи вот эту ручку и не отпускай! Крепче держи, пусть льется вода! 

— Держу, Дзорс, держу! 

Пока Батрадз протирал глаза, подставив лицо под струю, вода полностью смыла с него молочную пелену. Потом он тряхнул головой и улыбнулся своей наивной улыбкой. Сослан от радости уже хотел обнять его, но тот захохотал как сумасшедший и недовольно буркнул: 

— Найдите свои шлемы и никогда больше не смейте сбивать звезды! 

Чермен, Урузмаг и парень из Саниба тоже помылись. Живительная вода успокоила их, прибавила сил. 

— Шлемы-то мы найдем, Дзорс, но что нам будет за то, что смыли молоко? — спросил Урузмаг. 

Батрадз вздрогнул. Он вспомнил Лагза, который предупреждал его, чтобы он и близко не подходил к трубе с живительной водой, иначе лишится блаженства. Батрадз не знал, что такое блаженство или счастье. Он знал одно: он беспечен и весел и ему совсем не обязательно думать о том, как поддерживать это состояние, и, конечно, не мог предусмотреть последствий омовения. В данную минуту его беспокоило «предательство», которое он совершил. Позор на его голову! Что теперь делать, как оправдаться перед Третьим миром?! 

— Надо скрыть дело с водой, — безразлично бросил Урузмаг. 

— А что потом? — сверкнул глазами Батрадз. 

— Потом все канет в молочное озеро! — вмешался Сослан. 

— Правда, неприятность с живительной водой вышла из-за нашего баловства и скрыть ее — небольшой грех перед Третьим миром! — улыбнулся Урузмаг. 

— Охо-хи, Дзоко, ты прав! Но что бы ты делал на моем месте? — спросил Батрадз. 

— На твоем месте я бы оделся и, покутив хорошенько за обильным столом Дзаха, вволю выспался. Потом встал, пошел в кузницу Дарги за новой цепью, отнес бы ее к реке и приковал бы нашего заклятого врага. 

— Охо-хи, Дзоко! — обрадовался Батрадз. 

Стоило им одеться и прилечь, как в помещение ворвались Даран, Кила и Тамби и подняли их на ноги. И опять героев несли на руках, и опять весь город встречал их восторженными воплями... Посидев за столом у Дзаха, они вышли оттуда «пьяными» и, пройдя мимо старухи, сидящей у камина, направились отдыхать. 

Прежде чем войти в комнату, Сослан раздал товарищам сок земли, который дал ему Барастыр, и предложил: 

— Хоть вы и покутили у Дзаха, неплохо бы отведать и этого, а то с голоду недолго и в Сау Цыззы Цасс загреметь! 

После сна к Батрадзу подошли воины в панцирях. Они сорвали с него шелковое покрывало и, не увидев на простыне кристалликов сухого молока, застыли как громом пораженные. 

XIX 

Дзацу с семью далимонами направлялся к «уголку непокорных». Он был весел как никогда, потому что кривоногого Сослана и его друзей сжевала «давильня» и еще потому, что Лагза согласился на казнь Хурзарин... Странно ведут себя эти люди, думают одно, а делают совсем другое. Мало того, они сбивают с толку даже Дзацу, и теперь многое часто получается не так, как должно было быть у далимонов. Благородная дьявольская сущность не терпит двуличия и коварства. Если далимон замыслит что-нибудь наоборот, то и воплотиться замысел должен наоборот, иллитт-биллитт! Человек же думает одно, а брату и другу говорит другое, дабы объегорить его, вскружить ему голову и добиться своего. Люди считают далимонов лукавыми, но сами-то лукавы вдвойне, ибо всячески скрывают свои истинные намерения. Они не различают, где коварство, где честность, все запутывают так, что в конце концов сами не знают, что у них на сердце и где они обманули ближнего. Иллитт-биллитт, врут, врут, врут, изоврались — белое принимают за черное, а черное за белое! Вот пример: великий друг Дзацу Лагза (да простит отец Лагза за то, что его именем назвали человека!) обманывает свой род. Но это еще ничего, в последнее время он стал лгать и себе, потому что уверовал в свою непогрешимость, в величие своих замыслов, да еще орет на весь мир, будто делает все во благо человека. Слава тьме преисподней, с тех пор как Дзацу выкрал Челахсартага из рая, тот, сам того не ведая, смотрит глазами владыки далимонов, слышит ушами владыки далимонов, чувствует сердцем владыки далимонов, думает головой владыки далимонов. Бедняга, он даже не знает, что стоит Дзацу захотеть — и исчезнут мысли, желания, недуги Лагза, а может, и сам он растворится в пространстве. Дзацу, мол, моя правая рука, треплется он. Но если Дзацу — правая рука Лагза, то сам Лагза — лишь натек мысли Дзацу, иллитт-биллитт! И разве то, что Дзацу заставил беднягу Челахсартага думать, говорить и действовать так, как ему хочется, — не лучшее отмщение памяти Куза, его любимого сына?., Разве мечта Куза не сбылась? О, иллитт-биллитт, да исполнится воля владыки преисподней, и да вселится в душу каждого человека далимон так же, как в душу Лагза вселился Дзацу! Молочное озеро создает совершенно новых людей, оно извращает человеческую природу. Оно что материнское чрево, порождающее людей с.оскопленным разумом, притуплёнными чувствами, слепой душой и грубым сердцем. Царство преисподней тебе, Куза! Все это — в память о твоей темнейшей душе! А Лагза полагает, будто создает своему роду блаженную жизнь. У младенцев нет ни рассудка, ни чувства собственного достоинства, они не различают добра и зла. Единственное, что присуще им,— жизнеспособность, проявляющаяся в плаче и желании полакомиться материнским молоком. Человек же, рожденный молочным озером, лишен и этих потребностей, он пребывает в постоянном блаженстве. Царство преисподней тебе, Куза! Отец твои, убитый горем, все это посвятил тебе! Для увековечения памяти Куза Дзацу сманил с небес Хурзарин и принял решение о ее казни. Пусть Лагза убьет Хурзарин и изгонит свет из всех миров, чтобы раздвинулись границы царства души Куза, чтобы в этом необъятном царстве люди таскали ему воду в решетах! Дзацу вот-вот отправит непокорных в Сау Цыззы Цасс, а Урузмага Нарты и Хазби Алыккаты заживо зажарят на медленном огне. А когда погаснет Хурзарин и белый свет поглотит тьма, человеческий род окончательно покорится роду далимонов. И это спасет душу Куза! Эх, Куза, Куза! Тебя погубила твоя прямота, потому и зарубил тебя кривоногий Сослан. Но ничего! Если он ворвался во владения далимонов и разорил их до основания, то Дзацу ворвется в душу рода Сослана и разложит ее вконец, иллитт-биллитт! Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! 

Дзацу знает, что еще беспокоит Лагза, потому что он сам является источником этого беспокойства. Первейшей причиной всегда будет то, что действие молочного озера не вечно. Вторая причина — упрямство Хурзарин. О, эта золотая сука! Она осмеивает, унижает и близко не подпускает к себе Лагза. А он готов снять с нее кандалы, лишь бы она переспала с ним. Но этого не случится, ибо так хочет Дзацу! Освободи ее, и все встанет на свои места. Золотая сука осушит молочное озеро, и в головах блаженных граждан Третьего мира проснутся ядовитые змеи мысли. Хорошо, что она не идет на сделку с ним, иллитт-биллитт, ихи-хи-хи, ихи-хи-хи! Упаси тьма-тьмущая преисподней, чтоб Лагза и Хурзарин заключили союз и разделили постель! Тогда Дзацу лопнет от зависти! Третья причина — мысль, зажигающаяся временами в глазах Дзорса. 

Не нужна особая проницательность, чтобы угадать, что будет, если в нем проснутся мысли!.. О, иллит-биллитт, лучше об этом не думать! 

Дзацу и его спутники миновали ряды колонн и вошли в «давильню». Для далимонов она не представляла опасности, потому что они проскакивали ее мгновенно... Вот сейчас Дзацу пройдет «давильню», откроет двери темниц Урузмага Нарты и Хазби Алыккаты и скажет им: забудем нашу вражду! Тебя, Урузмаг, и тебя, Хазби, предал человек и бросил в темницу, а я со своими друзьями принес вам избавление! Не удивляйтесь, далимоны творят не только зло! Эту сплетню придумал и распространил бог, а люди подхватили ее. Со временем семена добра дадут всходы и в руках далимона. Поверьте, во вражде наших родов виноват бог, а я отвернулся от него, отказался от устаревших истин. И не собираюсь следовать за выжившим из ума старикашкой! Пока не пришел сын Хыза (Дзацу скажет именно «сын Хыза»), я помогу вам проскочить «давильню» так, что никто вас не заметит. Мои далимоны покажут вам дорогу в рай, и вы побежите не оглядываясь, иначе вам и в глаза его не видать! Иллит-биллитт, они непременно войдут в «давильню»! Им же неизвестно, что это такое, ихи-хи-хи, ихи-хи-хи!.. 

Дзацу добрался до «уголка непокорных» и, заглянув в комнату Дзабу, ахнул. Увидев, как изменился владыка, один из сопровождающих его далимонов не выдержал и тоже просунул голову в форточку. Заметив прижавшихся друг к другу Занджи и Саукуса, он согнулся в три погибели и запищал: «Ки-ки-ки!» Наконец Дзацу заткнул ему рот и осмотрелся. Это был сон, плохой сон! В маленькой комнатке Дзабу сидели те, кого вместе с кривоногим Сосланом считали раздавленными! Но где же сам Дзабу? Или... Сантар и кривоногий?.. О, силы тьмы-тьмущей, раз Занджи и Саукус находятся тут, стало быть, и кривоногий жив! Эти нарты — колдуны похлеще нас! В этом Дзацу убедился еще, когда он с целым войском далимонов погнался за Сосланом, унесшим из рая деревья Аза, и тот ушел от него, несмотря на то что под ним подстрелили коня. Может, он и сейчас ускользнул из «давильни»? Не превратился же он в конце концов в далимона! А если спасся, где прячется, где, иллит-биллитт? Обмануть «давильню» — все равно что подрубить опору далимонского мира, повернуть вспять жернова мельницы!.. Уф, у Дзацу закружилась голова и затряслись колени! Кажется, его обожгло то, что Лагза называет болью... Прыгнув вверх, он уцепился руками за решетку и повис. 

У холмиков по-прежнему стояли охранники, и у далимона немного отлегло от сердца. Он рванул на себе штаны, высунул хвост и, обвив им железные прутья, закачался как летучая мышь. 

Окинув взором двери темниц и увидев их открытыми, он чуть не грохнулся. Кто открыл двери темниц? Кто это мог сделать на глазах у разъяренных волков, застывших у холмиков? Неужели бесхвостые люди обхитрили далимонов?.. Семеро его подчиненных ждали приказа. Дзацу спустился вниз, толкнул ногою дверь темницы, в которой должен был сидеть Урузмаг, и силы его ушли вместе со струей, вытекшей из-под штанины. 

— Эй, хвостатые, откройте дверь, и я покажу вам, на что способен Хамыц Нарты! — рванулся изнутри Хамыц, и Дзацу поспешил запереть темницу. 

«Все! Нет более Дзоко! Снова родился Хамыц Нарты!» — мельком подумал он и дал знак семерым далимонам, чтобы те возвращались к «давильне». Но тут из-за угла выскочил тот, ради чьей гибели Дзацу шел сюда. Они обнажили мечи. Хазби Алыккаты смотрел на подрагивающий зад Дзацу, на его косматое лицо и задранные носки обуви и улыбался. 

— Дзацу, почему ты не откроешь дверь Дзоко, а? Почему он сидит в вонючей темнице, когда Третий мир нуждается в его силе? — спокойно спросил его Хазби. 

— Куда вы девали моего брата, хвостатые? — заорал Хамыц, и приятная дрожь пробежала по телу Хазби: он догадался, чо у нартского героя вышел срок действия молочного озера. 

Исчезнуть, уйти отсюда? Нет, Дзацу успеет это сделать. Впрочем, если он сбежит с поля боя, что скажут его подданные? Лагза? Нет, Дзацу со своими далимонами испытает судьбу здесь, а там видно будет! 

Он поднял меч с раздвоенным наконечником и замахнулся им. Хазби перекувырнулся, и лезвие меча вонзилось в стену. 

— Ахсартаг! — позвал Хазби. — Посмотри, этот хвостатый научился драться на мечах! 

— Бей его наоборот, Хазби! — крикнул с противоположного конца коридора Ахсартаг. 

Хазби сиял с плеча ружье и направил дуло назад. Далимоны подняли оглушительный визг. Потом из дула выплеснулся огонь, и у Хазби зазвенело в левом ухе. А один из далимонов схватился за грудь и упал как подкошенный. На Хазби набросились другие далимоны, подстрекаемые Дзацу, и он ввязался в драку. На помощь подоспел Ахсартаг, но Хазби остановил его: 

— Ахсартаг, выпусти Хамыца, теперь он наш! Открой и остальные темницы, сейчас мы скрутим хвосты этим ублюдкам! 

Пока Ахсартаг освобождал Хамыца и непокорных, Хазби, ловко орудуя мечом, волчком крутился среди далимонов. 

— Эх, мать моя родная! Не скажу, что здесь легче, чем у устья двух рек! — рубанул он ближайшего далимона, и тот остался без хвоста. Хлынула кровь, запахло гнилью.— Фу-у, чтоб тебя!..— зажал нос Хазби. 

Раненый далимон с визгом удалился. А Дзацу прыгнул под потолок, повис на каменном выступе и оттуда бросился на врага, но Хазби успел отскочить в сторону и полоснуть его мечом. 

Тем временем появились и освобожденные. Увидев Хамыца, Дзацу понял, что бой проигран. Он сжался, ощетинился как еж, сбил с ног Хазби и, выкрикнув что-то на своем языке, стал уменьшаться и в конце концов превратился в колючий клубок. Хазби пробрала дрожь. Клубок со свистом и шипением бросился вверх по лестнице и прошмыгнул сквозь решетку. Непокорные бросились за ним вдогонку, но наверху, у холмиков, стояли охранники. 

Пока Хазби и Ахсартаг сажали в темницы недругов, Дзацу ворвался в покои Челахсартага и доложил ему: 

— Мы погибли, Лагза! В темнице вместо Урузмага Нарты я застал Дзоко. А непрошеные гости живы, как живы Сантар и Занджи! И кривоногий Сослан бродит по городу! 

XX 

Даран, не обнаружив на постели Дзорса кристалликов сухого молока, растерялся. Он дал приказ не спускать глаз с двуличного предателя. Кила и Тамби обнажили мечи, подошли вплотную к спящему Дзорсу и спросили его: 

— Кто ты такой и откуда приплелся? Дзорс лениво взглянул на воинов, протер булатными кулаками глаза и потянулся, как младенец, которого наконец-то распеленали. Увидев себя оголенным, он немало удивился, дескать, какой срам, как я мог лечь в постель нагим? Он прикрылся, как сумел, руками и поискал взглядом одеяло. Не найдя его, слегка растерялся. И тогда его едва проснувшийся разум попятился, шатаясь, обратно и привел к тому дню, когда вместе с Хурзарин они пришли в Третий мир. Он смотрел на сверкающие мечи Кила и Тамби, и мысль уносила его все глубже в прошлое. Батрадз вспомнил свою кормилицу Хурзарин, вспомнил, как она еще на небесах сказала: «Батрадз, сынок, на земле кое-кто жалуется на смертельную болезнь и просит о помощи!» Она мешкала, не хотела спускаться к больному, ибо догадывалась, с кем имеет дело, но поскольку не привыкла отказывать, то попросила Батрадза: «Батрадз, сынок, оставим Ацырухс здесь, на небесах, а сами спустимся на землю и навестим больного». Батрадз подошел к приемной матери и ответил: «Нана, конечно, больному надо помочь, но что мне делать, не желаю я видеть своего кровного врага! Я останусь и буду следить за тобой отсюда, и, если тебе станет трудно, я немедленно примчусь!» Хурзарин улыбнулась и обняла его: «Сынок, если враг просит о помощи, он уже не враг! Ну а если ты придешь к нему с полным доверием и он снова предаст тебя, тут уж без мужской силы не обойтись! Я женщина, сынок, и расправляться с врагами не мое дело. Я бы оставила тебя рядом с твоей сестрицей и позвала Месяц, да нехорошо бросать небосвод без присмотра!» 

Они спустились на землю в сумерки. Часть золотых лучей Хурзарин спрятала за горой, а остальные сунула под мышки и явилась к больному почти остывшая. Башню залило небывалым светом, запахло полевыми цветами и хлебом. 

Батрадз отказался идти в покои Челахсартага. Он считал ниже своего достоинства находиться с ним под одной крышей. Но покидать приемную мать он не имел права, поэтому время от времени взлетал на солнечном луче к окну сына Хыза и заглядывал в комнату... Батрадз снова ощутил неприязнь к Челахсартагу потому, что тот, конечно, притворялся. Хурзарин поправила ему изголовье, затем уставилась в его лицо и смотрела до тех пор, пока тот не отвернулся к стене. 

«Мне известна причина твоей болезни! — сказала Хурзарин и вырвала три волосинки. Связала их, подложила Челахсартагу под спину и предупредила: — Они малость обожгут тебя, но если хочешь встать на ноги, терпи! Болезнь подкралась к тебе и влезла в душу как червь, но о главном своем недуге ты и не подозреваешь!» 

«Что со мной? — запищал Челахсартаг. — Неужели я так болен, что меня невозможно вылечить?» Хурзарин усмехнулась: «Что с тобой, спрашиваешь? У тебя тягчайшая болезнь — одиночество». И сын Хыза снова произнес с удивлением: «О каком одиночестве ты говоришь, светлоокая? Я и слыхом не слыхивал о такой болезни... А не сможет ли меня вылечить та... которая ее распознала?» — «Нет, сын Хыза, не смогу я тебя вылечить от вечного одиночества! А червя, что снедает твою душу, выжгу хоть сейчас!» — И Хурзарин направила на него луч. «Горю, умираю! — закричал Челахсартаг.— Нет сил больше терпеть! Твои волосы сожгли мне спину, а луч — грудь! Умираю, умираю, умираю!» А Хурзарин ответила: «Если хочешь вылечиться, терпи!» 

В то время как Хурзарин занималась хозяином, слуги подошли к Батрадзу и предложили: «Умойся с дороги и передохни, пока Хурзарин врачует нашего хозяина!» Батрадз не смог отказаться и последовал за учтивыми слугами, потому что славные предки учили его уважать гостеприимство. Да, он почтительно последовал за слугами и, выкупавшись в молочном озере, заснул, забыл обо всем, будто до того дня, когда он ступил в треклятое озеро, у него не было прошлого... Теперь он смотрел на воинов с поднятыми мечами и постепенно все вспоминал. 

— Добрые вы мои хозяева, я не приплелся сюда, а спустился с небес вместе со своей приемной матерью. 

— Кто ты такой? — перекосилось лицо у Дарана. 

— Я сын Хамыца Нарты Батрадз! А Донбеттыры — родные братья моей покойной матери Быценон. Ну и поспал же я! У вас что, гостя потчуют только молоком, что ли? Или еще чем? — снова потянулся Батрадз. 

Воины ничего не ответили. Они замахнулись мечами и ударили Батрадза. Поднялся такой грохот, будто сам Элиа и Уацилла гремели. Батрадза били по плешивой голове, по спине, но совладать с ним были не в силах. 

— За что вы меня бьете, в чем я провинился? — Батрадз вскочил и раскидал воинов как щенят. 

— Лагза! Дзацу-у-у! Дзорса меч не сече-ет! — заорал, приподнявшись, Даран и опять попытался ударить Батрадза, но тот успел скрутить ему руку. 

— Засранцы! — выругался Батрадз. — Разве вы не знали, что сына Хамыца Батрадза закалял небесный Курдалагон и его не берет ни меч, ни стрела? — Вдруг он узнал Дарана и отпустил его — радость и обида заговорили в нем. — Негодяй! Ведь ты — Гумский человек, побратим нашего Сослана! Чего ж ты ворвался сюда, как кандзаргас? За что ударил меня своим железным прутиком? Что тебе нужно от меня, и в чем я виноват? А может, рассказать Сослану о том, как ты ворвался ко мне в комнату и хотел убить? 

— Кила, Тамби, кончайте с Дзорсом! У него зашевелились ядовитые змеи мысли! Какой я ему Гумский человек!— закричал Даран. 

Кила и Тамби обошли противника со спины и ударили его, но меч отскочил от тела, выбросив искры. Убедившись, что хозяева почему-то стремятся избавиться от него, Батрадз избил их до полусмерти. Потом, вспомнив, что он совершенно голый, кинулся к одежде, висящей на оленьих рогах, и стал натягивать ее торопливо. Но тут приоткрылась дверь, и в комнату просунулся остроконечный шлем. Батрадз схватился было за меч, но когда за шлемом показалось лицо с двумя зрачками в каждом глазу, он радостно вскрикнул: 

— Сослан! Откуда ты взялся? — и, отбросив меч, ринулся обнимать своего двоюродного брата. 

— Сумасшедший! Ты протрезвел? 

— А разве я был вдребезги пьян? 

— Ну, не то чтобы пьяным, но немного не в себе. Эти хвостатые могли сотворить с тобой и кое-что похуже! 

— Какие хвостатые? 

— Потерпи и все поймешь. Сейчас у нас нет времени для разговоров! — Сослан снял чужие доспехи, бросил их в угол и позвал: — Эй, панцирь Церекка и шлем Бидаса, настал день войны! 

Клич Сослана прозвучал для Батрадза как сигнал беды, и ему снова захотелось провалиться в сон. Но где-то далеко блеснуло прекрасное лицо его названой сестры Ацырухс, которая посыпала его голову солнечным песком, и мысли Батрадза мгновенно просветлели. «Что с мамой? Куда она пропала, когда меня усыпили?» Батрадз скользнул взглядом по волшебным доспехам, очутившимся на Сослане, и угрюмо спросил: 

— Что нас ожидает, Сослан? 

— Война! 

В комнату ворвались Урузмаг, Чермен и парень из Саниба. Увидев старого дядю, Батрадз вспомнил отца Хамыца, который ему часто снился, но никогда не заговаривал с ним. И от жалости к отцу на глаза навернулись слезы. Он не мог понять, почему вдруг накатила такая тяжесть. У него затряслось все тело, подвернулись колени, и он рухнул перед Урузмагом. 

— И ты здесь, дядя? — пробормотал Батрадз и зарыдал. 

— А где ж мне быть, сынок, коли моему роду грозят уничтожением! — обнял его Урузмаг. 

— Кто эти парни, почему они мне так часто снились? 

— Они тебе не снились, Батрадз, ты их видел наяву!— прошептал Сослан. 

— Как наяву? По-твоему я и Хурзарин видел наяву? 

— Да, Батрадз! — ответил вместо Сослана парень из Саниба. — Ты на берегу реки Марддон караулил нашу мать, а я здесь, в городе, готовил порох для Лагза и Дзацу! 

Батрадзу не верилось... Он снова стал вспоминать Прошлое, хотя и сознавал, что занятие это не из приятных. Порою в памяти возникали видения, терзавшие его душу, а порою все тонуло в кромешной тьме. Но через некоторое время события минувшего оживали, опережая друг друга. И Батрадз хватал их, как пастух хватает разбегающихся овец. Он вспоминал все, стараясь не упустить ни одну мелочь. И лишь после этого позволял себе передохнуть... Но один вопрос мучил его неотступно: «Кто виноват в том, что некогда он был Батрадзом Нарты, а стал Дзорсом? Кто повинен в его слабости?» И Батрадз отвечал себе — никто! И все-таки воспоминания упрямо приводили его в кузницу... 

Дзорс хватал наковальню и подбрасывал ее вверх, а долговязый кузнец кричал: «Что ты делаешь, Дзорс! Ты разнесешь кузницу в пух и прах! Что же я тогда отвечу владыке Третьего мира? Где будет коваться цепь? Если тебе некуда девать силы, лучше раздуй мехи!» Дзорс брался за дело, но ручка в его руках сразу же ломалась, рвались мехи. 

К следующему приходу Дзорса в кузнице стояла новая наковальня, которую не так-то легко было поднять. Кузнец поглаживал мехи и, показывая гостю линии на них, говорил, что теперь их не очень-то просто порвать, так как они из кожи дракона. Пусть лучше Дзорс поорудует молотом. Дзорс взял молот одной рукой и ударил им по тому месту, которое указал кузнец. Раскаленное железо стало похоже на раздавленного иноходцем червяка. У кузнеца почернело лицо. Он хотел собрать куски расплющенного металла щипцами, но Дзорс осмеял его: «Охо-хи, Дарги, зачем тебе щипцы, если эти куски можно взять руками!» Дарги, Дарги, Дарги! теперь он хорошо вспомнил долговязого кузнеца и то, что его звали Дарги! Да, Батрадз не забудет этого имени, оно врезалось в его память. 

... Дзорс спешил, он остерегался обидеть великого хозяина! Взвалил на себя выкованную Дарги цепь, отнес, бренча, на берег реки и заменил ею старую. А довольный владыка наградил его улыбкой и сказал: «Дзорс, чтобы оттащить эту цепь к реке Марддон, понадобилось бы не менее ста пятидесяти тягловых лошадей, а ты отнес ее играючи! Поскольку благополучие Третьего мира зависит от этой цепи, а справиться с ней, кроме тебя, никто не может, то ты и есть наша опора!» 

Дзорс ликовал! Однако недолго. В последнее время Дарги вел себя так, будто что-то скрывал от него. Дзорс не выдержал, ему вовсе не хотелось, чтобы ядовитые мысли грызли его. Он решил обязательно увидеть предмет, который суетливый Дарги прятал за перегородкой. Бывая в кузнице, Дзорс не раз пытался заглянуть за нее, но Дарги облизывал усики и предостерегал: «Свободному гражданину Третьего мира негоже соваться куда не надо! Бери цепь и делай то, из-за чего тебя ценят и возвеличивают! И не заглядывай туда напрасно, там нет ничего такого, что бы тебя заинтересовало!» А Дзорс хохотал так, что тряслась кузница, и говорил: «Эй, Дар-ги-и, кот-воришка, почему ты облизываешь свои усики, не съел ли ты чего ненароком? Не стой на моем пути, посторонись, а то разнесу твою кузницу вместе с наковальней и драконьими мехами! Может, и вправду там нет ничего, но проклятая перегородка разбудила во мне ядовитую змею, которая дырявит башку. Знаешь ли ты, кот-воришка, что заставляет меня произносить эти слова именно ядовитая змея! Если хочешь, чтобы Дзорс остался таким же счастливым и послушным, открой ему тайну! Тогда змея свернется калачом и спрячет ядовитые зубки!» 

Однажды Дзорс заглянул за перегородку и удивился. Для чего понадобились Дарги эта длинная труба и огромные колеса, ушедшие под собственной тяжестью в землю? В трубу свободно мог влезть человек. Дзорс схватил трубу, поднял ее вместе с колесами и заржал: «Охо-хи! Дарги, что, если я размахнусь этой железякой, и?..» 

Дарги перепугался не на шутку, и усы его задергались. «Упаси тебя благодать Третьего мира, Дзорс!»— прохрипел он. «Хорошо! — угомонился Дзорс. — Допустим, черная труба предназначена для разламывания орехов! Но для чего, в таком случае, нужны колеса?» Кузнец облизнул усики и ответил: «Вот сюда я всыплю черный порошок Цанди и вкачу туда железное ядро. Что будет потом, спрашиваешь? Потом я зажгу лучину и поднесу ее к этой дырочке, и труба громыхнет так, что Третий мир навеки избавится от заклятого врага!» 

Слова кузнеца рассмешили Дзорса, и от его хохота рухнула перегородка, за которой стояла труба с колесами, перекосились мехи. Он долго не мог успокоиться, а ядовитая змея, шевеля раздвоенным языком, позвала его из жерла трубы и прошипела: «Дзорс, послушай меня хоть раз! Испробуй эту штуку и ты убедишься, что кашель ее будет громче твоего крика!» Дзорс посмотрел в жерло, откуда звала его змея... 

Батрадз зажмурил глаза и представил, как Дарги направил трубу на Хурзарин, поднес к дырочке лучину, и труба громыхнула. Из жерла вырвалось ядро, со свистом и воем прочертило пространство и пробило грудь Хурзарин навылет. Кровь брызнула до неба, огонь охватил всю землю. «Батрадз, помоги мне, сынок!» — вскрикнула умирающая Хурзарин, и крик ее мгновенно рассеял дурные видения Батрадза... 

— Они хотят убить нашу мать, а мы сидим сложа руки! — вскочил он. 

— Лаппу, — остановил его Урузмаг. — Если убиваешь змею, сначала дави ей голову! 

— И змея, и дракон находятся как раз там, куда я направляюсь! — воскликнул Батрадз. 

— Хорошо, раз ты решил идти, то иди, но скажи — куда? — бросил на него холодный взгляд Сослан, и Батрадз заметил, что у того раскалился панцирь Церекка. 

— Куда я могу идти? В кузню Дарги, конечно! — ответил Батрадз. 

— А что ты там забыл? 

— Я своими глазами видел «громыхаловку», отлитую Дарги! Такого и нашему Курдалагону не отлить! 

— Что за «громыхаловка»? — изумился Урузмаг. 

— Это огромная железная труба. В нее всыпают черный порошок Цанди, вкатывают ядро и к отверстию, которое величиной с птичий глаз, подносят горящую лучину. В трубе просыпаются Элиа и Уацилла, огонь выбрасывает ядро, которое летит со свистом и воем и попадает туда, куда направлена труба... «Громыхаловку» Лагза и Дзацу намереваются испытать на Хурзарин! — сказал Батрадз. 

Потрясенные, они долго молчали... Наконец тишину нарушил парень из Саниба: 

— Да, без моего черного порошка «громыхаловка» Дарги была бы простой железной трубой. Батрадз прав: нужно идти в кузницу Дарги! 

— Если мы все пойдем туда, что же станет с Ахсартагом и Хазби? А вдруг подошло время смены караула? — возразил Чермен. 

— Раз у сына Хыза в руках такое страшное оружие, он воспользуется им при первом удобном случае. Поэтому во что бы то ни стало надо опередить Челахсартага!— произнес Сослан. 

— Вы идите к темницам, а я пойду в кузницу Дарги. Так мы убьем сразу двух зайцев! — предложил Батрадз. 

— Лаппу, ты, наверное, еще не знаешь, что в темнице сидят твой отец Хамыц и дед Ахсартаг и хвостатые назвали одного из них Дзоко, а второго Сантаром! — взглянул на Батрадза Урузмаг. 

Батрадз поник головой и забормотал: 

— Неужели нам суждено пытать собственную мать? 

— Нам нельзя опаздывать, Батрадз! — тронул его за плечо Сослан. 

— Я все-таки схожу к Дарги! — поднял голову Батрадз.— Если «громыхаловка» там, я клянусь вам, ею никто не завладеет! 

— Тогда мы тоже пойдем с тобой. В этом проклятом городе недолго и затеряться. К тому же вполне возможно, что нам придется пробиваться. По пути зайдем на склады с черным порошком. Надеюсь, ты не забыл, где они находятся, парень из Саниба? — спросил Сослан. 

— Нет, Сослан! 

— Тебя что-то беспокоит, парень из Саниба? — спросил Урузмаг. 

— Кроме Лагза и Дзацу, выкатить «громыхаловку» из кузницы никто не может. Только они имеют право дать такой приказ! 

— Твоя правда, парень из Саниба! — кивнул Чермен. — Но вдруг Дакко, тьфу ты, я хотел сказать Челахсартаг, вдруг он уже отдал приказ? 

— В том-то и дело!.. Что тогда? — задумался Батрадз. 

— Хорошо бы занять одновременно и кузницу, и «уголок непокорных», и башню Челахсартага. Но поскольку нас мало, сделать это невозможно. Поэтому в первую очередь мы пойдем туда, откуда угрожает самая большая опасность, — сказал Урузмаг. 

— Как я вижу, башня сына Хыза у каждого из вас сидит в сердце занозой, — заметил Сослан, — но не думать о «громыхаловке» и об «уголке непокорных» мы не можем! 

Даже не взглянув на старуху, сидящую у камина, они вышли на улицу, ведущую к кузнице Дарги, и побежали. Батрадз покосился на Чермена и парня из Саниба и сказал Сослану по-хатиагски, что, мол, они не закалены, как мы с тобой, поэтому их нужно держать в середине, иначе, чего доброго, какой-нибудь воин выстрелит невзначай из лука и убьет их. Он бежал, как страус, делая длинные прыжки. Миновав главную площадь, они помчались по узкой улочке. Из переулка показались воины, число которых росло на глазах. Воины следовали за ними, показывая пальцем на красновато поблескивающий панцирь Церекка. Верхушки высоких башен покачивались, словно пугала на ветру, над городом нависало бессолнечное хмурое небо. Воины вскоре отстали, но когда нарты выскочили на перекресток, они увидели впереди длинный ряд серебристых панцирей. Батрадз дал знать, что останавливаться не следует, ибо без приказа Лагза и Дзацу их никто не тронет. 

«Это же Дзорс! Почему он бежит без цепи? Почему за ним вместо шести воинов следуют четверо? Почему у одного из них горят доспехи?» — дивились верные сыны Третьего мира. А Сослан смахивал на ходу пот и думал: «Где же мой Дзындз-Аласа? Куда хвостатые его подевали?» Внезапно улица раздвоилась — в середине ее возвышалась пестрая стена. Правая часть улицы постепенно расширялась, а левая, наоборот, сужалась и уходила под арку. Сердце Сослана радостно забилось — он узнал дорогу к конюшне. 

— Идите в конюшню и возьмите своих коней, а я постараюсь отвлечь воинов! — бросил Батрадз. 

— А ты пойдешь пешком? 

— Я в эту проклятую страну явился не на коне! 

Подошли воины. Они остановились и дружно крикнули: «Омба, Дзорс, омба!» А Батрадз улыбнулся им и ответил привычно: «Охо-хи!» От звука его голоса воины рассыпались в разные стороны. Батрадз глядел на их тупые лица и удивлялся: «Неужели и я был такой и не мог шага ступить без разрешения сына Хыза? Но куда исчезла эта сволочь? Ох, берегись, Челахсартаг!» 

Из-за арки донесся топот копыт. Батрадз рванулся, проскочил ряды ошарашенных воинов и помчался вперед, увлекая за собой всадников. «Небось Челахсартаг и Дзацу уже ждут нас в кузнице с заряженной «громыхаловкой», чтобы прикончить! А потом и до Хурзарин доберутся!» — злился он, не замечая, как тает за спиной звон доспехов сынов Третьего мира. 

Наконец они добрались до кузницы. Батрадз предупредил всадников, чтобы они стояли у двери и никого не пропускали, а сам вошел вовнутрь. Слава богу, Дарги оказался на месте! На месте была и «громыхаловка»! Значит, Хурзарин жива! И Батрадз приложит все усилия, чтобы искупить вину перед ней. Он разорвется на части, но докажет, что она не зря кормила его грудью! А Дарги пусть не пялится на Дзорса своими осоловевшими глазами, все равно он ни черта не поймет до истечения срока действия молочного озера. Нет, пусть он не облизывает усики, как кот-воришка, нынче Дзорс не собирается на реку. А если на Хурзарин никто не наложит новые кандалы, то старые в конце концов расплавятся, и она освободится! Хотя вряд ли она взлетит в небо без помощи приемного сына. Не надо, Дарги, не показывай зря цепи, на этот раз они не нужны! 

Длинный ствол «громыхаловки» грозно смотрел единственным глазом. Черное ядро казалось волдырем, вскочившим на лице земли. Батрадз сунул голову в жерло пушки и, увидел в конце светлое пятно — через эту дырочку и должен проникнуть огонь и взорвать черный порошок Цанди. Он еще раз осмотрел страшное оружие, потом взвалил его на плечо и направился к выходу. Дарги встал поперек дороги и замахал руками: «Эй, эй, эй, Дзорс, ты что, ослеп, что ли ? Вместо цепи ты взвалил на себя «громыхаловку»! Вон она, цепь, бери ее и неси. А «громыхаловку» оставь!» Батрадз оттолкнул кузнеца: «Прочь отсюда! Я ничего не спутал! Дзорс знает свое дело! Цепь больше не нужна! Теперь настал черед «громыхаловки», и мы испытаем ее во дворе кузницы! Отлично, что ты выкрасил ее в черный цвет! Лагза и Дзацу очень любят черный цвет! Их обрадует вылетевший из черной пасти черный шар!» 

Батрадз выволок пушку во двор и опустил на землю. Всадники приподнялись на стременах и вытаращили глаза. Чермену и парню из Саниба доводилось видеть подобные орудия, но такого они и представить не могли. Колеса огромные, ствол неимоверной толщины. Выбежавший следом за Батрадзом Дарги рядом со своим детищем казался карликом. Он с любопытством разглядывал Сослана, Урузмага, Чермена и парня из Саниба. «Для чего Дзорс привел столько людей? Кто этот богатырь с раскаленными доспехами?» 

Парень из Саниба, присмотревшись к кузнецу, вдруг заерзал в седле. «Боже мой! — подумал он. — Кого я вижу! Да это же Темырко Дудараты!... Когда мы с Хазби Алыккаты преградили путь войскам генерала Апхазова, он стал палить в нас из пушек. Говорят, раньше эта сволочь изучала в царской армии пушкарское дело!.. Сукин сын! Разве ж я спутаю его с кем-нибудь!» Он соскочил с коня и бросился на Дарги с кулаками, но Батрадз остановил его: пусть парень из Саниба успокоится! Если кого и нужно наказать, то в первую очередь Батрадза и его, парня из Саниба, ибо один из них измывался над Хурзарин, а второй принес в Третий мир секрет изготовления черного порошка, которым недолго и мир разворотить! Обижаться ни к чему! Прежде чем судить другого, надо осудить себя, обратиться к собственной совести и сказать себе: Батрадз, ты совершил большое зло, потому что заковал в кандалы мать-Хурзарин и пытал ее! Парень из Саниба, ты совершил зло, ибо дал в руки врагу страшный черный порошок! Чистосердечное раскаяние еще не есть мужество, парень из Саниба! Мужество в том, чтобы убить зло! Пусть парень из Саниба сядет на коня... 

Батрадз сходил в кузницу и вынес железное ядро, кадушку пороха и пробку толщиной в треть армарина. Сейчас он всыплет в трубу черного порошка, сверху забьет , пробкой и испытает «громыхаловку». Дарги молча наблюдал за его действиями. 

— Что ты задумал, Батрадз? — спросил встревоженный Сослан. 

— Помнишь, Сослан, как вы привязали меня к стреле и выпустили в стену крепости Хыза? 

— Помню, но при чем тут «громыхаловка»? 

— При том, что я влезу в нее, а вы поднесете огонь к дырочке и выстрелите мною в башню Челахсартага! — проговорил Батрадз. 

Сослан представил Батрадза, влезшего в жерло пушки и ожидающего, когда загорится порох. Пушка выстрелит, а Батрадз вылетит, разнесет башню, и... бог знает, что с ним станет. «Ихи-хи-хи-хи! — пропищит владыка далимонов, не скрывая торжества. — Не кручинься, кривоногий Сослан Нарты! Ты же знаешь, что освобождение Хурзарин требует жертв!» От этих мыслей Сослана передернуло. 

— Батрадз, ты, видно, не имеешь представления о силе «громыхаловки»! — сказал побледневший Чермен. 

— Учти еще и то, Батрадз, что это не понравится Хурзарин! «Громыхаловку» надо уничтожить так, чтобы она не успела совершить своего черного дела! — добавил Сослан. 

— Лаппу, правду говорят тебе твои братья! Ты хочешь, чтобы тобой выстрелили в башню Челахсартага, но ведь это проклятое оружие — не лук! Кроме того, мне почему-то кажется, что отец твой Хамыц, дед Ахсартаг и Хазби Алыккаты подняли непокорных и пошли на штурм города. Как ты думаешь, не навредит ли им выстрел из «громыхаловки»? — поддержал Чермена и Сослана Урузмаг. 

Все замолчали. В тишине послышался звон доспехов. Всадники переглянулись. 

— Что делать? — спросил парень из Саниба. — Воины Третьего мира наступают! 

И тут раздался голос Сатаны: 

— Дети мои! Супруг мой измученный! Если «громыхаловка», или как вы там ее называете, не очень тяжелая, то быстро тащите ее к башне сына Хыза! Поспешите, пока не поздно! 

Дзындз-Аласа привстал на дыбы и заржал, а Арфан, конь Урузмага, хрустя удилами, замотал головой. 

— Нана! — вскрикнул Батрадз. 

— Нана! — огляделся Сослан. 

— Жена! — прозвучал ласковый голос Урузмага.— Где ты пропадала? 

— Дети мои! Супруг мой! Не ищите меня понапрасну! Я в каждом из вас и болею вашею болью! Лучше бегите к башне сына Хыза, а то он натворит бед! — торопила Сатана. 

Войско Третьего мира приближалось, но пока его еще не было видно. Батрадз в задумчивости постукивал пальцами по лафету. «Поскольку для воинов Третьего мира я — Дзорс, они последуют за мной без драки. Но, вполне возможно, когда мы станем судить Лагза и Дзацу, будут их защищать! Неплохо бы вообще избежать столкновения с ними!» Он взвалил на себя пушку и сказал: 

— Нам нужно скорее уйти отсюда! До башни мы доберемся в обход, иного пути нет! 

— Все равно воины не отстанут от нас, и у башни вспыхнет потасовка. Может, мне остаться здесь и попытаться задержать их? Они мне поверят, я для них Цанди! — предложил парень из Саниба. 

— Дай бог тебе здоровья, парень из Саниба! — обнял его Сослан. 

Кузнеца Дарги связали, взвалили на коня и последовали за Батрадзом, бегущим с пушкой на спине, а парень из Саниба махал им вслед. 

XXI 

Челахсартаг не дослушал Дзацу. Он вскочил и бросился к железной двери. Спускаясь по винтовой лестнице, сын Хыза услышал доносящийся снизу топот. Он остановился и бросил взгляд на далимона: дескать, что это значит? Кто позволил воинам войти сюда? Дзацу закусил от злости губы: он догадался — по лестнице поднимались не воины, а толпа непокорных. Вскоре показался Дзоко. Он бежал, перепрыгивая сразу через четыре ступени, и совсем не походил на блаженного гражданина Третьего мира. Нет, это был не Дзоко, это был Хамыц Нарты! Чувствуя, как из-под ног уплывает земля, Челахсартаг все-таки позвал его, как звал всегда: 

— Дзоко!.. 

— Ну-ка, обожди меня, сукин сын, и ты убедишься, что я не Дзоко, а Хамыц Нарты! — рванулся вверх Хамыц. 

Челахсартаг не успел отступить. Он вынул меч и замахнулся, но Хамыц пригнулся к ступенькам, и лезвие чиркнуло об стену. Подоспели непокорные во главе с Ахсартагом и Хазби. Подхватив Челахсартага под мышки, Дзацу затащил его в покои и запер дверь на засов. Хамыц с разбегу толкнул дверь плечом, но безуспешно. Тогда он повернулся к товарищам и сказал: 

— Челахсартаг строил свою башню надежно, поэтому нет смысла ломиться внутрь! Давайте спустимся во двор и попытаемся выкурить их из укрытия! 

С грохотом и криками они спустились вниз и встали у входа. Задрав головы, оглядывали башню. Кое-кто карабкался по стене, намереваясь влезть к сыну Хыза через окно, но Хазби остановил их: 

— Друзья! Я знаю, в вас горит огонь мести, но потерпите немного! Разве вам неизвестно, что сын Хыза запирает на засов даже окна.. Взгляните на вершину башни; и из глаз ваших потекут слезы вперемешку с кровью! А все из-за фальшивого солнца! Надо сбросить его, ребята! 

Ахсартаг поднял лук и прицелился в блестящий диск. Стрела коротко свистнула. Никто и глазом не успел моргнуть, как она пробила цель навылет. Диск закачался и завыл, как плакальщица: у-у-у-у! От диска отлетели осколки. Хазби выстрелил из ружья и оборвал веревку. «У-у-ух!» — выдохнула толпа. Фальшивое солнце сорвалось и с ужасающим звоном упало на башню. Скользнуло по зубцам и, рухнув на землю, погасло. Люди подбежали и, давя друг друга, стали его разглядывать. Диск был сделан из меди и покрыт краской, которая и отражала слабые лучи Хурзарин... 

*** 

Лагза и Дзацу искали пути спасения. Сослана пока не было видно, но вторжение непокорных в город говори ло о том, что скоро появится и он. Но это еще не самое страшное. Вот если Дзорс, как и Сослан, бродит по го роду и Хурзарин осталась без присмотра, тогда конец! О, иллитт-биллитт, при одной мысли об этом у Дзацу коченеет хвост и стынет позвоночник! Пусть Дзоко и Сантар вместе со своими вонючими товарищами стоят за дверью, как голодные псы! Силенки-то у них есть, но до Сослана и Батрадза им далеко! Поэтому справиться с непокорными — раз плюнуть! Только бы успеть унести ноги до прихода Сослана! А там Лагза даст приказ верным воинам Третьего мира, и они растерзают голодранцев. 

— Дзацу, глянь во двор! 

Владыка далимонов выглянул в окно как раз в тот момент, когда рухнуло на землю фальшивое солнце. Он обернулся к своему другу и произнес: 

— Ихи-хи-хи! Все не так худо, как казалось! Стоило солнцу разбиться и погаснуть, как далимоны накинулись на непокорных, будто черные грифы, и пошли, пошли их давить! Ого, а стрел они выпустили столько, что даже башен не видать! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо, мои доблестные далимоны! Бейте бесхвостых врагов, чтоб и мокрого места от них не осталось! Ах-хин, тах-хин, таххандзо!.. Смотри-ка, некоторым все же удалось скрыться... Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо, мои черные грифы! Бейте врагов, я с вами-и!.. О, доблестные далимоны Дзацу! Вон трое непокорных у осколков маленького солнца! 

Хватайте их, колите им глаза, и они перестанут стрелять в летящих далимонов! Убейте Сантара, он сбивает ваших братьев даже не целясь! О, иллитт-биллитт! Искромсайте тело Дзоко! О, иллитт-биллитт! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо!.. Подойди к окну, Лагза, и ты увидишь, как мои далимоны камнем падают сверху на врагов! О-о-о-о, проклятый Дзоко слишком ловко орудует мечом, и наши ряды редеют! Да и Хазби со своей железной трубой не отстает от него. Кто он, почему я не встречался с ним раньше? Отнять бы у него железную трубу!.. Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо, славные далимоны! Уложите этих троих, а тем временем подоспеют воины Третьего мира, и дела пойдут лучше!.. 

Дзацу разозлился, схватил лук и прицелился в Хазби, но внезапно раздался треск, и стрелы в тетиве как не бывало. Владыка далимонов догадался, что человеческий сын опередил его, выстрелил из ружья раньше. Ба! Это не люди, а самые настоящие далимоны! Если Лагза не верит, пусть взглянет сам! Сантар и Хазби укрылись за башней и сбивают далимонов как воробьев! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо!.. Побыстрее бы пришли воины, а то далимоны начинают сдавать! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо!.. 

— Дзацу! — прервал его Челахсартаг. — Плохо, что наши воины опаздывают! Надо бы слетать поторопить их да заодно посмотреть, на месте ли «громыхаловка», и спуститься к реке, сказать Дзорсу, что враг разоряет Третий мир, что требуется его помощь. Да чтоб сучку золотую привязал покрепче, иначе она сорвется с цепи! А обратно спешите что есть мочи! Успеете — хорошо, не успеете — Третий мир рухнет нам на головы! Все, лети, Дзацу, сгинь! 

Владыка далимонов вылетел в окно, но не успел Лагза закрыть за ним ставни, как он вернулся обратно. Подскочив, как кукурузное зерно на сковородке, Дзацу повис на балке вниз головой и издал ужасающий визг. Затем спрыгнул на пол и сжался как еж. Сын Хыза не мог понять, что с ним. Он удивленно наблюдал за тем, как тот дрыгает ногами, лезет в дымоход, падает оттуда, весь вымазанный сажей, и снова лезет... «Что случилось?» — спросил он Дзацу. Глаза владыки далимонов налились кровью «Все! Конец! Лагза и Дзацу погибли! Рухнули их мечты, распался благословенный союз человека и дьявола, Третий мир сокрушен!» — был ответ. Нартские сорванцы опять их облапошили. У Дзацу пересохло в глотке, и он не может ничего сказать, кроме того, что воины Третьего мира собрались у кузницы Дарги и слушают болтовню Цанди. А на призывы Дзацу и плевать не хотят! Иллитт-биллитт. Цанди говорит с ними от имени Лагза, дескать, все должны оставаться здесь! Сейчас, мол, явится сам Лагза и разрешит выкатить «громыхаловку», которую мы потащим на вершину Мардхох. Оттуда направим ствол нашего оружия прямо в сердце Хурзарин и убьем ее! О, иллитт-биллитт, но «громыхаловки» уже там нет!.. 

— Как нет? — у Челахсартага округлились глаза, страх закрался в его душу. 

— Вот так, Лагза! Воины развесили уши, «громыхаловка» исчезла из кузницы, а Дзорса на берегу реки нет! — сказал Дзацу. 

— А куда же он делся? — заорал Челахсартаг. 

— Мне сообщили, что он взвалил на себя «громыхаловку» и помчался вместе со своими родственниками к башне! 

Но и это было еще не все: неожиданный грохот сотряс башню. Ставни слетели, потолок задрожал. Что за шум и грохот! Они выглянули в окно и увидели Батрадза, ворвавшегося во двор со страшнейшим оружием на плечах. Он остановился, осторожно опустил «громыхаловку» и, развернув ее жерлом к башне, крикнул во весь голос: 

— Эй, хвостатые, как вы посмели посягнуть на мой род? 

Далимоны в ужасе разбежались. В это время появились верхом на взмыленных конях Сослан, Чермен и Урузмаг с переброшенным через седло кузнецом Дарги. Радости Хамыца не было конца. Он подошел к всадникам и обнял всех поочередно. Батрадз стоял как вкопанный, не в силах шевельнуться в присутствии отца, дяди и деда. Оправившись от волнения, Сослан закричал: 

— Эй, ты, сын Хыза, выйди во двор, мне надо поговорить с тобой! 

Тишина. 

— Если ты мужчина и еще не наложил в штаны от страха, выйди из башни, сразимся по старинке! — снова крикнул Сослан. 

— Выйди, а то сам попадешь в свой капкан! — по< грозил Батрадз. 

Из башни, конечно, никто не вышел, и Хамыц сказал: 

— Давайте пустим Хурзарин в небо, разобьем в пух и прах «громыхаловку», осушим молочное озеро, и пусть сын Хыза убирается со своими далимонами на все четыре стороны! 

— Уж коли Батрадз с нами, освободить Хурзарин недолго! А сына Хыза отпускать нельзя, он опять выкинет какую-нибудь пакость! — не согласился с братом Урузмаг. 

Чермен Тлаттаты, поглядев на верхушки башен, подумал: «Челахсартаг вряд ли покинет свою крепость! Слишком много зла он принес! Но не выйти он тоже не может... Хорошо бы, он выбрался оттуда поскорее, пока не нагрянули войска Третьего мира!» И вдруг его осенило: 

— Сослан, помнишь, парень из Саниба говорил, что бочки с порохом спрятаны в разных местах! Знать бы, где эти тайники!.. 

— Один из тайников расположен под башней, — сказал Ахтарсаг. 

Чермен обмотал тряпкой стрелу, поджег ее и передал Ахтарсагу. 

— Говорят, ты лучший лучник нашего рода! Постарайся попасть в тайник, увидим, как они там запляшут! 

Ахсартаг вложил стрелу, натянул тетиву и крикнул: 

— Сын Хыза, выходи, пока не поздно! 

Ответа не было... 

Дзацу, наблюдавший за ними сквозь щель, представил, как горящая стрела влетает в подвал, где хранится черный порошок, и вонзается в бочку. Спустя некоторое время неслыханный грохот сотрясает основание башни. Рушатся стены и хоронят под собой Лагза, а вместе с ним и Дзацу... Его охватила дрожь, и он решил: лучше исчезнуть и увести далимонов в Царцдзу, а Лагза со своей башней и человеческим родом пусть провалится сквозь землю! Однако он воздержался и даже упрекнул себя в малодушии: исчезнуть и уйти немудрено! Но как же быть с убийцей родного сына? Ведь он мечтал увидеть его смерть своими глазами! Надо уговорить лицемерного Лагза спуститься вниз и натравить их с Сосланом друг на друга, пусть грызутся! Затем неплохо бы наслать на них далимонов. Не может быть, чтобы в драке кто-нибудь из этих бешеных собак не пострадал! Лагза не такой уж трус, к тому же он довольно ловко орудует мечом! Глядишь, и укокошит парочку мартов. А что они сделают с Дзацу? Да-же ми-зин-ца е-го не кос-нут-ся! Им ни за что его не увидеть, а ему они будут видны как на ладошке. Авось удастся добраться и до кривоногого! Потом, если что, Дзацу исчезнет, уйдет. 

Дзацу придал лицу скорбное выражение и произнес: 

— Лагза! Дзацу может исчезнуть и вернуться во владения предков, но он не сделает этого, потому что не хочет оставлять друга в беде! Если ты погибнешь от руки врага, то и Дзацу незачем будет жить! У нас нет другого выхода — надо спускаться вниз, иллитт-биллит! Смотри, Сантар держит наготове лук с горящей стрелой! Или ты сомневаешься в его меткости? Не-ет, иллитт-биллитт! Стоит ему выстрелить, и мы взлетим в воздух вместе с башней! Так что давай спускаться во двор. Возьми оружие. Кривоногий вызывает тебя на поединок, и как ни трудно с ним сражаться, отступать нельзя. Если мы согласимся, то получим шанс на спасение! Не бойся, друг мой, на этот раз тебе придется не очень туго. Тогда, у крепости Хыза, нас не было рядом, да еще и золотая сука предала тебя! Нынче же все будет иначе. Я натравлю на них далимонов, а Сослану незаметно притуплю меч, стану мельтешить у него перед глазами. Таким образом ты получишь свободу действий. Преимущество далимонов в том, что они умеют стать невидимыми, врагов же видят и на расстоянии полета стрелы. Правда, мои молодцы немного побаиваются Сослана и Дзорса, но это ничего. Я разожгу в них пламя ненависти!.. Лагза, помни, мы идем защищать человеческое счастье и Третий мир! Скоро и наши воины придут сюда, им уже, наверно, надоела пустая болтовня Цанди. Если они подоспеют, с Сосланом справится и один Даран. Пошли, Лагза, иной дороги у нас сегодня нет! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо! 

Лагза знал, что Дзацу по своему дьявольскому обыкновению прочитает его мысли, но ему уже было плевать на это: «Да воздастся тебе сторицей все, что ты пожелал мне, Дзацу! — со злобой подумал он. — Ты прав, далимонский ублюдок, другой дороги у меня нет, но неужели ты пожертвуешь свой шкурой ради меня? Впрочем, чему быть, того не миновать! В конце концов смерть страшна только в наземном царстве, а здесь к ней привыкаешь, как к новой обуви! Возможно, мне снова суждено умереть от руки кривоногого Сослана и переселиться в иной мир, но я все-таки воскресну, обязательно воскресну и подгоню новый мир под свои желания. И опять возобновится борьба за человека! А пока я спущусь к треклятым врагам...» 

Челахсартаг предстал перед Сосланом со скрещенными на груди руками, и Дзацу, стоящий за его спиной, подумал: «Никто не имеет понятия о том, что такое правда и кто ею владеет! Если бы, скажем, кривоногий не приплелся сюда, далимоны доказали бы, что правда заключается з союзе между ними и людьми. Да, правда — это оружие, которым повергают противника! К примеру: победит Сослан, и умрет наша правда. А если верх одержим мы, вдребезги разобьется их правда. Ихи-хи-хи, Лагза и Сослан кланяются друг другу, как пеликаны, а я владею правдой, которую сам выдумал и выпестовал своими руками. И если мне не удастся отстоять ее здесь, я исчезну и прихвачу ее с собой, иллитт-биллитт! Но сначала я потешу себя зрелищем драки, и то, что я удалюсь отсюда, будет моей далимонской правдой!» 

Дзацу не успел додумать свои далимонские мысли: к нему подкрался Сослан, снял с его головы шлем и отрезал целый клок волос12

— Эй, сын Лагза, боюсь, как бы ты по своей далимонской привычке не сгинул ненароком! Поэтому, уж извини, я вынужден был остричь тебя! — и он сдул с ладони клок. 

Дзацу схватился за голову, закружился на месте и запищал: 

— Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо! Ах-хин, тах-ин, таххадзо! Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо! 

Услышав его заклинания, далимоны вылезли из засады. Они взлетели в воздух и выпустили в непокорных стрелы. Дзацу выхватил меч и бросился на Сослана. А далимоны приземлились и встали за спиной владыки. 

— Ах-хин, тах-хин, тах-хандзо, мои отважные воины! Цельтесь нартам только в глаза, иначе ничего не получится! — пищал Дзацу. 

Внезапно далимоны стали невидимыми. Вокруг Челахсартага и Дзацу, прижавшихся друг к другу спинами, закачались мечи с раздвоенными концами, похожие на березки с опавшими листьями, и нарты ахнули. Сослан и Батрадз бросились на частокол мечей, стали косить невидимого врага ударами наоборот. «Еще немного, и появятся войска Третьего мира! Тогда нам несдобровать! Надо бы как-нибудь схватить Челахсартага и Дзацу!»— встревожился Сослан. Но тут Батрадз издал громоподобный крик и, прорвавшись к Дзацу, пнул его ногой в зад. Тот пролетел некоторое расстояние и упал ничком на пушечный ствол. Челахсартаг, увидев соратника в таком положении, попытался улизнуть, но Сослан успел повалить его на землю и скрутить ему руки. 

— Нет, резать я тебя не буду, я задушу тебя, сволочь!— он вцепился ему в горло, но подбежавший Батрадз выволок у него из-под ног захрипевшего сына Хыза. 

— Что ты делаешь, Сослан? Его нельзя так убивать! Если ты задушишь Челахсартага, его ядовитое семя непременно приживется в другом мире! — воскликнул Батрадз и потащил пленного к пушке. 

Владыка далимонов лежал без сознания, а далимоны испуганно взирали на него и не знали, что предпринять. 

Батрадз привязал Челахсартага и Дзацу к стволу пушки, взвалил ее на спину и покинул двор. Никто и понятия не имел, куда он спешит, но всадники пришпорили коней и последовали за ним. Позади остались высокие башни города, узкие переулки, молочное озеро, главная площадь и, наконец, крепостные ворота. Далимоны летали над ними, как голодные грифы, и осыпали сверху стрелами, но приблизиться не решались. Всадники свернули с Прямой улицы и поскакали по дороге, идущей между двумя высокими стенами. Железная дверь была открыта настежь, и они с ходу проскочили ее. Тропинка шла в гору. Липняк постепенно редел, зато увеличивался слой пепла. Становилось все жарче и жарче. Сослан догадался о намерениях бегущего впереди Батрадза, и сердце его радостно екнуло: «Ай да молодец брат! Отлично придумал!.. Теперь и парню из Саниба ничто не угрожает, потому что в городе уже нет тех, кто может повелевать воинами Третьего мира!» 

Батрадз спешил, бежал не оглядываясь. Под ногами стонала растрескавшаяся и изуродованная земля. Поднявшись на вершину холма, он остановился. Дзацу пришел в себя, попробовал позвать на помощь, но тут Хурзарин заглянула ему в глаза, и он сразу умолк. Он понял, куда его тащит бесстрашный отрок Хамыца Нарты, и запричитал по-далимонски: 

— О-о-о, сын Хамыца Батра-а-адз! Зачем ты тащишь меня туда-а-а?! Лучше убей меня зде-есь! Лучше убей меня зде-есь! Лучшей убей меня зде-есь! 

Батрадз старался не смотреть на свою приемную мать. Ему казалось, что еще немного, и он умрет от стыда. Тело его раскалялось, и лысина покрывалась большими каплями пота. Потом он на мгновение остановился и, как бы решившись на что-то, шагнул вниз и побежал, взметая за собой пепел, и гудящие расщелины, холмы, воющие ущелья подхватили его мальчишеское рыдание: 

— Нана-а-а! Нана-а-а! Нана-а-а!.. 

Дорогу жизни и смерти он преодолел быстро. Сбросил ношу на берегу и пал на колени. 

— Нана... я пришел! — он протянул вперед руки, и из глаз его брызнули слезы. 

Хурзарин попыталась ступить ему навстречу, но цепи не пустили ее. 

— Сынок, я знала, что ты вернешься! 

Подъехавшие всадники спешились и застыли за спиной Батрадза понурив головы. Слева от них стояла пушка. Привязанные к гладкому черному стволу человек и отродье дьявола судорожно извивались, как змеи с раздавленными головами. Хурзарин вздохнула и заплакала, и поднялся туман, пополз по ущелью и вылизал склоны... 

Почему остыла золотая мать? Где ее былой блеск, и отчего такая скорбь на ее лице? Может, ей больно видеть своих сыновей? 

— Нана! — повторил Батрадз. Больше он ничего не мог сказать. 

— Подойди поближе, сынок, отсюда мне не дотянуться до тебя! 

Батрадз поднялся, ступил в воду и прижался щекой к ее рукам. А Хурзарин обняла голову приемного сына и поцеловала его в заплаканные глаза. Звон кандалов отдался болью в душе Батрадза, который снова вспомнил прошедшую жизнь, погубленных молочным озером... Он очнулся и решил выдернуть клинья, но Хурзарин остановила его: 

— Обожди, сынок! Пусть каждый из нас до поры до времени несет свой груз! Если ты снимешь с меня кандалы, я тут же взлечу в небо! Как же мы тогда свершим суд над величайшим злом? 

— Нана, без этого суда наш род не будет достоин твоих лучей! — согласился с ней Батрадз. 

Хурзарин вспомнила то время, когда сын глядел на нее холодно и враждебно. Она представила, какие трудности пришлось испытать Сослану и его друзьям, чтобы вызволить ее из плена, и бросив взгляд на привязанных к пушке человека и далимона, произнесла: 

— Без этого суда я и сама не буду достойна вашей боли! Но суд матери поучителен, когда она выносит приговор в том положении, в какое поставило ее зло! 

— Нана, если ты не осудишь их сама, то ядовитые семена сына Хыза и Дзацу дадут всходы в другом мире! — подал голос Сослан. 

— Одна я не имею права судить, дети мои! Это не совсем справедливо! Подойдите ко мне! — позвала Хурзарин. 

Они сложили на землю оружие и подошли к матери. 

— Нана! — обратился к ней Урузмаг. — Мы бы и сами вынесли приговор, но он был бы недолговечным. Твой же останется навсегда! 

— Знаю, зачем вы привели их сюда! — покосилась Хурзарин на Челахсартага и Дзацу. — Мол, раз породила бешеных собак, сама и разбирайся с ними! Не забывайте, дети мои, что не в моих правилах уничтожать, я созидаю и взращиваю. Но если мои дети заболевают злом и человеконенавистничеством, то и судьей приходится быть мне. Хорошо, я буду беспощадна к злу, зародыш которого был в моем чреве, и пусть неповадно будет другим, пусть не берут пример с Челахсартага и Дзацу! — проговорила она и направила лучи на пушку. 

«Громыхаловка» раскалилась докрасна. Челахсартаг и Дзацу неистово завопили. Это был вопль издыхающего зла. Послышалось шипение. В воздухе запахло паленым мясом. Сначала расплавились колеса, образовав красное озерцо, и длинный ствол медленно затонул в нем. Жидкий металл смешался с останками человека и дьявола и закипел. А Хурзарин долго не сбавляла жара, пока все не растеклось в разные стороны. 

— Вот вам и материнский суд, дети мои! — молвила она. 

Батрадз снял с нее кандалы и бросил их на середину реки. Хурзарин потрогала затекшие ноги, улыбнулась и поднялась на небо, продолжая смотреть на своих детей. Слезы счастья потекли из ее глаз и омыли раны гор и полей, которые она некогда выжгла и опалила. Река Марддон сразу же очистилась, над поверхностью воды растаял белый туман, и весь мир словно бы заулыбался. 

— Батрадз, сынок, приходите в гости с Сосланом! — прозвучал нежный голос Хурзарин. 

И Батрадз ответил: 

— С удовольствием, на-на-а-а! 

Сослан вернулся в город и разыскал парня из Саниба. Они вместе отправились к Дзаха, выволокли его и отвели к «давильне». «Если ты не хочешь, чтобы я искромсал твое тело мечом, ступай в «уголок непокорных» и накорми узников своей колдовской пищей!» — сказал ему Сослан. Тот заупрямился, но друзья силой втолкнули его в «давильню». Чуть погодя стены завыли и двинулись навстречу... Потом они обложили «давильню» порохом и взорвали ее. Разнесли темницы, сровняли с землей холмики и завалили источник молочного озера. Все было сделано до захода солнца. 

Тем временем у Гумского человека истек срок действия молока. Встретившись с побратимом, он обнял его и произнес дрожащим голосом: 

— Сослан, брат мой! Жалко бросать без присмотра эти башни и стены. В конце концов Третий мир уже не прежний, он больше не принадлежит Лагза и Дзацу! Когда-нибудь здесь тоже расцветет жизнь, вырастут леса, разведутся звери, и мы сходим с тобой на охоту! 

Сослан внимательно выслушал Гумского человека, а потом дал такой ответ: 

— Нет, брат, я никогда не стану жителем мира, в котором свершилось столько зла! Да и тебе не советую!.. Кроме того, — Сослан вспрыгнул на Дзындз-Аласа, — я обещал Барастыру вернуться в рай. А слово, как тебе известно, надо держать!.. 

_______________________________________ 

 

1 Коти — смесь всякой нечисти. 

2 Ацамаз — чудесный музыкант. На звуки его свирели собирались звери со всех лесов. 

3 По преданию, в загробном мире люди не едят, они насыщаются лишь видом яств и напитков, которыми поминают их живые люди. 

4 Неприступная крепость. 

5 Пешкеш — подарок. 

6 Мыкалгабыр (в осетинской мифологии) — архангелы Михаил и Гавриил. Последний тост произносится во славу Мыкалгабыра. 

7 Xатиагский язык — язык неизвестного народа. Нарты пользовались им при конфиденциальных беседах. 

8 Цурки — металлическая обувь с загнутыми кверху носками. 

9 Кила — дылда, верзила. 

10 Как правило, молодые называют всех женщин рода «нана». 

11 Дарг — длинный, долговязый. 

12 Согласно осетинской мифологии, дьявол теряет способность быть невидимым после того, как его остригут. 



<==    Комментарии (0)      Версия для печати
Реклама:

Ossetoans.com OsGenocid ALANNEWS jaszokegyesulete.hu mahdug.ru iudzinad.ru

Архив публикаций
  Января 2024
» О чем рассказали восточно-европейские руны
  Ноября 2022
» От Кавказа до Волги
  Августа 2022
» Кавказцы глазами русских: говорят архивные документы...
  Марта 2022
» К вопросу о заселении Фиагдонской котловины, по данным фамильных и народных преданий
» О новых именах в истории царственного дома средневековой Алании
  Февраля 2022
» К ВОПРОСУ ОБ УДЕЛЬНЫХ ВЛАДЕТЕЛЯХ УАЛЛАГКОМА ПО ФАМИЛЬНЫМ, НАРОДНЫМ ПРЕДАНИЯМ И АРХИВНЫМ МАТЕРИАЛАМ
  Декабря 2021
» Осетинская религия; религия осетин (Ирон дин)
  Мая 2021
» Иверская (Моздокская) икона Божией Матери
  Мая 2020
» Соотношение понятий Æгъдау, религия (дин), вера во внутриосетинской дискуссии
  Июля 2019
» Открытое обращение представителей осетинских религиозных организаций
  Августа 2017
» Обращение по установке памятника Пипо Гурциеву.
  Июня 2017
» Межконфессиональный диалог в РСО-Алании состояние проблемы
  Мая 2017
» Рекомендации 2-го круглого стола на тему «Традиционные осетинские религиозные верования и убеждения: состояние, проблемы и перспективы»
» Пути формирования информационной среды в сфере осетинской традиционной религии
» Проблемы организации научной разработки отдельных насущных вопросов традиционных верований осетин
  Мая 2016
» ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА
» НАРОДНАЯ РЕЛИГИЯ ОСЕТИН
» ОСЕТИНЫ
  Мая 2015
» Обращение к Главе муниципального образования и руководителям фракций
» Чындзӕхсӕвы ӕгъдӕуттӕ
» Во имя мира!
» Танец... на грани кровопролития
» Почти 5000 граммов свинца на один гектар земли!!!
  Марта 2015
» Патриоту Алании
  Мая 2014
» Что мы едим, или «пищевой терроризм»