Артур Цуциев 

Целью настоящей статьи является попытка взглянуть на «поле самоопределения» Осетии в терминах некоторых этнополитических процессов и теорий. Или, иначе говоря, меня интересует, каковы «обещания» разных подходов (этнополитологии) в истолковании нашей судьбы и каковы «приговоры» разных тенденций в очерчивании ее контура. 

Одной из характерных черт современности является так называемый «этнический подъем», «возрождение этничности». Существо этих процессов состоит в том, что этническая солидарность становится вновь од-ним из решающих факторов, определяющих контуры властных отношений, устойчивость государств и структуру подпирающих их обществ. Этнический подъем имеет общемировой характер и прослеживается как в развитых странах (от США и Канады до Бельгии и Франции), так и в развивающихся (Бирма, Индонезия, многие африканские страны). Ясно, что конкретные наборы факторов, стоящих за тем или иным сюжетом, всегда и существенно различаются, и каждый сюжет имеет как общие, так и специфические обстоятельства. 

Среди общих обстоятельств безусловно присутствует превращение мира в некую целостность, если и не «глобальную деревню», то наверняка — в глобальную аудиторию, в которой, скажем, президент (необязательно вашей) страны превращается в вашего назойливого соседа, а далекий (или близкий) террор становит-ся частью вашей рутинной повседневности. Вы думаете о наполнении ванны и привычно разглядываете тру-пы на площади, подсчитываете очки в турнирной таблице и участвуете в дискуссии о судьбе народов. 

Средства массовой информации и массовая культура сделали этнические различия и нюансы потребными, значимыми ответами на угрозу всемирной культурной унификации (превратив эту унификацию в ограниченный «модус бытия»). Культурная специфика благодаря масс-медиа стала вполне ходовым и развлекающим (в том числе — самих носителей этой специфики) товаром. А медиа-присутствие политических лиц, наций и государств, конгрессов и «саммитов» делает их родной стихией для всех локальных элит, стихией-полем, где очерчивается «национально-политическая состоятельность». Быть — значит быть представленным, значит говорить и быть услышанным хотя бы на «уровне экрана» (или «эфира»). Плоскость экрана заставляет локальные элиты совершать гималайские усилия, чтобы соответствовать кондициям известности (состоятельности). 

Нужно, однако, признать, что все эти усилия элит становятся понимаемыми в этнической среде и потому во многом успешными, в связи с тем, что сама эта «среда», сам «народ» также повседневно «знакомятся» с неким вызовом национальной состоятельности. Как остаться, быть собой в этой медиа-повседневной и гло-бальной панораме событий? Какие номинации-субъекты живут в этой панораме? Прежде всего, субъекты политические: нации как государства, государства как нации, этнические меньшинства, имеющие «голос», имеющие «лицо», «упоминаемые» (пусть даже в ходе футбольного репортажа). В конце концов речь идет не о музейном суверенитете чистого этнографического присутствия-в-мире, а о суверенитете, имеющем политическое (живое, властное) измерение. 

Евроцентричный мир (мир «наций-государств») задает жесткую схему/иерархию этно-национальных общностей — состоявшихся в качестве (ядра) государственности и не состоявшихся в качестве таковых. Национальная государственность воспроизводится как критерий и фетиш состоятельности для «неогосударствленных» (не во власти находящихся) этнических элит, или находящихся во власти, но слишком назойливо или накладно опосредуемых и контролируемых властью «иноэтнического» государства. 

Следствием этнического подъема в мире становится некоторое ослабление наличных национальных государств — этих институций, которые кажутся все более излишними посредниками между локальными эли-тами (этническими общностями) и всемирным теле-сообществом народов, миром как сценической и ауди-торной целостностью. Во многих случаях там, где национальные государства ассоциируются с этнической историей/волей или «сконструированы» на выраженной этнической культуре (если даже такая связь чисто символическая) и где существует компактная иноэтническая периферия, на этой периферии возникает вопрос о легитимности такого опосредствованного (через «чужое государство») включения в мировой политический/культурный процесс. 

Общемировые тенденции наложились на процессы, свойственные советскому строю, характерные для советской политической культуры. Основными моментами в советской национальной политике, в конце концов приведшими к разделению Союза, можно назвать вызревание этнических элит нерусской периферии, укрепление этничности как критерия политической стратификации. 

Советская национальная политика вполне способствовала специфическому расцвету (суб)наций. Она форсировала их консолидацию, связывая этничность с властью и территорией. В условиях уже вызревших национальных элит единство страны обеспечивалось, во-первых, жесткой системой управления/подавления, когда ключевые звенья контролировались «представителями центра» (не обязательно этническими русски-ми), и, во-вторых, — сильной надэтнической идеологией. Кризис квазирелигиозной идеологии привел к раз-рушению всей клерикальной государственности и создаваемой ею советской надэтнической общности. И ока-залось, что в основе этой общности лежала не столько гражданская приверженность отечеству (пусть читае-мому как государство), сколько идеологическая приверженность советскому огосударствленному мифу. 

Этнический подъем актуализировал теории, пытающиеся объяснить, что есть этничность, как она воз-никает и развивается, как структурирует политическое пространство, как сама этничность организуется и упорядочивается властью, трансформируясь при этом в отношения собственно национальные и т.д. В России начался бум этнополитологии, уделяющей свое главное внимание двум основным темам — этнополитиче-ским конфликтам и процессам российского нациестроительства (как в государственно-правовом выражении, так и социально-гражданском). Стали популярными имена современных классиков этно(полито)-логии. Упомянем несколько подходов и имен. 

В этнополитологии обычно выделяются два полярных подхода к пониманию этничности, называемые «примордиализмом» и «модернизмом». Первый из них трактует этничность как «извечную» (primordial) характеристику, как принадлежность группе, образованной извечно существующими связями. При этом пер-сональная этническая идентичность оказывается вне сферы личностного выбора (она наследуется подобно некой биологической характеристике). Сама этническая группа, или нация, существует издревле как специфический «организм», со своим жизненным циклом, привычками и характером, душой и интересами. Разви-тие этнических общностей предстает в виде наслаивания исторических состояний одной и той же группы на предшествующие ее состояния. Нации всегда существовали в той или иной форме, и современные нации есть лишь одна из форм/состояний извечно существующих биосоциальных общностей. 

Различные концепции, работающие в модернистском ключе, акцентируют процессы возникновения этнических и национальных общностей в Новое время, активную роль в этих процессах социальных субъектов, институций, структур. Среди модернистских классиков обычно выделяют Эрнста Геллнера, который показал, как нации создаются национализмом, то есть идеологической доктриной государств, перешедших к индустриальной модернизации. Потребности последней выражаются в.императиве культурной однородности населения, стандартизации языка и упрощения этнической палитры внутри политических границ и национальных экономик. Другой классик — Бенедикт Андерсон — отразил, как «печатный капитализм» и распростра-нение книги на национальных европейских языках становятся формами, в которых рождаются нации как воображаемые общности. Книга и «стандартный» язык оказываются инструментами и полями, в которых пробуждаются новые типы солидарностей — солидарностей, задающих вместо уходящей религиозной при-верженности новый горизонт осмысленного существования. С именем Эрика Хобсба-ума связано широкое распространение метафоры «изобретение традиций». Традиции не существуют как данности, окаменевшие древние формы величия и культурной специфики, которые открываются, возрождаются и канонизируются в ходе национального возрождения. Напротив, традиции изобретаются национальными элитами с тем, чтобы такие новообразования, как нации и национальные государства были «освящены» как извечно существовав-шие. Государство стремится к своей культурной и духовной «обоснованности» (легитимности). Изобретая традицию, оно добивается преданности своих граждан, через символы и значения национальной культуры оно пробуждает приверженность себе — обретает то, что называют легитимностью власти. 

Если примордиализм делает акцент на неких предзаданных закономерностях, то модернизм в его край-них формах — на «свободе» этно-формирующих и нацие-формирующих проектов от каких-либо предзаданностей, будь то лингвистические границы, или историческая судьба, «менталитет народа», или его традиции. Такой модернизм именуется «конструктивистским», подчеркивая тем самым произвольный характер, каким элиты/государства изобретают («под себя») нации и этнические различия. 

Среди классиков этнополитологии могут быть названы и имена, которые не укладываются в одномер-ный ряд примордиализма-конструктивизма. В частности, Энтони Смит рассматривает этнические и национальные солидарности в их укорененности на уровне «коллективного бессознательного», как социальные формы, пробуждаемые и организованные различными факторами, в том числе и государствами, и культур-ными элитами, и экономическими процессами. Для него нации и национализм есть не только и не столько политические феномены, сколько феномены культуры. Идеология национализма и нацие-проекты не были бы способны к какому-либо конструированию, если бы сами нации не представляли собой специфическую культурную матрицу для взращивания национализма. 

Можно сказать, что многочисленные теории этнополитологии определяются в пространстве, в целом за-даваемом двумя отмеченными выше подходами. Уместно даже говорить о различных стилях мышления. Э.Смит именует их соответственно «геологическим» и «кулинарным» (1): если первый открывает «природу нации» в специфическом напластовании ее исторических форм от изначального до нынешнего состояния, то второй пытается понять природу нации в качестве чистого конструкта, текста, организующего символа. Если «геологический подход» рассматривает нацию через открытие всех ее «исторических пластов», то «кулинарный» рассматривает, как нация создается наподобие салата из любых наличных продуктов (мифов, историче-ских сюжетов, этнических групп, языков и т.д.). 

Обертоны этих различных стилей мышления звучат в речах политиков и статьях этнополитологов, оформляются в политические программы и «руководства к действию». Что самое существенное — эти подхо-ды/стили очерчивают некоторое будущее. Обретая политических сторонников-деятелей, эти подходы начи-нают фигурировать как самоосуществляющиеся пророчества. (Этнополитология — одна из сфер, где стано-вится очевидным: теория формирует мир через практику своих приверженцев, особенно тех из них, кто при-нимает политические решения.) 

Грубо говоря, примордиализм в его прикладных политических формах обещает нам, что судьба России как полиэтнического государства (а значит и нас, осетин, вместе с нею) некоторым образом ЗАДАНА. Причем контуры этой судьбы жестко определены неким набором атрибуций как самой России, так и ее «составляю-щих». В набор могут входить (выберите по вкусу): раса, цивилизация, этничность, язык, религия, уровень рождаемости, традиции, экономический уклад, менталитет, «комплементарность народов» и т.д. В зависимости от набора и выстраиваются прогнозы и судьбы народов. С другой стороны, конструктивизм обещает нам, что все это вещи несущественны и вполне могут быть «надстроены» в едином нациеформирующем проекте — было бы достаточно мастерства и «творческого символического действия» со стороны политического и культурного истеблишмента. 

Примордиалистские вариации обыгрываются на российской почве в нескольких направлениях, каждое из которых в специфической форме «пригвождает» человека к его этничности, а этническую группу — к не-кой заданной судьбе. Хотя «классический примордиализм», утверждающий извечность этничности и национализма, может быть связан с социобиологией и спекуляциями по поводу генофонда, тем не менее его «пригвождающий императив» слышен и в формационных, фазовых и цивилизационных «расписаниях» для этнической судьбы: 

а) в теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева (2) этническая «судьба» задается экстрасоциальными факторами (игрой 

«солнечной активности», ландшафта и пассионарного потенциала, фиксированного в генофонде). Этнос рождается, поднимается и затухает наподобие приливной волны, вздымаемой, однако, не Луной, но Солнцем. Потенциалы пассионарности и фазы этногенеза задают такие характеристики межэтнических отношений, как комплементарность групп (их взаимодополнительность, близость, созвучие) и некомплементарность (конфликтность, борьба). (И, право, как не пасть жертвой этой теории, лицезрея «русско-осетинскую идиллию» в сравнении с «русско-чеченским извечным противостоянием»?); 

б) хотя марксистская традиция скорее ближе к конструктивистской парадигме, но, тем не менее, некото-рые ее этнологические версии вполне отчетливо трактуют этничность в примордиалистском ключе: заданность этногрупповой эволюции в цепочке от племени к народности и до нации. Этнос здесь — это социальный организм, проходящий фазы молодости, зрелости и старения. У каждого из этносов есть собственное «цело-стное культурное поле», свое особое «поведение, определяемое экономическим укладом» (3). Нация трактуется как «адекватное», «законченное» состояние этнической группы, а национальное (этническое) государство — как необходимый инструмент сохранения и поддержания жизнестойкости этнического организма. Из-начальность/заданность определяется здесь формационными характеристиками — «степенью продвинутости этнического сообщества из общинно-племенной демократии к феодализму» или, например, от «набеговой системы» к иным хозяйственным укладам; 

в) можно выделить и некий «цивилизационный редукционизм», полагающий, что «поведение этноса» (его привычки, характер, этика) задаются его принадлежностью к определенной цивилизации. Цивилизационный разлом — наподобие геофизического, различия цивилизаций функционально выступают как почти расовые, социально непреодолимые. Есть, скажем, цивилизация православная (российская) и цивилизация исламская, и вместе им не сойтись никогда. 

Наибольшей популярностью среди российских вчера-марксистов пользуется парадигматическое поле между номинациями (б) и (в). Здесь целая мешанина из формационных атрибуций для этносов до их цивилизационных пригвождений. Интерес же общий — куда пойдет Россия? В каком этническом составе и в какой национально-государственной форме? И наш интерес очень актуален — кто мы для России («излюбленный малый народец», всегда созвучный имперской военной трубе?), кто наши соседи для нас (инопланетяне или сограждане?) и т.д. 

Ниже я попытаюсь выделить, как эти теоретические конструкции воспроизводятся в «прикладном» виде — в вопросе о характере и направлениях современного российского нациестроительства. 

Вся палитра акцентов и оттенков в использовании символа нации может быть упрощенно сведена к двум моделям/традициям. 

Первая традиция полагает, что нация — это политическая общность, точнее, принцип (символ) гражданской, территориально-политической организации/упорядочения отношений между государством и обществом. Нации формируются на основе гражданской, надэтнической приверженности; они выражают качество связи государства и его субъектов, качество «политии». Нации (если употреблять это понятие в социально-онтологическом смысле) состоят из граждан государств. Более того, именно государства создают нации, уп-рощая/гомогенизируя полиэтническую палитру своего населения. (Как французское государство создало единую французскую нацию из набора этнических групп от бретонцев и нормандцев до провансальцев и, что не совсем удалось, корсиканцев.) 

Другая модель нации, этнокультурная, полагает, что нации есть общности, возникающие «закономерно», как продолжение эволюции этнических групп, когда культурно-языковая близость/приверженность со-провождается появлением сформированного на их основе политического измерения, политической солидар-ности. Иначе говоря, нации — этнокультурные общности, заявленные как политические субъекты, претендующие на властный приоритет на данной территории и т.д. Нация состоит из соплеменников, людей одного (или близкого) этнического происхождения. Поэтому случается так, что одна нация может быть разделена между двумя государствами (и быть устремлена к воссоединению), или нация может вольно или невольно оказаться в составе государства, образованного другой нацией, и стремиться к национально-государственному самоопределению, то есть созданию собственного государства. Подобно тому, как возникали многие восточ-ноевропейские и постсоветские нации-государства от Чехии и Польши до Эстонии и Грузии. Они возникали в качестве оппозиций уже существующим государствам, в их «теле». 

Таким образом в политической практике реализуются обе модели (в действительности эти две — лишь наиболее общие, основные, упрощенные). 

Понятие нации выступает как символ с оспариваемыми значениями, организующий принцип, который сам истолковывается различным образом различными группами. Два традиционных субъекта, активно за-дающие смысл того, что есть нация. — это правящие элиты современных национальных государств и элиты этнических общностей, лишенных «своей государственности». Отсюда всегда существует поле борьбы за ис-толкование того, что есть нация, и какая группа может быть нацией, и в какой модели, и т.д. Использование символа/принципа нации в том или ином истолковании и политической деятельности и есть национализм. 

Ясно, что и национализм имеет множество своих модификаций, в зависимости от того, как он истолко-вывает нацию, ее атрибуты, состав, границы и т.д. Модернистский «евронационализм предполагает светское государство, основанное на универсалистских принципах гражданства; этнонационализм же ставит во главу угла культурную специфику... Евронационализм признает правовую и политическую юрисдикцию по прин-ципу территориальности, в соответствии с которым суверенитет политической общности совпадает с ее гео-графическими границами. В противоположность этому, даже при наличии суверенной территории и государ-ства, этнонационализм склонен требовать лояльности от представителей общности независимо от места их пребывания...» (4). 

Обе формы соответствуют известному геллнеровскому определению, что «национализм — это прежде всего политический принцип, требующий совпадения национальной общности и государства». Только «евро-национализм» полагает под этой общностью все население государства и идеологически обосновывает поли-тику этого государства в направлении культурной гомогенизации «своего» населения. (Обычно «культурное упрощение» становится целью политики ассимиляции, сведения к одному языку и культуре — атрибутам, ассоциируемым с «ведущей» в государстве этнической группой.) Этнонационализм, напротив, понимает под национальной общностью этнокультурную группу, этнических «соплеменников» и стремится реконструиро-вать государства и их границы в соответствии с границами этнических ареалов. Нет нужды добавлять, что историческая изменчивость этих ареалов и практически полное отсутствие сегодня «моноэтнических» ареа-лов превращают поиски исконных территорий и свидетельств исконности в одну из традиционных этнона-циона-листических профессий. 

Один из вариантов в «игре национализмов» развивается следующим образом: выраженное националь-ное государство (скажем, Россия как русское государство) включает компактно проживающие на своих (мож-но — исконных) территориях этнические меньшинства. Культурно-административное развитие меньшинств (осуществленное уже в рамках советского национально-государственного строительства) создает их властную элиту/бюрократию-ядро нацие-формирования. С развитием властных претензий этой элиты этнические группы «зреют» как прото-нации на этнической основе, а, точнее говоря, сами группы все больше становятся полем, где начинает работать в определенном ключе организующий символ нации, «язык достоинства и со-стоятельности», где возникает новый горизонт политического суверенитета и присутствия-в-мире. 

Советское государство способствовало институциализации этничности как политической категории, фиксируя этничность в паспортах и фиксируя территории как домены этнических элит. Этническая элита, со своей стороны, стремится обрести новые политические горизонты, становясь государственной бюрократией, создавая новое почти-государство как свою собственность, и нация здесь предстает этнополитической общно-стью, имеющей и реализующей право на собственную государственность (тем более что некая государствен-ность могла «быть» в истории)... 

Наконец, 1991 год. Группе этнических элит и ведомых ими прото-наций удается закрепиться в междуна-родно-правовом пространстве в качестве новых национальных государств. Речь идет о той части элит и на-ций, которая именно благодаря еще своей присоветской биографии оказалась в номинации «союзных рес-публик», хотя в этой номинации присутствуют и изобретенные в СССР «нации» (молдавская, например), и «исторические нации», культурные элиты которых начали свое нацие-конструирование еще в царской России (эстонская, грузинская). Что касается прото-нации некоторых из бывших автономий, их можно назвать «вто-рым эшелоном» грядущего самоопределения вне контура России. 

Новые национальные государства в пределах бывшего СССР возникли именно ДЛЯ этнических наций, усилиями их элит и политических движений, и национальная политика таких государств «эксклюзивная», гражданство их зависит от этнического происхождения жителей, оказавшихся прописанными здесь на День независимости (5). Нацией для этих государств выступает этническая общность, реализовавшая свое нацио-нально-государственное право. Но идет время, и целый перечень факторов заставляет элиты новых госу-дарств переходить к иной модели нации, менять свою рабочую версию национализма: закрепив свое государ-ство как этнический домен, обезопасив его этническое лицо, элиты позволяют себе перейти к более цивиль-ной (в буквальном смысле) модели. Теперь уже все население, в том числе и иноэтнические меньшинства, может фигурировать в качестве частей новых наций (если хотят, конечно, и обозначают свою лояльность тем или иным образом). Нация теперь может трактоваться как гражданская, политическая общность, и права че-ловека уже могут быть, наконец, рассмотрены и иногда соблюдены. 

Проблемы возникают как противоречия в истолкованиях и политической активности приверженцев различных интерпретаций — что есть нация: если грузинская этническая «нация» имеет право быть (государ-ством на своих территориях), почему этого права лишена осетинская «нация»? 

Это противоречия борющихся элит и массовых настроений, но выступают они как противоречия между уже-нациями (национальными государствами) и прото-нациями (этно-нациями), вызревающими «в теле» «чужих» национальных государств и устремленными к созданию «своего» государства (грузинская или эс-тонская нации вызревали еще «в теле» СССР с тем, чтобы самим впоследствии стать всеми уважаемыми яд-рами новых гражданских наций. Ядрами, которые, создав свое государство и обеспечив себе «мировое удосто-верение/достоинство», втягивают в орбиту своего культурно-исторического развития оказавшиеся на «его» территории этнические меньшинства). Острота проблемы состоит в том, что новые национальные государст-ва, создаваемые ДЛЯ определенной (государство-образующей) этнической группы, своими границами охва-тывают территории других этнических ареалов. Традиционен сюжет, когда часть территории новых госу-дарств имеет население, изрядно приверженное другому национальному проекту, другой уже-нации или про-то-нации. Легитимность нового государства для этих групп вещь весьма проблематичная и она есть фактор кризиса этих государств, испытание их состоятельности. Есть разная тактика реагирования: Грузия уносит Южную Осетию, громко декларируя гостевой характер присутствия осетин и подтверждая/закрепляя их от-чуждение от новой нации-государства (радикальная национальная политика Гамсахурдиа), или придержива-ется идеи культурной автономии, пытаясь сделать из южных осетин грузинских граждан — часть грузинской гражданской нации (либеральный вариант национальной политики). 

Но всегда, помимо институтов и символов, используемых новым государством и его элитами с тем, что-бы обосновать «правомерность» своей власти для иноэтнических групп (и обосновать их статус— «гости», «граждане»), существует и комплекс обстоятельств самих этих групп (6), модели и проекты их собственных элит. Именно этот комплекс обстоятельств (от исторической судьбы до языка и способов встроенности элит в «чужое» государство и его экономику) и позволяет в целом прогнозировать, насколько успешной будет инте-грационистская тактика нового государства или она заведомо обречена на неудачу, и тогда «лучше сразу зая-вить о том, кто же в доме хозяин». 

Грубо говоря, конструируя свою нацию (используя этот символ в том или ином значении, действуя в со-ответствии с этим истолкованием), этнические элиты СООТНОСЯТ свои проекции, прослеживают траектории своих «контрагентов», вслушиваются в наборы акцентируемых партнерами обстоятельств и взвешивают шан-сы на успех той или иной тактики. Формирование нации, пробуждение солидарности вокруг этого символа, доминирование неких его истолкований в одной группе всегда носят коррелятивный, соотносящийся харак-тер. Это формирование себя в соотнесении с другими происходит в нескольких полях. 

Заключая этот пункт изложения, добавим: две фазы нацие-строительства — этнонациональная и поли-тико-гражданская — и подпирающие их идеологические истолкования символа нации задают определенный спрос на рынке этнологических парадигм. Кажущаяся естественность и неизбежность, с которыми этническая элита рождает свое национальное государство, усиливает спрос на примордиалистские мифы о «законах эт-нической эволюции», «циклах развития», об этнической общности как некоем организме, развивающемся по этим законам и в силу их нуждающемся в своем этническом же государстве, экономике и т.д. «Этнонациона-лизм ищет свои корни во временах незапамятных, приписывая себе черты изначальной сущности» (7). Но вот создано новое государство, и усиливается спрос на конструктивизм — теоретический подход, акцентирующий активный характер различных субъектов в делании наций и, соответственно, утверждающий широкие воз-можности уже существующих государств в деле надэтнического нацие-строительства. 

Теперь уже новые государственные границы, навязываемые меньшинствам, новые гражданские иден-тичности начинают утверждаться как новые фетиши, не менее «обязывающие» и «извечные», чем кровь или почва, чем «этнический цикл» или «формационная стадия». В этом новом навязывании меньшинствам хотят сказать, что их прошлое — миф, их традиции — сегодняшнее изобретение, их чувства — целиком спровоциро-ваны, а их судьба — игрушка в руках элит. И если одни говорят нам, что мы уже существуем единой осетин-ской нацией, потому что эта «нация была всегда», то другие уверяют нас, что мы можем быть частью русской или грузинской нации. И говорят они это так, что это возможное гражданское состояние возникает во вполне узнаваемом стиле примордиальной предзаданности: то есть — можем быть, так как ДОЛЖНЫ быть, хотим мы того или нет (такова «историческая реальность» и специфика современной политической карты). 

В этнополитологии выделяется несколько типов связи государства (в разной степени определяющегося как нация-государство) и меньшинства (также в различной степени оформленного от этно-культурной груп-пы до прото-нации, стремящейся к независимости) (8). 

Модель, в которой государство определяется как выраженное национальное — в его разви-тии/функционировании активную роль играет какая-либо выраженная этническая культура (ядро нации, или сама государство-образующая нация, дающая имя государству). Меньшинства здесь признаются в их эт-но-культурной специфике, но считаются частью нации, в перспективе растворяющей в доминирующей на-циональной культуре свои этнические особенности (язык и т.д.). То есть можно быть одновременно бретон-цем (этничность) и французом (принадлежность нации), южно-тирольцем и итальянцем, лужичанином и немцем. 

В зависимости от политической культуры правящей группы и ряда других факторов, национально-интегрирующая политика государства может варьироваться от признания культурной автономии (как инсти-тута плавного затухания этнической культуры меньшинства) до ее запрещения и преследования, когда такого затухания не происходит и когда культурная автономия оказывается институтом, консервирующим этнич-ность, готовящим ее выход в сферу национально-политических устремлений вовне государства. И всегда го-сударство балансирует/колеблется в выборе политической тактики: допустить ли культурную автономию (по-лучишь прото-нацию с сепаратистскими претензиями через 20 лет) или не допустить ее (есть риск получить этот сюжет уже через год). 

Следующая модель — когда государство также является национальным (содержит этническую состав-ную: например, язык одной из этнических групп закреплен как государственный; этноним зафиксирован в названии государства и т.д.). При этом данное государство является общенациональным для всех своих граж-дан, даже тех, кто этим языком не владеет. Более того, для этнических меньшинств здесь государство сохра-няет номинацию и соответствующие институты и статус суб-наций (часть территории, выделенной с учетом этнических границ, включение языка меньшинств в государственные программы и функции и т.д.). Это при-мер квебекуа в Канаде, шотландцев и валлийцев в Британии, каталонцев и басков в Испании. В этой модели существование сильной этно-национальной идентичности/приверженности у меньшинств сопровождается, с разной степенью успеха, общенациональной (государственно-гражданской) идентичностью. 

Очевидно, что здесь общенациональная «гомогенность» еще ниже, чем в первой модели. Кроме того, наличествуют институты, фиксирующие это многообразие на политическом (властном) административно-территориальном уровне. Риск отделения и национального отчуждения здесь еще выше, и тем изощреннее становятся государственные институты, производящие и поддерживающие общенациональную идентич-ность. Здесь и история формирования государства становится таким же сподручным институтом, изобретают-ся общенациональные или интегрирующие традиции, исторические сюжеты единения и т.д. Решающим в процессах интеграции/отчуждения является качество встроенности элит субнаций в общенациональный процесс, в государство. 

Третья модель предполагает национальное государство, признающее в той или иной форме наличие эт-нического меньшинства как меньшинства инонационального (суб-нации, или, скажем, как out-nation, части другой нации), но и не стремится интегрировать его в состав своей нации. Здесь государство жестко ассоции-руется с доминирующей этнической группой, и меньшинства рассматриваются как граждане государства, но не часть государство-образующей нации. То есть государство создается для определенной этно-нации, ее эли-той, а этнические меньшинства существуют как бы в теле чужого государства. 

Эта модель возобладала во многих постсоветских республиках — от Грузии и Молдавии до Эстонии и Латвии. Национальная политика этих государств опиралась на признание меньшинств (их этно-культурных особенностей) и утверждение их как находящихся вне рамок новых «наций». Данная модель всегда делает комплекс «гость-хозяин» очень выраженным — «вы живете в государстве (на земле) чужой нации». В ситуа-циях становления такой модели она бывает очень болезненной, особенно для компактно проживающих мень-шинств, территории которых оказались в составе данного государства в результате исторического стечения обстоятельств. 

Данная модель складывается часто потому, что государства и доминирующие в них национальные элиты считают безнадежным или излишним формирование общенациональной приверженности у меньшинств. Часто эти меньшинства «являются» частью другой нации, ассоциируют себя с нею, если не по гражданству, то по этно-культурным признакам; поэтому для этих меньшинств ниша национальной приверженности УЖЕ ЗАНЯТА, и государство их проживания не имеет здесь никаких шансов на пробуждение национально-гражданской приверженности себе. Они уже рассматривают это государство как чужое, как явно создаваемое ДЛЯ этнического большинства, как ИХ (не наше) государство. Это судьба южных осетин в Грузии. 

Наконец, четвертая модель. Здесь государство носит специфический идеологический, даже клерикаль-ный характер. Оно продуцирует как свое общее идентификационное основание не национальную или граж-данскую приверженность, а приверженность ИДЕОЛОГИЧЕСКУЮ (социализму, например). Приверженность государству носит здесь не только надэтнический, но и наднациональный характер — supra-national. В то же время государство не просто признает этничность как личностный статус/ номинацию, как культурную спе-цифику, но и способствует кристаллизации этнических групп как субнаций. Это пример Советского Союза, история которого есть история доведения многих этнических групп до параметров почти-наций, с этнически-ми элитами у власти, фиксированными территориями — «национальными доменами» и т.д. Лишь в конце 1980-х годов советская национальная политика подходит к пониманию, что целостность государства, имею-щего множество субнаций, будет зависеть от наличия выраженной общегосударственной приверженности, и тогда появляется рабочий (то есть открытый для противоречивого осуществления) миф о СОВЕТСКОМ НА-РОДЕ. Однако эта общая идентификационная номинация оказалась очень уязвимой, она была чересчур идеологизирована (слишком сильно государство и страна ассоциировались с идеологией и режимом). Но все же «советскость» отчасти состоялась как общенациональная (а не идеологическая) идентичность, и сегодня сознание себя «советскими людьми» подстегивает ностальгию не по строю-режиму, а именно по стране-отечеству. 

Обращаясь к осетинской теме, можно выделить несколько взаимодействующих политических полей, в которых происходит современное «конструирование» Осетии. Этнополитическое развитие Осетии происхо-дит как процесс ее формирования в нескольких полях, и этот процесс определяется теми институция-ми/элитами, которые «играют» в этих полях. Можно выделить следующие политические поля: а) Осетия в ее соотнесенности с Российским нацие- и государство-строительством; б) Осетия в ее соотнесенности с «внут-ренними» неосетинскими меньшинствами; в) Осетия в соотнесенности ее субэтнических групп; г) Осетия в ее соотнесенности с региональными сообществами, прежде всего с «горским Кавказом». 

Первое поле определяется ответами на вопросы: что есть Осетия в России (этническая группа, прото-нация, федеральная территориальная единица), что есть Россия для Осетии (государство-донор, гражданская нация, империя, русское национальное государство)? Интерпретации российского поля и направлений его развития не просто «даются», они задают контекст собственного осетинского самоопределения в этом поле, оправдывают российские перемены как «соответствующие» или «угрожающие» нашему собственному на-циональному проекту. Таким образом, в российском поле очерчиваются легитимные, с «нашей колокольни», сдвиги и их симптомы или, напротив, сдвиги, которые нам рекомендуют считать неоправданными, не заслу-живающими нашей поддержки. 

Изложив выше четыре модели, определяющие конкретные измерения в поле «государство — меньшин-ства», можно поставить вопрос, к какой модели склоняется развитие России. Какие модели нацие-строительства опробируются в России сегодня (и как, в конце концов, будет встраиваться Осетия в это вероят-ное развитие). 

Можно сказать, что российские кондиции богаче каждой из моделей и содержат одновременно противо-речивые тенденции, свойственные каждой из них. Россия («одновременно») есть национальное русское госу-дарство, воспринимаемое частью населения и элит как таковое, и воспроизводится соответственно в симво-лическом и реально-политическом пространстве; но и не является таковым, не воспринимается как таковое, определяясь как политическая форма специфической (надэтнической) цивилизации или (надстраивающейся над русской этничностью) русской культуры. Россия есть в определенных атрибутах и истолкованиях и рус-ская империя, и «собирательница народов», и нация-государство, и цивилизация. 

Меньшинства в России существуют как ассимилируемые диаспоры нерусских этнических общностей, так и в качестве прото-наций со своими политическими институциями и территориями. В отношении мень-шинств осуществляется и ассимилиционистская, и нацие-формирующая государственная политика. В суще-ственных измерениях социально-политической реальности меньшинства де-факто существуют и как части «российского общества», с выраженной российской идентичностью (русскоговорящий мордвин на Кавказе есть русский), и фигурируют как нерусские. Все дело в месте, времени, контексте, составе субъектов соотнесе-ния и их смысловых горизонтов. Собственно потому и дискуссии о Российском пути содержат столь разные проекции, что они содержатся в самой политической, культурной практике как истолкования ее ситуативных, региональных, элитных и прочих кондиций. Особенность нынешней ситуации в том, что различия этих про-екций начинают рефлексироваться и каждая из них претендует на некую идеологически-тотальную интер-претацию всего спектра возможностей. Это есть поле идентификации самих политических и культурных элит/сил как различных, имеющих специфические интересы и предпочтительное мировидение («россие-видение»). Данное поле имеет следующие контуры: 

а) акцентируется связь «этнического организма» и государства. Варианты: 

б) акцентируется связь культурного пространства/цивилизации и государства. Тезисы: 

Россия есть специфическая цивилизация, которая шире и нетождественна русскому этническому ареалу или государству. Русская нация — это культурная, и в значительной мере ставшая полиэтнической, общность. Вариации-следствия: 

В целом цивилизационная атрибуция России зависит от пристрастий авторов — «западнических» или «евразийских». Одни хотят видеть Россию в семье продвинутых «северо-западных» (городских, техногенных) цивилизаций. Другие, не чураясь «восточного начала» в России, готовы видеть ее в специфическом евразий-ском или славяно-тюркском составе. В обоих случаях общероссийская идентичность может быть развита именно на цивилизационной основе, и, в силу этого, эта возможность открыта не для всех народов. Иногда эта основа звучит так: «Решающее значение при реконструкции постсоветского пространства будет иметь ...взаимная совместимость народов, различающихся по своим этнокультурным корням и традициям» (11). Автор передает читателю академического журнала свою встрево-женность тем, что происходит «этническая экспансия» (с Юга), «массированный натиск (южан) на Север», «необратимая эрозия» России. Происходит «столкновение качественно различных укладов жизни и плохо совмещающихся типов экономического пове-дения в едином жизненном пространстве»..., а «кавказский предприниматель стал одним из ферментов пере-рождения российского общества в криминально-клановое» (12). 

Такие констатации были бы наукой, если бы прослеживался генезис феномена «кавказской криминаль-ной предприимчивости» в качестве специфического КОНСТРУКТА советской системы и постсоветского эко-номического развития, показывалась бы производная от системы атрибутика южных региональных элит и экономик (процесс конструирования т.н. «Южного пояса» в СССР). Если же этого анализа нет и наш встрево-женный этнополитолог опирается на роль «извечных атрибуций» (типа «русские умеют создавать, но не умеют торговать», с намеком на: «кавказцы умеют торговать, значит...»), если социальные феномены не ис-следуются как конструкции, то в качестве «научного» продукта мы получаем лишь очередную идеологе-му/миф, идеологическую спекуляцию по поводу значения этих (да, тревожных) атрибуций. В прикладном виде данные атрибуции могут означать простую вещь. Например, то, что «глубокие социокультурные разли-чия между народами, находящимися на различных стадиях демографической модернизации, крайне затруд-няют, а часто даже делают невозможным их сосуществование в рамках единых государств с единым законо-дательством...» (13); 

в) акцентируется связь гражданства и государства. Варианты: 

Сторонники данного проекта полагают, что все-таки возможно «взять курс на постепенное разгосударст-вление этничности и межнациональных отношений, на ослабление значимости признака взаимоисключаю-щей национальной принадлежности в пользу множественной и многоуровневой этнической идентичности (14). Такая многоуровневость этнической идентичности открывает перспективу, когда «национальный» ста-новится синонимом «государственный» (15), а нация соответственно очерчивается как надэтническое согра-жданство. 

Различные влиятельные группы и деятели способны обозначаться такими приоритетами-лозунгами, ко-торые могут тематизироваться и «этническим», и «цивилизационным», и «гражданским» звучанием. Что касается официальной (президентской) политической линии, то она колеблется в спектре между б.1, в.1 и в.2. Если же осмеливаться говорить о «суммарном векторе» в данном поле, он может быть обозначен как форми-рование в России именно нации-государства, основывающейся и основывающей русскую нацию в ее различ-ных конкурирующих истолкованиях (от гражданских акцентов до культурно-цивилизационных, заканчивая наиболее узкими этническими рамками). Этот общий сдвиг задает специфические контуры идентификаци-онного напряжения для северокавказских этнических групп. 

Очевидно, что различные идеологии нацие-строительства имеют различный потенциальный успех-неуспех в зависимости от того, какие именно этнические группы следует сопроводить надэтнической русско-гражданской приверженностью, какая связка <русские — N-rpynna> явно или неявно имеется в виду в каче-стве модели осуществления надэтнического гражданского строительства. Скажем, идеология евразийства неактуальна для русско-кавказской связки и имеет своей моделью прежде всего русско-тюркское поле; идео-логия России — собирательницы земель — акцентируется на русско-тюркских, русско-финно-угорских и об-щеславянских связях. Что касается Северного Кавказа, то он неорганичен в этих проекциях, он есть здесь не-кий идеологический пробел. 

Образ Северного Кавказа, модель <русские-кавказцы> отчетливо доминирует только в одной идеологии русского нацие-строительства — русском национализме (как в его этнической версии, так и версии державно-государственной). Самое существенное, что в рамках данной идеологии и ее средствами русское большинство в значительной мере воспроизводит себя психологически как русское меньшинство в северокавказских рес-публиках, стремится к самосохранению, защите, отгораживанию от давящего псевдобольшинства, избавле-нию от этой дискомфортной психологической связки — быть великим народом и быть неспособным защитить свои интересы, интересы своих сограждан, гонимых и выдавливаемых с нерусской кавказской периферии. Данная «кавказо-сфокусированная» идеология русского нацие-строительства в значительной мере существу-ет как интерпретация судьбы русских меньшинств на Кавказе. Другими словами, эта идеология есть попытка объяснить русско-кавказскую этническую асимметрию (16) и стремление найти механизм преодоления, сдерживания этой асимметрии, ее слома. Идеология русского национализма питается встревоженностью — процессами «упрощения» этнической карты нерусской периферии, ослабления этно-социальной базы рус-ской государственности. (В ситуации кризиса государственности, его идентификационного каркаса русская этничность и культура все более очевидно определяются как первичная социальная база государственности России. В связи с этим проблема демографического паритета, этнического русского присутствия или исхода явственно начинает осознаваться как проблема социальной устойчивости российской государственности в Северо-Кавказском регионе. Недаром при рассмотрении вопроса об основательности «суверенитета респуб-лик» этнический состав в этих республиках является излюбленным и естественным сюжетом.) 

В целом можно сказать, что кавказские группы в контексте общероссийского нацие-формирования «по-висают» — они отчетливо остаются «в составе Русского государства», и столь же отчетливо оказываются «вне состава Русской нации», в каком бы смысле последняя категория не истолковывалась. 

Но все эти проекции нас интересуют не сами по себе, а как поле внешних напряжений-вызовов для Осетии, как контекст ее идентификации/самоопределения. Ясно, что эти проекции оформляются в практиках, символах, ситуациях и т.д. и т.п. Вовлеченность Осетии и осетин в различные российские прак-тики, знакомство с современными символами, столкновение с ситуациями — все это в известном смысле структурирует собственное политическое и культурное пространство Осетии, организует «рынок» для внут-ренней культурной и символической продукции. Когда говорят, что «Россия — это судьба Осетии», вероятно, имеют в виду то, что судьба есть череда заданных ситуаций, в которых, однако, мы сами выбираем себя, мане-ру говорить/молчать, соглашаться/возмущаться, строить/имитировать строительство, изобретать ми-фы/разрушать их. Тактики национальных меньшинств, их идеологии и национальные идеи воспроизводятся как истолкования внешних моделей, как ответы на задаваемые ими напряжения, ответы, данные в категори-ях-символах (своих наций и нацие-проектов), обслуживающих их институциях и ритуалах. 

Состоявшимся фактом присоветской политической культуры является трактовка (и институциализация) этнических групп как наций. В силу этого и осетины устойчиво определяются как нация (или прото-нация, почти-нация). Этническая идентичность читается как чувство принадлежности нации — принадлежности не просто культуре и языку, а политически оформленному сообществу, которое имеет свою почти-государственность. (Кстати, иногда политическая приверженность способна «замещать» приверженность культуре и языку.) Территория Осетии воспринимается преимущественно как домен осетинской нации, про-странство приоритета коллективных интересов ее участников. Осетинская государственность есть инструмент защиты данных интересов, а «государственный суверенитет» — это мера самостоятельности в выборе спосо-бов их защиты. Такой проект задает .преобладающее истолкование и России как «внешнего поля». Акценты в этом истолковании распределены следующим образом: 

Россия не есть символ/поле национальной приверженности (мы — не русские), но — приверженности го-сударственной. Приверженность к России для осетин носила всегда преимущественно наднациональный ха-рактер: от подданического (во времена империи) до идеологического (в советские времена). Наднациональ-ный советизм был очень удобной формой для этой приверженности: он позволял сочетать осетинский этни-ческий национализм (для которого Осетия — это домен осетинской нации) и советско-русский государствен-ный национализм (для которого Русская Держава, но не нация — высшая ценность). Что заменит эту надна-циональную приверженность сегодня? На чем ее современные суррогаты могут основываться? Мне кажется, эту «государственную приверженность» питают региональные конфликты и изоляционизм Осетии на Кавка-зе; отсюда «легитимной» для осетин кондицией самой России будет оставаться ее форма как государства-патрона, где приверженность российской нации не более как рабочий миф (открытый, правда, для «руссо-осетин» как их подлинное состояние). Внутрирусское состояние осетина — это его отношения с государством, а не с русскоговорящим сообществом. Горизонт его статусных надежд задается его позицией в отношении государства (мы ведь в составе России...), а не надэтнической приверженностью российскому/русскому обще-ству. Хотя русская этническая среда всегда была достаточно комфортной для осетина, а осетинская диаспора в России — вполне интегрированная часть русской нации, тем не менее комфортным контуром их будущего остается выраженная нетождественность русской нации и русского государства. 

Зреющая в России кавказофобия вызывает у осетин сильное раздражение как угроза положению, когда мы привержены скорее русскому государству, чем русской нации. Неприверженность последней и бытие ви-зуальным меньшинством начинает создавать проблемы для нашего государственного статуса. Но для осетин из Осетии чем менее выраженнонациональной является Россия, тем легче привязанность к ней — империи совмещается с привязанностью к своему этнонациональному мифу. Весь этот комплекс провоцирует двойст-венность — одновременное осознание своей национальной неготовности-несостоятельности без России-донора, стремление каждый раз декларировать свою верность ей и обязательства России отвечать на эту вер-ность и, одновременно, восприятие России как чужого национального государства, зависимость от которого является наименьшим злом (нашим вольным прагматическим выбором). Этот комплекс можно назвать «зон-тичным синдромом».-Русская мода на кавказофобию подчеркивает одновременное отчуждение Осетии как от России-нации, так и от ее собственного кавказского окружения. 

Прагматическая версия «России-патрона» — это обоснование роли внешнего гаранта нашего внутрикав-казского шаткого положения. Истоки этой шаткости/ненадежности могут трактоваться как угодно — от демо-графии (у нас 1% прироста населения в год, а в среднем по «горскому региону» — 2,5%) и до религии (мы — христиане, «они все» — мусульмане). И чем больше мы не уверены в себе, тем больше мы ищем/заискиваем перед патроном, тем сильнее изобретательская активность нашей элиты обосновывает извечность «особых» осетино-русских связей. 

Но в то же самое время, когда в этом внешнем геополитическом поле мы «удивительно прорусские», завзятые русские государственники, в своем домашнем обращении мы — удивительно «кавказские» и изряд-но поэтому этно-национально озабочены. 

Таким образом, практикуются две установки — быть этно-наци-ей здесь (дома), этно-нацией, которая «суверенна» и самоопределяет меру своей зависимости от государства-патрона, и быть приверженными госу-дарству-гражданству российскому «там» . Поэтому здесь мы претендуем на приоритет, а «там» — на равно-правие. Здесь этничность определяется как вещь, которую государство должно само собой учиты-вать/принимать к сведению, а «там», где-нибудь в Москве или Ростове, этничность есть мое частное дело. В итоге, Осетия существует в России одновременно как прото-нация «здесь» и часть российских граждан «там». Между этими двумя состояниями существует и напряжение: скажем, проявляющееся в том, что в самой Осе-тии гораздо большее число осетин желало бы паспортной фиксации своей национальности — как своего рода аттестации полноценного республиканского гражданства, в то время как большиство осетин из диаспоры — напротив. 

Двойственность этого положения институциализируется, с одной стороны, в процессах символической суверенизации, названии Алания, изобретении национальных (этно-культурных) праздников как почти-государственных, в соответствующей атрибутике и т.д. С другой стороны, назначение «Великого праздника 220-летия присоединения Осетии к России» есть освящение и легитимация нынешнего внутрироссийского положения Осетии. В ее вхождении в империю явно преувеличивется роль САМО-изъявления, и оказывается, что Осетия стала частью Российской империи в основном благодаря мудрости и геополитическим расчетам осетинских старшин; оттеняются карательные акции (почти недоразумение в идиллической картине русской колонизации). 

Назначение этих обстоятельств — закрепление за осетинской этнокультурной общностью ее нацие-формирующего проекта, прав на самостоятельную государственность и, одновременно, обоснова-ние/оправдание резонности нынешнего внутрироссийского положения данной государственности. Россия нужна здесь не как нация, а как государство, гарантирующее: а) статус Осетии как формы национальной госу-дарственности и б) статус осетин как полноправных граждан России. 

Однако ситуация такова, что движение России по одной из перечисленных моделей будет усиливать на-пряжение между данными полярностями. Россия, все более явственно пробуждая русскость как националь-ную идентичность, усиливает напряжение между обеими ипостасями (в том числе и осетинского бытия). Чем явственнее Россия очерчивается как русское национальное государство, чем звучнее русская этнокультурная атрибутика выступает в качестве государственной символики, тем напряженнее оказывается ситуация, в ко-торой нерусские элиты должны выбирать, как самим использовать символ своей нации, как этот символ дол-жен структурировать их активность и какие солидарности он при этом пробуждает. 

В условиях такого идентификационного напряжения для элит нерусских меньшинств более отчетливым становится искушение истолковывать свою этничность как прото-нацию, стремление утвердить для нее фор-му политико-правовой гарантии, создать свое «государство», каким бы имитационным и псевдосуверенным оно ни было в действительности. Здесь — и стремление закрепить за этнической группой ее «национальную территорию» как домен законного доминирования. Это этническое доминирование может и не опираться на какие-либо правовые формы, но воспроизводится самой специфической политической культурой, массовыми установками, в которых лишь титульная этничность читается как полноценное «республиканское гражданст-во». С другой стороны, часть меньшинств (и прежде всего в их внутрироссийской диаспоре) сильнее сдвигает-ся в трактовке своей этничности как частного дела, стремится уйти от политических импликаций своей этни-ческой принадлежности. 

Актуальным в этом поле является то, как становящаяся осетинская этно-нация взаимодействует с мень-шинствами, проживающими на территории Северной Осетии (каков статус меньшинств и как этот статус вос-производится, принимается ими или оспаривается и т.д.). Если республика представляет собой форму осе-тинской национальной государственности («домен» осетинского доминирования), очевидно, что этничность выступает здесь как критерий само собой разумеющейся стратификации групп — их разделения на титульных и нетитульных. Эти номинации явно или неявно сопряжены с различным набором прав и претензий: титульность прочитывается как «полное гражданство», как доля в собственности-владении национальным государством. Нетитульность же есть обозначение того, что групповые интересы могут быть оформлены, но лишь в качестве интересов «культурного порядка», а не политически. 

Статус этнонационального государства определяет его территорию как пространство, в котором человек «титульной национальности» обладает по самому факту своей этнической принадлежности большими пра-вами, чем представитель меньшинства. Ясно, что утверждение этого приоритета далеко не всегда оформлено в политико-правовом смысле. Тем не менее он практикуется как нечто «естественное», как «естественным» представляется нынешний этнический состав Северо-Осетинского парламента. 

Однако эта «естественность» выглядит болезненно противоестественной для тех нетитульных групп, ко-торые определяют себя в качестве коренных: точно так же, как для южных осетин выглядит противоестест-венным быть гостями грузинской нации-государства на части территории, где осетины собственно и форми-ровались как этнокультурная общность, так и для ингушей, например, болезненным является статус гостей осетинской нации в Пригородном районе — территории их традиционного расселения. Реальность противо-речия в ПР состоит в том, что этот район вопринимается или как часть осетинского, или как возможная часть ингушского государства (и тогда уже местные осетины, ставшие здесь вполне коренными, должны будут ис-пытывать судьбу непрошеных гостей). 

Функция политической сферы состоит в выработке институтов и символов, которые становятся средст-вами регуляции этих противоречий. Эти институты упорядочивают столкновение интересов, являются как бы фиксацией в ролях и нормах, разделяемых сторонами позиций и ценностей. Такие институты — различные формы автономии, система общественно-политических представительств. 

Роль идеологем в выработке и тиражировании (временного) согласованного видения мира: часть мень-шинств предпочитает видеть себя «уважаемыми гостями» и не рискует ввязываться в дискуссии с этническим большинством по поводу распределения хозяйских ролей. Такое меньшинство принимает свою обделен-ность политической властью в республике как данность, как (пока) нормальное явление. Отношение этого мень-шинства с «национальной государственностью» титульного народа пока устраивается в институтах культур-ной автономии (за исключением русских — русский язык и Россия как национальное русское государство за-дают другие координаты политического и культурного бытия русских меньшинств в республиках). Успешным (пока) институтом являются и национально-культурные общества. «Хорошо» работает и идеологема о «наро-дах Осетии», которая звучит там, где многоэтнический характер населения нужно показать «более рельефно» (17). Кстати, обычным сопровождением функционирования таких институтов и идеологем является посте-пенная эмиграция меньшинств, сначала их элит, затем молодежи. И вот русский председатель парламента уже есть экзотическое политическое явление. Меньшинства исходят в чистую этнографию, в музей казачьих древностей. 

Но за порогом XXI-го вновь грядет русский капитал. 

Оно распадается для Осетии на два выраженных эпизода: первый — проблема дигорского языка и «ста-тус» дигорской субэтнической группы, и второй — проблема национальной интеграции Севера и Юга. 

Одно из «канонических» употреблений символа нации (как организующего начала в политической жизни) можно обозначить связкой «одна нация — один язык — одно государство». Данная связка задает и направление социально-политической активности национальной элиты (иногда как просто культурной эли-ты, или — закрепившейся во власти в качестве бюрократии). В этом поле иделогической и политической ак-тивности встречаются и конкурируют всегда несколько «проектов» — национальные идеи нескольких элит, имеющих свои интересы и «мировидение» в регионе. Данная каноническая форма дискутируется и внутри самой национальной элиты. 

Для нацие-формирующих элит всегда было проблемой, как сделать «одну нацию» из нескольких этни-ческих групп, иногда с весьма различными языками. (Или наоборот — как наделить нацию своим отдельным языком, если этим же языком оперирует другая нация. Последний пример ярко демонстрирует современная Хорватия в ее поиске отдельного — от сербского — языка.) В разной степени и в зависимости от многих фак-торов, но эта проблема решаема. Успех/неуспех ее решения зависит от целого букета обстоятельств. 

(Отвлекаясь на мгновение от нашей ситуации, вспомним об абстракциях этнополитических парадигм: конструктивизм убеждает, что солидарности формируются, делаются, создаются; что границы, позволяющие сказать «это разные языки, значит разные народы», эти границы есть политическая (а не лингвистическая) констатация. То есть диалекты одного национального языка могут быть в лингвистическом смысле гораздо более далекими друг от друга, чем языки двух сознающих себя разными «нациями» групп. Конечно, сущест-вует определенная мера собственно лингвистической дистанции (позволяющая «конвергировать» диалекты или просто их использовать как «диалекты одного языка»), но, тем не менее, именно в политическом про-странстве происходит определение языка как атрибута нации, определение границ языка как отдельного в отношении языков других «наций», квалификация языка как «отдельного», или как «диалекта», «говора» и т.д. Это проблема не лингвистических поисков, а проблема выбора, осуществляемого культурными и полити-ческими элитами, выбора, зависящего от многих обстоятельств. Пример: языки адыгейцев, черкесов и кабар-динцев имеют вполне достаточные лингвистические различия, чтобы конституироваться в политическом поле как разные языки. Но отнюдь не это различие является здесь ведущим, а политико-административное разделение этих групп по различным автономиям. И именно от политических актеров, от выбора и активно-сти этнических элит зависит, будут ли это «разные языки» или «один язык», будут ли это «разные нации» или одна. В этом смысле такие вопросы, как-есть ли «вайнахская нация» или «адыгская нация» носят откры-тый характер, открытый для совершенно различных перспектив.) 

Хотя история и не имеет сослагательного наклонения, но можно с известной долей вероятности утвер-ждать, что если бы Дигория осталась «зафиксированной» в качестве отдельного от Осетии «народа» и адми-нистративной единицы (как это было сделано в течение нескольких месяцев 1922 года), рассматриваемая проблема звучала бы сегодня иначе. Интеграция Дигории и Иронской части Осетии была результатом выбора их элит, выбором, который совпал по своей направленности с приоритетами советской национально-административной политики того периода. Другое дело, что этот выбор был в значительной мере предопре-делен, но отнюдь не только одной языковой и культурной близостью иронцев и дигорцев. 

Бессмысленно искать лингвистические основания для конкурирующих трактовок статуса дигорского языка (язык или диалект). Употребление этих номинаций (язык или диалект) и их политических производ-ных («отдельный народ», имеющий право на самоопределение, или «часть осетин», не желающая такого права) зависит от качества интеграции дигорской субэтнической группы в осетинском обществе, от качества интеграции дигорской элиты в общереспубликанскую осетинскую элиту. То или иное употребление этих но-минаций целиком производно и лишь выражает сознание своего положения, вектор его предпочтительных сдвигов в социально-политической структуре общества. В этом смысле приверженцы дигорского «сепаратиз-ма» маргинальны в 

собственной дигорской среде именно потому, что столицей Дигории является сегодня Владикавказ, а не Чикола/Дигора. Пока это так и пока дигорская элита — продвинутая и интегрированная в общеосетинской элите группа, экскурсы в лингвистику останутся на уровне общего этнографического интереса и значения. Тем не менее такая интегрированность может быть устойчивой или неустойчивой (а этнографические изы-скания начнут обретать устойчивое политическое звучание) в зависимости от наличия/отсутствия опреде-ленных институтов и идей. Хотя собственно лингвистическая дистанция иронского и дигорского политически погашается еще и тем, что многие осетины пользуются обоими осетинскими языками (иронцы вообще любят блеснуть знанием дигорского) (18), тем, что в культурном смысле это один народ, а также тем, что реально-государственным языком в республике остается русский. 

Сецессивная потенция признания за дигорским статуса «отдельного языка» будет варьироваться в зави-симости от степени интегрированности Дигории в Осетию; будет ли снижать эту степень само это признание, зависит от того, как употребление этого языка институциализируется, какими символами и функциями со-провождается. Одна из форм — форма «культурной автономии», самофинансируемой или курируемой госу-дарством. Здесь дигорский язык начинает фиксироваться как предмет интереса/ заботы только самих дигор-цев или республиканской элиты (нацие-формовщика). Есть и другие формы — расширение использования дигорского в иронской среде и наоборот. 

Еще одна плоскость/забота осетинского нацие-формирования — это Южная Осетия и, гораздо шире, южные осетины. 

Существует все-таки и мера, которая ограничивает «свободу» государства и элит в изобретении наций и народов. Не получилось создать «югоосетинский» народ как отдельный от «североосетинского». Хотя попыт-ки простирались даже гораздо дальше административного расчленения Осетии на Северную и Южную. Из-вестна попытка создать в Грузии югоосетинский язык, со своим алфавитом (грузинским, естественно). Но времени было мало (1937-1953), и «фактура» оказалась неподатливой, уже состоявшейся. 

Сегодня, похоже, что два нацие-проекта (осетинский и грузинский), усилиями владикавказской и тби-лисской элит, обнаружили формулу компромисса по Юго-Осетии, как, кажется, весьма предпочтительную для одной из сторон. «Республика»/»автономия» в составе Грузии в рамках осетинской идеи читается как форма сохранения политического статуса Южной Осетии с тем, чтобы «когда-нибудь потом осуществить есте-ственное воссоединение» Юга и Севера (кто же против этого?). Гораздо более дальновидно эта формула чита-ется в грузинском нацие-проекте: реинтегрировать Южную Осетию без каких-либо международно-правовых гарантий для ее политического статуса с тем, чтобы уже через несколько лет сама идея осетинского воссоеди-нения/отделения была невозможной, а кударцы предпочитали считать себя грузинскими гражданами, ино-гда вспоминая и свое осетинское происхождение без какой-либо сопутствующей этому чувству политической экзальтации. Различие в обоснованности того или иного прочтения связано с различным набором политиче-ских институтов, финансово-экономических рычагов и международно-правовых обстоятельств, находящихся в распоряжении двух элит. Проблема статуса Южной Осетии связана с проблемой «статуса кударцев» в Осе-тии Северной. Сама номинация «кударцы» тоже есть политическая категория, имеющая свое хождение в Се-верной Осетии и объединяющая под этой рубрикой всех выходцев с Юга (от собственно кудар до урс-туал и чсан). Склонность северной элиты придерживаться интеграционистской стратегии (один народ — одно госу-дарство) ограничивается несколькими факторами. Обратим внимание на один из них. Вполне обычная си-туация, когда мигранты (даже своей национальности) раздражают местных (в Краснодаре русоволосого и русскоязычного вчерашнего тбилисца или бакинца могут назвать «черным» за один лишь его акцент). Субэт-нические различия накладываются на границы социально-экономических групп и благодаря последним на-чинают гипертрофироваться: появляются мифы о «различиях в культуре и менталитете северян и южан». Если миф о «единой» со времен Ос-Багатара (или по меньшей мере со времен Зураба Магкаева) осетинской нации выражает один нацие-формирующий проект, то миф о «разном менталитете» и разной культуре — проект другой, замешанный на опасении, что интеграция Юга и Севера состоится, но — в рамках Северной Осетии, и будет сопровождаться необходимостью для североосетинской элиты потесниться во власти и эко-номике. Эта нервозность в отношении «кударского засилья» равно распределена среди всего населения Се-верной Осетии — и осетин, и местных неосетин. Власти республики и средства массовой информации вольно или невольно способствуют трактовке обычных для мигрантов и беженцев «девиаций» как этнических («ку-дарских»), и здесь просматриваются три тактики: а) следования за событиями, б) активного возвращения бе-женцев в Грузию и в) их социально-экономической и гражданской абсорбции на Севере. Первая тактика не предполагает каких-либо политических умений, за второй стоит лицемерие плюс решимость прибегнуть к насилию, и лишь третья предполагает серьезное политическое искусство и умение эффективно тратить день-ги. Последняя тактика предполагает способность общества и его элиты преодолевать и изменять 

в мигрантах пресловутый «не наш менталитет» (если он не совсем укладывается в «канонические фор-мы») — для этого придумана система образования и существует культура. Иное дело, что образование может существовать как имитационное, а культура может быть профанирована. Но кударцы ли виноваты? 

У южан вырабатывается некий «защитный синдром»: их неукорененность во Владикавказе, на которую им часто пеняют, нейтрализуется их стремлением трактовать Осетию как осетинский домен, где быть осети-ном (все равно откуда — из Гизели или Карели) значит быть здесь ДОМА в качестве хозяина. Это значит иметь здесь законный или как-то иначе обоснованный приоритет в правах в сравнении с местным неосетин-ским населением. В подсознании — желание видеть Владикавказ более осетинским, чем он есть на самом де-ле: кажется, что он станет от этого более своим. И, может быть, тот же парень, который в 90-м устанавливал на южном выезде из Цхинвали символический пограничный знак «РСФСР», говорит сегодня где-нибудь на Буронской таможне: «Ну какая здесь Россия?» 

То, что называют «этно-национальной идеей», наполняется соперничающими истолкованиями куль-турной специфики и территориальных границ этнической группы, ее судьбы и прав, ее интересов и вызовов ей. Функция национальной идеи состоит, вероятно, в том, чтобы отвечать на вопрос — как возможна «нацио-нальная состоятельность». Поэтому эта «идея» всегда подвижна и изменчива. Она изменчива в зависимости от того, что именно считается достойным («борьба с империей» или «верность» ей, этническая стратифика-ция или гражданская солидарность, метафизическая самобытность или свое государство), как именно, с по-мощью каких практически-политических шагов или символов эта состоятельность обретается. В конечном счете это спектр инструментальных идей, обосновывающих «уникальность», если не «избранность» этниче-ской общности и объясняющих, как и почему эта уникальность должна быть политически защищена (чаще всего обычно — «своим государством»). «Уникальность» утверждается, ищется в различных полях-культурном, территориальном, политическом, религиозном, «метафизическом», наконец (19). Утверждается — всегда в отношении кого-то, каких-либо доминирующих в этих полях субъектов. Я попытался говорить здесь о самоопределении политическом, уделяя больше внимания одному из внешних полей. 

Тенденции в развитии осетинской «национальной идеи» определяются диалогом нескольких ориента-ции, нескольких версий того, какой «должна быть Осетия», как она должна быть реконструирована в отме-ченных полях. Можно условно обозначить конкурирующие политические версии-ориентации следующими ярлыками (именно — ярлыками): 

а) ориентация на национальный суверенитет (этно-политическое самоопределение) в рамках российской государственности и с ее помощью. Эта ориентация содержит в себе «зонтичный синдром», о ко-тором говорилось выше, как неизбежное и потому прагматичное производное. То противоречие, что нараще-ние «суверенитета» (в отношении России, в конце концов) осуществляется с помощью самой России, «снима-ется» утверждением некой особой связи Осетии с Россией. Это противоречие выражается двумя параллель-ными процессами — усилением мотива Осетии как «русской крепости на Кавказе» и ослаблением русского гражданского присутствия в Осетии (и снижением вероятности того, что Осетия может быть интегрированной частью русской гражданской нации); 

б) ориентация на этно-политическое самоопределение вне этого противоречия и без полити-ко-психологических сложностей вокруг «образа надежного друга», «должной степени» российского патерна-лизма в отношении Осетии и т.д. 

Две эти версии различаются по своим носителям (а — республиканская власть, б — часть гуманитарной интеллигенции этно-националистического профиля), но их объединяет главное — обе они работают в алгоритме этнополитической суверенизации. Осетия здесь есть домен осетинской нации, про-странство «естественных», если не компенсаторных, этнических предпочтений; 

в) здесь можно повторить, что в российском поле осетинского самоопределения будет усили-ваться противоречие между этно-национальной парадигмой («к осетинскому национальному государству!») и, назову ее, «русско-осетинской идеей», для которой Осетия видится не доменом, но домом для вечного на-чала и вечного возвращения в русской траектории осетинской судьбы. Осетия — это место, «откуда всегда готовятся уехать» (и часто уезжают) и «куда всегда готовятся вернуться» (и редко возвращаются). Контур Осе-тии очерчивается чертами «земли возвращения», отсюда она видится в долженствующих стандартах тех уст-ремлений и иллюзий, которые несут в себе возвращающиеся. Я рискну предположить, что среди этих стан-дартов — такие «измы» и иллюзии, как «европоцентризм», примат гражданских прав над этническими, представления о примате связи с Россией над общекавказским братством, кроме того — русский язык как «основной», если не «родной», преувеличение «степени православия» у осетин. Носителем этой ориентации является прежде всего диаспора в России; 

г) и д) нужно еще упомянуть о таких полярных ориентациях, как «русско-имперская» и «горско-интегристская». Для большего, чем просто упоминание, нужны особый раздел и дру-гая работа. 

У каждой ориентации есть свои излюбленные сюжеты, культурные символы и ценности, исторические факты, политические темы, обыгрывая которые утверждается та или иная версия национальной состоятель-ности. У каждой ориентации — свой алгоритм отбора традиций и мифов, достойных возрождения или изо-бретения, но это вовсе не значит, что эти версии взаимоисключают друг друга или не могут иногда звучать в унисон. Развитие национальной идеи — это диалог всех этих версий. Советская «колыбель» осетинской на-циональной идеи оказалась разрушенной, и взросление происходит как борьба ориентации, их диалог. Темы этого диалога самые разнообразные, но бывают и символические ситуации, в которых ориентации маркируют свои различия (20). Каждая из перечисленных версий имеет некую политическую или психологическую до-минанту как ядро «национальной идеи»: для ориентации (а) — это гарантированные рамки и экономические рычаги наращивания суверенитета (иногда это называют подготовкой плацдарма для последующего полити-ческого рывка); для версии (б) — это болезненное переживание зависимости, отсутствия «должной благодар-ности» со стороны геополитического патрона. Поэтому версия (б) — это всегда нервная тень (а); для ориента-ции (в) — это опасение, что «национализация» Осетии не соответствует мере собственного обрусения ее (ори-ентации) носителей. Кроме того предполагается, что этнона-циональный «крен» в осетинской судьбе несет в себе угрозу гражданским правам, демократии и закончится автаркией с провинциальным душком. Ориента-ция (г) — это на деле лишь ностальгия по советско-сталинскому прошлому как «золотому веку Осетии»; ори-ентация (д) увлечена идеей о кавказском «суперэтносе», особой единой почти-нации, находящейся в куль-турном и политическом противостоянии с Россией. 

Мне представляется, что реальной оппозицией являются лишь ориентации (а) и (в). Это противоречие между двумя версиями «как возможно и должно национальное достоинство». Версия (а): «главным образом через свое государство»; версия (в) — вне, до и независимо от государства. Версия (а), как и ее нервная тень, рискует навязать «Осетию во всем» — от государственного языка до футбола, от состава органов власти до основ христианства. Но риск в том, что свое государство выступает как суррогат некоего гаранта избранности и достоинства, а титульная этничность читается как гарантированная причастность общенациональной со-стоятельности. Версия (в) — это идеология вечно-потенциальных эмигрантов или иммигрантов, для которых Осетия и ее культура становятся (или долго были) сферой privacy, святым или заброшенным этнографиче-ским эпизодом в их личной судьбе как русских граждан. Этот сдвиг оставляет этничность по ту сторону поли-тико-правовой реальности и именуется ассимиляцией. Роль этой ориентации состоит в том, что она отчасти удерживает национальное развитие в орбите российских, можно полагать, модернизационных процессов и гражданских перемен. 

Оппозиция отмеченных ориентации, явная или скрытая, приводит «национальную идею» к старому «критерию воронки»: о способности этнической группы или ее элиты быть ядром надэтнической, территори-ально-гражданской солидарности, быть инструментом ее пробуждения. И тогда уже не столь важно будет ли эта солидарность выражением «национальной идентичности» (вне рамок русской нации) или «выраженного регионального самосознания на основе специфической культуры и автономных политических институтов» (в рамках России). 

1. См. в настоящем издании реферированный перевод — Smith, Anthony. Geology or gastron-omy? How nationalism makes nations //Nations and Nationalism, v.1. 1995. Cambridge Press. 

2. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. Л., 1989. 

3. См., например, Перепелкин П., Шкаратан О. Экономический суверенитет республик и пути развития народов //Советская этнография. 1989. №4. Из более свежих продуктов в рамках данного подхода можно назвать: Андреев А. Этническая революция и реконструкция постсоветского про-странства //Общественные науки и современность (ОНС), 1996. №1. 

4. Комарофф Дж. Национальность, этничность, современность: политика самосознания в кон-це XX века //Этничность и власть в полиэтнических государствах. М.: Наука, 1994. 

5. Здесь можно различить прото-нации, устремленные к сецессии, и «нации», получившие не-зависимость после Беловежского соглашения. Последние не придерживались эксклюзивной политики за ненадобностью, так как эти государства возникли и без сильного этнонационального движения. 

6. Среди обстоятельств, затрудняющих легитимацию новой нации-государства для иноэтниче-ских групп, можно назвать: уже фиксированную в политических институтах этничность (наличие сво-ей национально-территориальной автономии); наличие этнического ядра или своего национального государства по ту сторону новой границы; конфликты в истории между титульным большинством и иноэтническим меньшинством: продолжительность и компактность проживания на данной террито-рии, тип ее освоения: характер этнической элиты. И самое существенное — характер нацие-строительства в новом государстве проживания. 

7. Комарофф Дж. С.59. 

8. Очерк существа этих четырех моделей является в значительной степени реферированным изложением части следующего источника: Rogers Brubaker. Nationhood and the National Question in the Soviet Union and Post-Soviet Eurasia: An Institutional Account //Theory and Society 23: 47-78. 1994. 

9. Эта «проекция» имеет своим видным представителем А.И.Солженицына («Как нам обу-строить Россию?»). Можно еще упомянуть — Печенев В. Существует ли в Российской Федерации на-циональная и региональная политика? //Наш современник. №№ 11, 12. 1994. 

10. См. критерии «естественной обоснованности таких изменений» Ситнянский Г. Естествен-ные границы: какой быть новой России? //ОНС: Общественные науки и современность. № 6. 1994. 

11. Андреев А. Этническая революция и реконструкция постсоветского пространства //ОНС. №1. 1996. 

12. Там же. 

13. Вишневский А.Г. Демографические изменения и национализм // Социологический журнал. 1994. №1. 

14. Тишков В.А. Этничность, национализм и государство //Вопросы социологии. 1993. №1/2. С.19. 

15. Там же. 

16. Данная асимметрия воспроизводится как специфическая нормальность. На Кавказе рус-ские рефлексируют «нормальность» своего положения совершенно иначе, чем, скажем, в Прибалти-ке: на фоне маячащего «позади» обыденных, рутинных и личностных связей анонимно-символического и реально-практического давления, сами эти связи в их «нормальности» восприни-маются как сверхценность, как нечто особенное, и русский должен постоянно осваивать эту асиммет-ричную нормальность как свое благо и чужое благодеяние, как свое достояние и как достоинство ти-тульных соседей. Это гораздо более требовательная нормальность, она требует специфической и ре-гулярной взаимности со стороны русского — его солидарности и причастности к коллективным уст-ремлениям коренного большинства, и он их демонстрирует, часто не зная сам, искренне ли, или про-сто потому, чтобы его оставили, наконец, в покое. (Кстати, эта декларированная лояльность русских меньшинств, тождественная их молчанию, часто используется режимами как интернациональный ка-муфляж.) 

17. В силу того, что ингуши выпадают из обиходного использования этой идеологемы (выпа-дают из «народов Осетии»), то данная идеологема читается как «народы, солидарные с Осетией», то есть согласные с определенным распределением политических ролей. 

18. Как-то Вилен Уарзиати сказал, что осетинская культура будет развиваться в направлении, когда каждый ее носитель овладеет богатством обоих осетинских [языков] в равной мере. 

19. См., напр. Царикаев А. Осетинский путь. Опыт национальной метафизики //Дарьял. №1. 1996. 

20. Здесь можно упомянуть, в частности, издание книги М.Блиева и В.Дегоева «Кавказская война» и ту вполне идеологическую дискуссию («русско-имперской» и «кавказофильской» партий), которая развертывается вокруг нее. В соседних республиках эта книга представляется в качестве традиционной для осетин апологии русской колонизации.